– Вспоминаете ли вы еще о любимом Боге?
Незнакомец задумался. Его глаза углубились в темноту и маленькими световыми точками в зрачках походят на два далеких просвета под сомкнувшейся сверху листвой в парке, когда над ним, сияя и широко распространяясь, покоятся лето и солнце. Так и они начинаются круглыми сумерками, убегают в сужающуюся темноту до некоей далекой мерцающей точки – в противоположный выход и, может быть, в более светлый день.
В то время как я это вижу, он говорит замедленно и как если бы неохотно пользовался своим голосом:
– Да, я помню о Боге.
– Хорошо, – благодарю я его, – поскольку как раз о Боге и говорится в моей истории. Но сначала скажите: разговариваете ли вы иногда с детьми?
– Конечно, бывает, так, мимоходом.
– Может быть, вам известно, что из-за безобразного непослушания собственных рук Бог так и не узнал, как выглядит готовый человек?
– Об этом я где-то слышал, но я все-таки не знаю от кого, – говорит мой гость. И я вижу, как неопределенные воспоминания пробегают по его лбу.
– Все равно, – перебиваю его, – слушайте, что случилось потом. Длительное время Бог терпел это незнание, ибо велика его терпеливость, как и сила его. Но однажды, когда плотные облака между ним и землей задержались на много дней, так что он едва ли уже и сам знал, не приснилось ли ему все: мир, и человек, и время, – он призвал свою правую руку, давно убранную с глаз долой и занятую какой-то мелкой и несущественной работой. Она с готовностью предстала – подумала, что Бог хочет ее, наконец, простить. Когда Бог увидел ее перед собой во всей красоте, юности и силе, он уже собрался ее простить, но вовремя одумался и приказал, не глядя:
– Ты спустишься на землю, станешь моей правой рукой там. И примешь вид такой же, как у других людей. И встанешь, голая, на самую высокую гору, чтобы я мог тебя подробно рассмотреть. А как только окажешься внизу, предстань молодой женщине и скажи ей, только совсем тихо: «Я хотела бы жить». Сначала тебя обступит маленькая темнота, а затем великая темнота – она зовется детством. После этого ты станешь человеком и поднимешься на гору, как я тебе велел. Все это длится всего лишь один миг. Всего хорошего!
Правая рука на прощанье прижалась к левой, запечатлев на ней много дружеских имен, и даже утверждают, что правая рука вдруг ей закивала и сказала: «Ты святой дух». Но якобы уже появился святой Павел, отъял у любимого Бога правую руку, архангел подхватил ее и унес под своей широкой одеждой. Но Бог своей левой рукой прикрыл рану, чтобы кровь не растекалась по звездам, а оттуда не стекала бы печальными каплями вниз, на землю. Через какое-то время Бог, внимательно смотревший за всем, что происходит внизу, заметил, что люди в железных одеждах вокруг одной горы возятся и хлопочут гораздо усердней, чем вокруг всех других гор. И он ожидал, что увидит, как там поднимается его рука. Но он увидел только человека, как казалось, в красном плаще, и этот человек с трудом нес наверх что-то черное и качающееся. В тот же момент левая рука Бога, прижатая к его открытой крови, забеспокоилась и разом, прежде чем Бог мог этому воспрепятствовать, вскинулась со своего места и стала на ощупь блуждать, как сумасшедшая, между звездами и кричать: «О, бедная правая рука! И я не могу ей ничем помочь!» При этом она дергалась, пытаясь вырваться из левого плеча Бога, где она, собственно, всегда и висела. И вся земля покраснела от крови Бога, и невозможно было рассмотреть, что происходит внизу. Тогда Бог чуть не умер. Последним усилием он вырвал свою правую руку на небо; она предстала, бледная и дрожащая, и вытянулась на своем месте, как больное животное. И даже левая, хотя она уже кое-что знала, поскольку видела правую руку Бога внизу, на земле, когда та в красном плаще поднималась на гору, – даже левая не могла у нее выведать, что произошло на этой горе. А, по всей видимости, произошло что-то ужасное, так как правая рука Бога все еще не опомнилась от случившегося и страдает от своих воспоминаний ничуть не меньше, чем от старого гнева Бога, кто, к слову, все еще свои руки не простил.
Мой голос несколько успокоился. Незнакомец закрыл лицо руками. Долгое время мы так и сидели. Потом чужой сказал голосом, давно мне знакомым:
– А почему вы рассказали эту историю мне?
– А кто еще мог бы меня понять? Вы пришли ко мне без ранга, без должности, без какой-либо выслуги лет, почти без имени. Когда вы вошли, было темновато, только я заметил в ваших чертах сходство…
Незнакомец вопросительно поднял глаза.
– Да, – возразил я его тихому взгляду, – я часто думаю, что рука Бога, может быть, снова где-нибудь в пути…
Дети узнали эту историю, и явно им рассказали ее так, что они все поняли, потому что им эта история нравится.
