Победивший дракона
Это была прекрасная и плодоносная страна – с лесами, полями, реками и городами. Правил страной король от Бога, старец, седовласей и горделивей всех королей, о которых когда-либо слышали такое, чему можно доверять. У короля была единственная дочь – воплощенные юность, желанность и красота. Король породнился со всеми соседними тронами, но его дочь была еще почти ребенком и одинока, как безродная. Разумеется, не ее нежность и доброта, не привлекательная неотразимость еще не пробужденного тихого взора стали невинной причиной того, что дракон, чем взрослей и краше она становилась, подкрадывался все ближе и ближе и, в конце концов, обосновался в лесу, под самым прекрасным городом страны, как неописуемый ужас; потому что существует тайная связь между прекрасным и ужасным, и в определенном смысле они дополняют друга, как улыбающаяся жизнь и близкая повседневная смерть.
Это не значит, что дракон питал к юной даме вражду, как никто не может по чести и совести сказать, является ли смерть врагом самой жизни. Может быть, этот огромный огнедышащий зверь улегся бы, как собака, у ног прекрасной девушки и только из-за мерзопакостности собственного языка удержался бы, чтобы в зверином смиренье не лизнуть прелестную ручку. Но проверки, естественно, никто бы и не допустил, тем более что дракон был безжалостен и обрекал на смерть всех, кто случайно вступал в круг его силы, хватал и утаскивал всех, не щадя ни детей, ни отбившихся от стада овец.
Поначалу король с возвышенным удовлетворением замечал, что эта беда и эта опасность превращают многих юнцов его страны в настоящих мужей. И правда, юные люди из всех городов, дворяне, послушники и кнехты отправлялись, как в чужую далекую страну, на бой с чудищем, чтобы испытать свое геройство и свой огненный, бездыханный час, где жизнь и смерть, надежда и страх, и все – как во сне. Но уже спустя несколько недель больше никому не приходило в голову вести счет этим смелым сыновьям и где-нибудь записывать их имена. Потому что в такие страшные дни народ привыкает даже к героям, и они уже не являются чем-то беспримерным. Интуиция, страх, сильное желание тысяч требуют и призывают их, и тогда они появляются как необходимость, как хлеб, что обусловлено крайними законами, не перестающими действовать даже во времена бедствий.
Но когда число тех, кто пожертвовал собой после безнадежного противоборства, снова возросло, когда почти в каждой семье той страны самый первый сын (и часто совсем еще подросток) пал, тогда король с полным правом стал опасаться, что полягут все старшие сыновья в каждом роду его страны и многие юные девушки останутся девственными вдовами на долгие годы бездетной женской жизни. И он запретил своим подданным сражаться с драконом. Но чужеземных купцов, в невыразимом ужасе бежавших из страны, известил, как извещают с давних времен все короли, когда оказываются в подобном положении: тому, кому удастся освободить бедную страну от великой смерти, достанется королевская дочь, будь он дворянин или последний сын палача.
И оказалось, что на чужбине тоже полно героев и что высокий приз не утратил своего воздействия. Но чужеземцы не оказались удачливей местных храбрецов: они приезжали только затем, чтобы погибнуть.
А тем временем в дочери короля произошла перемена: если до сей поры ее сердце, подавленное печалью и злым роком своей страны, слезно молило о прекращении бедствия, то теперь, когда она была обещана сильному незнакомцу, ее наивное чувство оказалось на стороне угнетателя, дракона, и это зашло так далеко, что она в прямодушии сна измыслила молитву-оберег и просила святых заступниц взять чудовище под свою защиту.
Как-то утром, когда она, сгорая от стыда, очнулась от такого сна, до нее дошел слух, ужаснувший и сбивший ее с толку. Рассказывали о некоем юноше, кто – Бог знает откуда – отправился на битву, и ему, конечно же, не удалось убить дракона, но, раненый и весь в крови, он вырвался из когтей врага и уполз в густой лес. Там его нашли – без сознания, холодного в своем холодном железном панцире – и отнесли в дом, где он и теперь лежит в бреду, и его кровь пылает под жгучими повязками.
Когда юная девушка услышала эту весть, она хотела сразу, в чем была – в рубашке из белого шелка – бежать по улицам, чтобы поскорей оказаться у ложа смертельно раненного храбреца. Но когда камеристки ее одели и она увидела свое прекрасное платье и свое печальное личико во многих зеркалах замка, решительность ее покинула, и она не отважилась на столь необычный поступок. Она даже не отправила вместо себя какую-нибудь не слишком болтливую служанку в дом, где лежал раненый чужак, чтобы принести ему успокоение, чистые простыни или нежную мазь.
