Он не спрашивает: «Кто твой муж?»
Она не спрашивает: «Как тебя зовут?»
Они нашлись, чтобы положить начало новому роду обоих. Они украсят себя сотней новых имен и снова их снимут, тихо, как серьги.
В передней, над креслом, висят кираса, портупея и плащ фон Лангенау. Перчатки – на полу. Его знамя стоит прямо, прислоненное к оконной крестовине. Черное и стройное знамя. За окном по небу проносится буря и разрывает ночь на куски, белые и черные. Свет луны угасает, как долгая молния, и безмолвное знамя бросает беспокойную тень. Знамя грезит.
Кто распахнул окно? Разве буря здесь, прямо в доме? Кто хлопает дверями? Кто бегает по коридорам? – Пускай. Кто бы он ни был. Он не пройдет в тихую комнату башни. Как за сотней дверей этот огромный сон двоих, один на двоих, как бывает одна мать или одна смерть.
Что, уже утро? Какое солнце восходит? О, какое огромное солнце. И уже пробудились птицы? Отовсюду доносятся их голоса.
Как светло, но это не день.
Как шумно, но это не птичьи голоса.
Это балки, видишь, пылают. Это окна, слышишь, кричат. Кричат, в огне, врагам, что уже сгустились вокруг на заполыхавшей земле, кричат: пожар.
И с обрывками сна в глазах все теснятся, наполовину в латах, полуголые, из комнаты в комнату, из коридора в коридор, – ищут лестницу.
И сбитому дыханью наперекор трубач трубит во дворе:
«Сбор, сбор!»
И бьет барабан.
Но без знамени эскадрон.
Оклик: «Корнет»!
Ржанье коней, молитвы, стон.
Ругань: «Корнет!»
Лязг сабель, приказ и сигнал.
Хрипло: «Корнет!»
И еще раз: «Корнет!»
И в седло – за всеми вдогон.
…………………………………………
Но без знамени эскадрон.
Он бежит наперегонки, обгоняя дым и пламя, в двери, обвитые огненными языками, по лестницам, вспыхивающим под ногами, – и выламывается из разъяренного здания вон. И знамя, как женщину, потерявшую сознание, на руках выносит он. И вскакивает на коня, он весь, как крик: через всех, надо всеми и мимо всех – к своим, напрямик! И знамя очнулось, и, взметено, никогда еще не было так прекрасно оно; и теперь все видят его, и в белом, без шлема, узнают своего знаменосца, и узнают свое знамя…
И оно уже расправляется, взлетает вверх – огромное, алое…
В гуще врага пылает их знамя, и они устремились за ним.
Фон Лангенау в гуще врагов, но он совсем один. Ужас очерчивает вокруг него пространство, и он стоит посредине, под своим медленно догорающим знаменем.
Медленно, почти задумчиво озирается. Чужое, пестрое перед ним. «Сады», – думает он и улыбается. Но тут он чувствует, что все глаза вцепились в него, и он видит людей, и знает, что это языческие псы, – и бросает своего коня на прорыв.
Но когда враги смыкаются у него за спиной, они снова становятся садом, и шестнадцать кривых сабель, сверкнувших над ним, луч к лучу, – праздник и пир.
Хохочущий всплеск.
Боевое снаряжение сгорело в замке, а с ним – письмо и лепесток чужой женщины.
А весной (она была печальна и холодна) прискакал курьер барона фон Пировано в Лангенау. Там и выпало ему увидеть, как старая женщина плачет.
Истории о любимом Боге
Дорогая подруга, однажды я положил эту книгу в Ваши руки, и Вы ее полюбили, как никто до Вас. Я свыкся с мыслью, что она принадлежит Вам. Разрешите поэтому не только в одну эту, Вашу собственную книгу, но во все будущие издания вписать Ваше имя; вписать: эти истории о любимом Боге[207] принадлежат Эллен Кай [208].
Сказка о руках Бога
На днях, поутру, мне встретилась соседка. Мы поздоровались.
– Что за осень! – сказала она после паузы и посмотрела на небо. Я сделал то же самое. Утро и вправду стояло ясное и редкостное для октября. Вдруг меня осенило:
– Что за осень! – воскликнул я, слегка всплеснув руками. И соседка одобрительно кивнула. Такой я видел ее одно мгновенье. Ее доброе, здоровое лицо так мило открылось – и поникло. Оно и вправду просветлело, только возле губ и у висков стали заметны маленькие теневые складки. С чего бы? И вдруг я спросил совсем уж ни с того ни с сего: – Как поживают ваши маленькие барышни?
Складки на ее лице скрылись на одну секунду, но сразу же слетелись и стали еще темней.
– Они здоровы, слава Богу, но… – Соседка двинулась дальше, и я шагал теперь слева от нее, как и положено. – Знаете, они обе теперь в таком возрасте, эти дети, когда они весь день спрашивают. Да что там весь день – до ночи, пока не заснут, как праведники.
– Да, – пробормотал я, – наступает время…
Но она не дала себя перебить:
– И не что-то вроде «куда едет эта конка?», «сколько на небе звезд?» или «десять тысяч больше, чем много?». Нет, о совсем других вещах! Например, говорит ли любимый Бог по-китайски? Или: как выглядит любимый Бог? Всегда и все о любимом Боге! На это же никто не знает ответа.
– Никто, правда, – подтвердил я, – имеются только известные предположения…
– Или о руках любимого Бога, ну что тут скажешь?
Я посмотрел соседке в глаза:
– Позвольте, – сказал я вежливо, – вы сказали о руках любимого Бога, не так ли?