Почему любимый Бог хочет, чтобы люди на земле были бедными
Предыдущая история так широко распространилась, что господин учитель теперь прохаживается по улице и по нему видно: он оскорблен. Я понимаю. Для учителя всегда плохо, если дети узнают нечто, о чем он им еще не рассказывал. Приходится думать, что учитель должен, так сказать, оставаться единственной дырой в заборе, через которую можно заглянуть в сад; если же есть другие дыры, то дети каждый день теснятся у другой и скоро вообще устают от этого обзора. Это сравнение я поостерегся бы приводить здесь, потому что не каждый учитель, может быть, согласен быть дырой; но учитель, о ком я говорю, мой сосед, это сравнение услышал от меня первым и посчитал его удачным. И если даже кто-то другого мнения, авторитет моего соседа является для меня решающим.
Он стоял передо мной, постоянно хватался за свои очки и говорил:
– Я не знаю, кто рассказал детям эту историю, но в любом случае это неправильно – загружать и напрягать их фантазию такими необычными представлениями. Все трактовать как своего рода сказку…
– Я случайно ее услышал, – перебил я его. (При этом я не лгал, поскольку после того вечера действительно мне ее выдала уже моя соседка.)
– Так-так, – сказал учитель; он находил, что этим все легко объясняется. – Ну, а что вы сами на это скажете?
Я медлил, а он быстро продолжил:
– Прежде всего, я считаю, что это неправильно – религиозные, особенно библейские, тексты употреблять свободно и самоуправно. В катехизисе все это, во всяком случае, выражено так, что лучше не скажешь…
Я хотел что-то возразить, но в последний момент вспомнил, что учитель использовал выражение «прежде всего», так что теперь ради грамматики и самочувствия предложения должно следовать «потом», а может быть, даже «и наконец», прежде чем я мог бы себе позволить что-либо добавить. Так и случилось. Поскольку господин учитель этой самой концепцией, чья безукоризненная конструкция доставит радость каждому знатоку, осчастливливал не одного меня, но и других, кто, как и я, запомнит ее навсегда, я здесь приведу только то, что стоит после прекрасного подготовительного выражения «и наконец», как финал увертюры.
– И наконец (весьма фантастическую точку зрения опустим)… материя, мне кажется, совсем недостаточно проштудирована и следует принять во внимание все аспекты. Если бы у меня было время писать истории…
– Вам чего-то недостает в этом рассказе? – Я не удержался, чтобы его не прервать.
– Да, много чего недостает. С литературно-критической точки зрения, в известной степени. Если, разумеется, я мог бы разговаривать с вами как с коллегой…
Я не понял, что он имеет в виду, и сказал скромно:
– Вы так добры, но я никогда не подвизался на учительском поприще…
Вдруг меня что-то осенило, я умолк, а он несколько холодно продолжал:
– Взять хотя бы это: невозможно себе представить, что Бог (если уж глубже коснуться смысла истории), чтобы Бог, стало быть, говорю я, чтобы Бог не сделал следующей попытки увидеть человека, каков он есть; я полагаю…
Теперь я подумал, что господина учителя нужно снова умиротворить. Я слегка поклонился и начал:
– Общеизвестно, что вы (и, если так можно сказать, не без взаимности) преданы социальному вопросу. – Господин учитель улыбнулся. – И то, что я намереваюсь вам сообщить, не совсем далеко от вашего интереса, тем более что оно связано с вашим последним остроумным замечанием.
Он удивленно посмотрел на меня:
– Разве Бог…
– Действительно, – подтвердил я, – Бог как раз собирается сделать новую попытку…
– Действительно? – опередил меня учитель. – И об этом уже известно в компетентных инстанциях?
– Об этом я не могу сказать ничего точного, – посетовал я. – Я никак не связан с теми кругами, но не хотите ли все-таки дослушать мою небольшую историю?
– Вы бы мне доставили большое удовольствие.
Учитель снял очки, тщательно протер стекла, в то время как его глаза, казалось, стыдились своей наготы.
Я начал:
– Однажды любимый Бог глядел на большой город. Когда у него устали глаза от большой неразберихи (чему весьма способствовали сети электрических проводов), он решил ограничиться созерцанием одного высокого доходного дома, поскольку тот намного меньше его напрягал. Одновременно он вспомнил о своем давнишнем желании когда-либо увидеть живого человека, и с этой целью его взгляд проникал, поднимаясь, в окна отдельных этажей. Люди в бельэтаже, на лучшем, втором, этаже (где жил богатый торговец со своей семьей) представлялись почти сплошной одеждой. Не то чтобы все части их тела закрывались дорогой материей, но внешние контуры этой одежды во многих местах образовывали такие причудливые формы, что становилось ясно: под ними нет никаких телес. Третий этаж ненамного отличался от второго. На людях четвертого этажа было надето значительно меньше одежды, но они представлялись такими грязными, что любимый Бог видел на их ликах только серые морщины, больше похожие на борозды. И Бог в своей благости хотел уже повелеть им плодоносить. Наконец, под самой крышей, в скошенной каморке, любимый Бог нашел человека в заношенной рубахе; он занимался тем, что месил глину.