Но все равно в ней не утихало беспокойство, и она почти заболела. С наступлением ночи она подолгу сидела у окна и пыталась угадать дом, где умирал чужак. А то, что он умирал, она нисколько не сомневалась. Только одна могла бы его спасти, но эта одна оказалась слишком труслива, чтобы его навестить. Мысль, что жизнь раненого героя у нее в руках, больше ее не оставляла. Эта мысль на третий день, после стольких мук и угрызений совести, наконец, вытолкнула ее в ночь, черную, жуткую, дождливую весеннюю ночь, и она блуждала в ней, как в темной комнате. Она не представляла, как узнает дом, не ведая, как он выглядит с улицы. Но она узнала его по широко распахнутому окну, по свету внутри комнаты, долгому странному свету, при каком невозможно читать или спать. И она медленно прошла мимо дома, беспомощная, бедная, поникшая от первой печали в своей жизни. Она шла и шла, не останавливаясь. Дождь стих; над пустыми разрывами облаков порознь стояли звезды, и где-то в саду соловьиха заводила свою трель и никак не могла ее завершить. Она принималась снова и снова, и ее голос вырастал из тишины, огромный и мощный, как голос великанской птицы, чье гнездо свито на вершинах девяти дубов.
Когда принцесса, наконец, подняла от своей долгой дороги глаза, полные слез, она увидела лес, а за ним – полоску утра. И перед этой полоской поднималось что-то черное и, похоже, приближалось. И она увидела всадника. Непроизвольно она вжалась в темный, влажный кустарник. Всадник проследовал мимо нее, и его лошадь была черным-черна от пота и содрогалась всем телом. И он сам, казалось, содрогался: все кольца его панциря тихо позвякивали. У него на голове не было шлема, его руки почти по плечи были обнажены, меч свисал тяжело и устало. Она видела его в профиль; его лицо было опалено, длинные пряди развевались на ветру.
Она долго смотрела ему вслед. Она догадалась: он тот самый юноша, и он только что убил дракона. И ее печали как не бывало. Она больше не была блуждающей, потерянной в этой ночи. Она принадлежала ему, этому чужому, содрогающемуся от недавней схватки герою, она стала его сокровищем, как если бы она стала сестрой его меча.
И она поспешила домой, чтобы дожидаться его там. Незамеченная, она прошла в свои покои и, как только настало время, разбудила камеристок и велела им принести самые красивые платья. В то время, как ее наряжали, город проснулся для всеобщей радости. Люди ликовали, и на башнях били колокола. И принцесса, слыша эти шумы и крики, вдруг поняла, что он не придет. Она попыталась себе представить его, окруженного взволнованной и благодарной толпой, и не могла. Почти в страхе она пыталась удержать в памяти образ одинокого героя, содрогающегося и опаленного, каким она его видела. Как если бы это стало важно для всей ее жизни – ничего не забыть. И при этом она чувствовала себя так празднично, что не останавливала камеристок, наряжавших ее, хотя и знала, что никто не придет. Она велела вплести смарагды и жемчуга себе в волосы, потому что, к великому удивлению служанок, все еще ощущала на себе капельки дождя. Наконец принцессу нарядили. Она улыбнулась камеристкам и пошла, немного бледная, мимо зеркал, в шорохе своего далеко растянувшегося белого шлейфа.
А седовласый король сидел, серьезный и величественный, в высоком тронном зале. Старые паладины во всем блеске стояли вокруг него. Король ждал героя-чужеземца, избавителя.
Но он уже был далеко от города, и небо, полное жаворонков, простиралось над ним. И если бы ему кто-нибудь напомнил о награде за подвиг, может быть, он, улыбнувшись, вернулся бы; он о ней совсем забыл.
Песнь о любви и смерти корнета Кристофа Рильке
«…24 ноября 1663 года Отто фон Рильке, владелец имения Лангенау (Гренитц и Цигра), введен во владение долей в имении Линда, кое принадлежало до сего времени павшему в Венгрии брату его Кристофу, однако при даче им подписки, что он отказывается от всяческих прав на означенную долю в случае, ежели брат его Кристоф (павший в чине корнета в эскадроне барона фон Пировано Его Импер. Велич. австр. Гейстерского кавалерийского полка, что прилагаемым свидетельством о смерти удостоверяется) возвратится…»
Скакать, скакать, скакать, сквозь день, сквозь ночь, сквозь день.
Скакать, скакать, скакать.
И отвага устала, и тоска велика. Никаких уже гор, и редко – деревья. И ничто не решится привстать. У заболоченных родников, в жажде, теснятся чужие хибарки. Ни башни. И всегда одна и та же картина. Пары глаз для нее слишком много. Только ночью покажется вдруг, что дорога знакома. Может быть, по ночам снова и снова мы возвращаем кусок пути, отбитый с трудом у чужого солнца? Может быть. Тяжелое солнце – почти как у нас в середине лета. Но летом мы распрощались. Платья женщин долго светились из зелени. Как долго мы скачем. Теперь, наверное, осень. Если не здесь, то там, где печальные женщины помнят о нас.
Фон Лангенау повернулся в седле и сказал:
– Маркиз.
Рядом, молчком, скачет француз, почти мальчишка; он три дня без умолку болтал и смеялся. Теперь он примолк – как дитя, когда ему хочется спать. Белый кружевной воротник в пыли; ах, до него ли! В своем бархатном седле он и сам увядает.
Но фон Лангенау улыбается и говорит:
– У вас необыкновенные глаза, маркиз. Вы, наверно, похожи на мать.