Соседка кивнула. Я думаю, она немного удивилась.
– Да, – поспешил я вклиниться, – о руках мне, правда, кое-что стало известно. Случайно, – добавил я быстро, когда увидел, как глаза у нее стали круглыми, – совсем случайно… и теперь… – заключил я с изрядной решимостью, – я хочу вам рассказать. Если у вас есть немного времени, я провожу вас до дома и как раз успею.
– Охотно, – сказала она, все еще удивленная, когда я, наконец, дал ей вставить слово, – но не хотите ли вы, может быть, самим детям…
– Рассказать самим детям? Нет, уважаемая сударыня, так не получится, так не получится ни в коем случае. Видите ли, я тотчас засмущаюсь, если стану говорить с детьми. В общем-то, в этом нет ничего плохого. Но дети истолкуют мое замешательство так, как если бы я чувствовал себя вруном. А ведь очень многое зависит от правдивости моей истории. Вы могли бы ее пересказать детям и сделаете это, конечно же, намного лучше. Вы все это свяжете и приукрасите, я сообщу только простые факты и в самом кратком виде. Идет?
– Хорошо, хорошо, – сказала сбитая с толку соседка.
Я задумался:
– В начале… – но я тут же себя прервал: – Могу предположить, сударыня, что вам кое-что уже известно. Что вы уже знаете кое-что из того, о чем сперва я должен бы рассказать детям. Например, о сотворении…
Возникла длительная пауза. Потом:
– Да… а на седьмой день… – Голос доброй женщины стал высоким и резким.
– Подождите, – прервал я, – мы же должны помнить и предыдущие дни, так как именно об этом пойдет речь. Итак, любимый Бог, как известно, приступив к своей работе, сотворил землю, отделил ее от воды и создал свет. Потом он с достойной удивления скоростью сформовал вещи, я имею в виду большие, действительные вещи, как-то: скалы, горы, дерево и, по одному образцу, много деревьев.
Уже в течение некоторого времени я слышал позади себя шаги, и они не догоняли нас, но и не отставали. Это мне мешало, и, запутавшись в истории сотворения мира, я продолжал:
– Быструю и успешную деятельность любимого Бога можно понять, если предположить, что все в его голове полностью сложилось заранее и после длительного и глубокого размышления, прежде чем…
Наконец шаги оказались совсем рядом, и какой-то неприятный голос приклеился к нам:
– О, вы, конечно, говорите о господине Шмидте… простите…
Я сердито посмотрел на подошедшую, но соседка пришла в великое смущение:
– Хм, – кашлянула она, – то есть да, в известном смысле…
– Что за прекрасная осень, – сказала вдруг новая попутчица как ни в чем не бывало. Ее покрасневшее от смущения маленькое лицо сияло.
– Да, – услышал я ответ моей соседки. – Вы правы, фрау Хюпфер, на редкость прекрасная осень!
И женщины попрощались. Фрау Хюпфер, отходя, украдкой захихикала:
– Поприветствуйте от меня ваших детишек.
Моя добрая соседка уже не обращала на нее внимания; она, любопытствуя, все еще хотела услышать мою историю. Но я сказал с непонятной жесткостью:
– Да, теперь я уже не помню, на чем мы остановились.
– Вы только что говорили что-то про его голову, так сказать. – И госпожа соседка покраснела.
Я уже сожалел о своей затее и поэтому стал рассказывать быстро:
– Итак, видите ли, любимый Бог пока создал только вещи, и у него отпала необходимость постоянно смотреть вниз, на землю. Там ничего не могло случиться. Ветер между тем уже носился по горам, похожим на облака, а уж их-то он давно знал. Но от вершин деревьев ветер уклонялся еще с некоторым недоверием. И все это любимого Бога вполне устраивало. Вещи он сотворил, так сказать, спящие, однако когда он начал работу над животными, то по-настоящему увлекся; он склонился над работой и лишь изредка поднимал широкие брови, чтобы бросить взгляд на землю. И совсем про нее забыл, когда формовал человека. Я не знаю, до какой сложной части тела он дошел, когда около него зашумели крылья. Ангел, пролетая мимо, пел: «О, ты, всевидящий…»
Любимый Бог испугался. Ведь он поневоле ввел ангела в грех, поскольку именно сейчас пелась неправда. Бог-Отец быстро глянул вниз. И действительно, там произошло нечто, что едва ли исправишь. Маленькая птичка заблудилась и как от страха летала над землей туда-сюда, и любимый Бог не мог помочь ей улететь домой, поскольку не видел, из какого леса бедняжка прилетела. Он совсем рассердился и сказал:
– Да остаются птицы там, где я их посадил.
Но вспомнил, что по просьбе ангелов снабдил их крыльями, чтобы и на земле жили существа, подобные ангелам, – и еще больше раздосадовался. При таком состояния духа нет ничего целительней, чем работа. И, увлеченный созданием человека, он снова повеселел. Перед ним стояли глаза ангелов, как зеркала, и по ним он измерял собственные черты и создавал медленно и осторожно, держа комок глины на коленях, первый лик. Лоб ему удался, гораздо труднее оказалось для него сделать симметричными оба носовых отверстия. Он все сильней горбился над работой, пока над ним снова не повеяло; он взглянул вверх. Тот же самый ангел кружил вокруг него; в этот раз не было слышно никакого гимна, так как от своей лжи прелестный мальчик потерял голос, но по его устам Бог узнал, что ангел все еще пел: «О, ты, всевидящий». Сейчас же появился святой Николай, особо почитаемый Богом, и сказал сквозь свои большие усы и бороду: