Лизбет стоит в сторонке, прислонясь к стене, в голубой комнате. Бледная, почти в полуобмороке. Возле нее – один из тех щеголей, без которых не обходится ни один бал. С большими темными глазами и прозрачной кожей на висках. Он говорит ей сладостные, таинственные слова. Они журчат у нее в ушах и, искрясь, жарко растекаются по всему телу. По телу, которое еще чувствует его прикосновения во время последнего стремительного галопа.
И она закрыла глаза.
Блаженная волна пробежала по ее телу.
Отдаленно звучали музыка и голоса. Но так отдаленно.
И только его голос был близко, его приглушенный голос…
И теперь это была не его рука, которую она чувствовала у себя на плече…
Боже! И она попыталась противиться.
Но ее кровь кипела, и у нее не было сил этому противостоять.
Так – так ей было хорошо!
И она больше не сопротивлялась. Все мысли улетучились. Она слышала музыку. Но не ту, которая доносилась из зала. Нет, тихо вплетались ей в слух новые ритмы, прежде неведомые. Тихо, тихо…
И наступило утомление. Она думала: я умерла.
Я умерла.
Ho вдруг что-то пронизало ее тело.
Жизни.
Она осознала, что она живет!
Желанье ожило – несказанное желание!
А потом осознание его медленно расплавилось в горячем поцелуе.
– Ты бледна, Лизбет, – сказала фрау Берг посреди оживленной беседы, которую она вела с несколькими мужчинами. – Я тебя во время последнего танца совсем потеряла из виду, с кем ты танцевала?
Девочка смущенно пролепетала имя.
– Фройляйн действительно очень бледна, – заметил вскользь один из мужчин.
– Что с тобой? – на этот раз резко спросила мать.
– Я устала.
– Устала?
– Вот она, теперешняя молодежь, – засмеялась пышногрудая дама. – Придется приспосабливаться к ней!
– Пойдем!
И Лизбет, опустив веки, пошла за матерью.
Вдова сразу же отправилась отдыхать. Она холодно попрощалась с дочерью. Ей хотелось бы еще потанцевать на балу. А тут Лизбет: устала… устала…
Лизбет сидела наверху в комнате, все еще одетая в белый шелк.
Она вцепилась пальцами в свои светлые волосы. Она не произнесла ни слова, но старая Марта уже знала все. И в отчаянье всплескивала руками. А девочка, скрючившись и дрожа, сидела у окна. Долго, долго. И смотрела в бледное, бесцветное, позднее февральское утро – как смотрят в испорченную, навсегда потерянную жизнь.
Святая
Возмездие за грех – смерть…
Есть люди, которые остаются чистыми посреди самой грязной жизни. Как лунный луч не пачкается, блуждая в зловонном переулке. Есть такие люди. Мне они видятся похожими на святых с византийских, потемневших от времени икон: строгие лики, узкие ясные лбы и длинные, тонкие, бестелесные руки. Руки жертвенной, дарящей любви…
А она – разве она была святой? Она, черноволосая Анна, законная жена слесаря Гаминга?
Она была так похожа на тех, что на церковных иконах. Только не такой серьезной – по-детски хрупкой и совсем не строгой, но уж очень печальной. Такой печальной!
Мне всегда казалось, что солнце должно бы погаснуть, встретившись с такими глазами.
А сама Анна охотно смотрела на солнце.
Особенно когда этот красный мяч на закате катился за косогор.
Тогда она садилась в душной комнате у окна, обхватив лицо худыми руками, и ее взгляд вонзался в далекий огонь вечерней зари.
Потом, когда он погасал и печальный летний вечер очерчивал усталую зелень холмов красным кардинальским пурпуром, – лишь тогда в ее глазах всходило солнце, нежное солнце грез.
Едва заметно шевелились ее темно-красные губы.
Вполголоса она тянула народный напев; ее голос звучал как ранний ветер в зарослях ольхи:
…Верь, он придет,
кто мной любим,
будем вдвоем
счастливы с ним.
С тем, кто любим
средь всех невзгод,
и счастье с ним
вновь оживет…
– Черт возьми, может, ты ко мне еще и с попреками, ты… Я сам знаю, когда мне приходить домой, заруби себе это на носу! И если ты… Не приведи бог! – Каминг угрожающе опустил кулак на стол.
Анна сидела в углу и неподвижными глазами смотрела в пустоту.
– А если я, бывает, поднакачаюсь, это тебя не касается! Мне так нравится! До чего ж ты глупая, ты – домоседка, почему тоже не ищешь удовольствия?.. Хо, а я не имел бы ничего против… Ха, ха, ха, ха! – И он чуть не подавился от смеха, слюнявого, хриплого смеха пьяницы.
Его жену била дрожь.
Слесарь неуклюже поднялся и, покачиваясь, нетвердыми шагами вышел из комнаты.
И тогда Анна заплакала. Она плакала тихо, как плачет в лихорадочном сне больное дитя. Почему как дитя? Потому что оно, дитя, причиняло ей боль – слева, под сердцем.
Оно колотилось.
Не в первый раз.
В дверях стоял молодой человек с каштановыми кудрями.
– Доброе утро, фрау Каминг! Но – вы плачете?!
– Нет, – сказала жена слесаря и провела рукой по глазам. – Я не плачу, это так… – И потом другим тоном: – С добрым утром, Антон.
Она протянула ему руку.
– Присядьте.
– Спасибочко.
Так и сидели они друг подле друга – Анна и молодой столярный мастер Антон. Но они не проронили ни слова.
Потом Анна сказала тихо:
– Далеко ли собрались?
– На работу, в город.
– Да?
– Угу.
Тишина.
– Как поживает ваша матушка, Антон?
– Спасибо, фрау Гаминг. Она ничего, держится. Бог хранит старенькую…
И снова тихо.
На улице стоял летний день и заглядывал голубыми глазами в окно.
И свет его взгляда растопил обоим сердца.
– Фрау Гаминг?
– Антон?
– Он вас сегодня опять бил?
Анна молчала.
– Признайтесь же, скажите.
– Да.
– Как же вы можете такое терпеть?
Она смотрела вдаль.
Он собрал все мужество:
– Анна, знаешь, я так хорошо к тебе отношусь, – пойдем со мной!..
– С тобой… – На одно мгновенье в ее взгляде что-то вспыхнуло.
Именно так, как если бы она пела народную песню.
Потом огонь потух.
Она серьезно и печально посмотрела на него.
– Нет, так нельзя.
– Анна!
– Нет!
– Почему?
– Я его жена…
– Но…
– Я его жена…
Антон поднялся. Она протянула ему смуглую руку.
– Адье, Антон.
– Адье.
И он пошел. У двери он сплюнул сквозь зубы.
– С Богом, – крикнула ему Анна вслед.
Может быть, он еще успел это услышать. Но он не обернулся.
Жена Гаминга опять сидела в комнате одна.
И опять плакала.
На этот раз ожесточенно и бурно.
– Ты оставь дверь открытой на ночь! Слышишь? Я обещал трактирщику. Этот малый втюрился в тебя, как дурак. Все Анна да Анна…
Дурье, говорю я ему, понял, наконец, что к чему?..
Ну а потом мы напились.
А после трактирщик прямо-таки остервенел.
Каминг, говорит мне, ты мне уже за много задолжал!
Нет, говорю ему, заплатить я не могу. У меня ничего нет.
После мы выпили еще.
Потом он опять свое задолдонил.
У меня ничего нет, сволочь!
А разве у тебя нет бабы?..
И он мне опять налил. У этого малого чертовски хорошее винцо.
Ну, хочешь бабу? – говорю ему.
А что?..
Ну, если хочешь бабу…
Ну, он и не сказал: нет! Подонок!
Анна сидела молча, с глазами, округлившимися от ужаса. Ее лицо было желтым. Руки судорожно вцепились в край стула.
– Чего вытаращилась? – продолжал слесарь. – Должна радоваться, что такой здоровяк, сильный мужик, этот трактирщик-то, тебя хочет – такую… Короче: ты его пустишь?
– Нет. – Это прозвучало, как стон.
– Нет?! – заорал Гаминг. – Хочешь строить из себя благородную даму. Баба, я дал ему слово, и этот паршивый пес навесит мне на шею судебного пристава и опись имущества, если ты не… Так как?
Его рот был полон слюны. Он с трудом выговаривал слова.
– Ну?! – гремел он, трясясь всем телом.
– Нет, – твердо сказала Анна.
Тут Гаминг бросился на нее с кулаками, вцепился ей в плечо так, что платье разорвалось, и стал ее трясти…
– Я твой господин, баба! В этом деле у меня тоже права – мои права… – бормотал он в безумной ярости. – Ха, ха, ха, ха… – рассмеялся он надрывно и выпустил Анну из рук. – И вообще, чего я тебя спрашиваю?..
Он плюнул в дальний угол и, ухмыляясь, пошел к выходу.
Он закрыл за собой дверь, и ключ с визжащим звуком повернулся в замке.
– Еще поглядим… – услышала Анна, после чего лестница заскрипела под тяжелыми шагами слесаря.
Тишина.
И Анна сидела, сжав голову обеими руками. И она вцепилась своими пальцами в густые мягкие волосы и в кожу головы – глубоко и до боли. И от боли ей стало легче.
Что теперь? Что теперь?
Она не могла даже думать.
И ее помутневший взгляд механически скользнул вдоль длинных бороздок и зарубин на старой потрескавшейся столешнице. Там была точка, в которой все линии сходились, и теперь она смотрела в одну эту точку, бессмысленно, будто лишилась сознания, – и лихорадочно…
Эта точка становилась все черней и черней, поскольку сквозь окна уже медленно втекал вечер. Вечер. Ей казалось, что он выбрасывает сети, широкие сети с черными ячеями, чтобы поймать ее, подобно тому, как охотник подстерегает невинную дичь.
Она вскочила. Без всякой мысли – ее вело само действие: она рывком открыла окно и по виноградной шпалере спустилась вниз. Потом она перебежала маленький садик при доме и теперь стояла в черном боковом переулке. Никаких раздумий! И она заторопилась дальше.
Куда?
Она ощущала себя как спящий, который что-то делает во сне, но при этом знает, что спит.
Куда?
Она вдруг подняла глаза.
Она была еще где-то далеко, она едва знала переулок.