– Простите, не могу ли узнать, как называется страна, где вы…
Но другие облака уже бежали, смеясь, по небу и тянули старушку вместе с собой.
Сказка о смерти и чужая приписка
Я все еще смотрел вверх, в медленно угасающее вечернее небо, когда некто сказал:
– Вы, кажется, очень интересуетесь страной, той, наверху?
Мой взгляд, как подстреленный, упал, и я увидел, что стою возле низкой ограды нашего маленького кладбища и передо мной, по ту сторону, стоит человек с лопатой и задумчиво улыбается.
– Я лично снова интересуюсь этой страной, той, что здесь, – добавил он и указал на черную сырую землю, в некоторых местах проглядывающую из-под россыпи увядших листьев, которые, шелестя, соприкасались, в то время как я даже не заметил, что поднялся ветер. И вдруг я сказал с каким-то резким неприятием:
– Почему вы взялись за это дело?
Могильщик все еще улыбался:
– Какой-никакой, а заработок, и потом, помилуйте, разве большинство из нас не делает то же самое? Люди хоронят Бога там, как я людей здесь. – Он показал на небо и пояснил: – Да-да, это тоже огромная могила, и летом на ней растут дикие незабудки.
Я перебил его:
– Было время, когда люди похоронили Бога в небе, это правда.
– А разве стало по-другому? – спросил он необычайно печально.
Я продолжал:
– Хоть однажды, но каждый бросил в эту могилу горсть неба, я знаю. Но тогда он, собственно говоря, пребывал уже не там… или все же… – Я запнулся.
– Знаете, – начал я снова после долго молчания, – в старые времена люди молились так, – я широко развел воздетые руки в стороны и невольно ощутил, как моя грудь стала огромной. – И в те времена Бог устремлялся во все эти людские бездны, полные смирения и темноты, и с неохотой возвращался к себе, в свое небо, которое он незаметно, но тянул за собой все ближе и ближе к земле. Но началась новая вера. И она не могла внятно сказать людям, чем ее новый Бог отличается от того, старого (поскольку как только она начинала его прославлять, люди тотчас узнавали все того же старого Бога); тогда провозвестник новой заповеди придумал, как молиться другим способом. Он научил складывать руки и установил: смотрите, наш Бог хочет, чтобы ему молились так, стало быть, он не тот, кого вы до сей поры встречали с распростертыми руками. Люди увидели, и жест распростертых рук стал презренным и ужасным, и позднее его, этот жест, прибили к кресту, чтобы всем его предъявить как символ горести и смерти.
Но когда Бог снова обратил свой взор на землю, он ужаснулся. Среди множества сложенных рук высилось множество готических церквей, и навстречу ему тянулись сложенные руки и шпили, равно отвесно и остро, как неприятельские копья.
У Бога иная отвага. Он вернулся к себе, в свое небо, и, когда заметил, что башни и новые молитвы поднимаются следом за ним, он вышел по другую сторону своего неба и избавился от преследования. И он сам удивился, увидев по ту сторону своей лучезарной родины сгущающуюся темноту. И он вошел с этим странным чувством вглубь темных сумерек, напоминавших ему людские сердца. И его впервые осенило, что головы людей светлы, но в их сердцах такая же тьма, и им снова овладело тоскующее желание жить в сердцах людей и никогда больше не подниматься в ясное холодное бдение людских мыслей. И Бог продолжил свой путь. Все теснее сгущалась вокруг него темнота, и ночь, сквозь которую он протискивался, постепенно преисполнялась душистым теплом родной плодородной почвы. И спустя недолгий срок к нему навстречу потянулись корни, как руки в старом прекрасном жесте широкой молитвы. Нет ничего мудрее, чем круг. Бог, сбежавший от нас в небеса, возвращается к нам из земли. И кто знает, может быть, именно вы однажды пророете встречные врата…
Человек с лопатой сказал:
– Но это – сказка.
– Я говорю о гласе народа, – тихо возразил я, – а в нем все становится сказкой, потому что в нем она никогда не может сбыться.
Человек какое-то время молча смотрел прямо перед собой. Потом резким движением надел куртку.
– Мы можем пойти вместе?
Я кивнул:
– Я иду домой. Если нам по пути. Но разве вы живете не здесь?
Он вышел из маленькой решетчатой дверцы, мягко прикрыл ее, поворачивая на жалобных петлях, и ответил:
– Нет.
После нескольких шагов он доверительно сказал:
– Вы только что сказали чистую правду. Это действительно странно, что кто-то, делая то, что делаю я, живет по эту сторону ограды. Раньше я никогда об этом не думал. Но теперь, когда стал старше, иногда находят мысли, своеобразные мысли, как та о небе, и еще всякие мысли. О смерти. Что знают о ней? Очевидно, все и, может быть, ничего. Вокруг меня, когда я рою могилы, часто стоят дети (я не знаю чьи). И такие мысли как раз приходят в голову. И я тогда копаю, как зверь, чтобы вытянуть все мои силы из головы и использовать их в руках. Могила становится намного глубже, чем предписывается, и рядом вырастает гора земли. Но дети убегают прочь, когда они видят мои дикие движения. Они думают, что я на что-нибудь разозлился.
Могильщик задумался.
– И это тоже род злости. Отупевают, думают, как это преодолеть, и вдруг… Ничего не помогает, смерть остается чем-то непостижимым, ужасающим.
Мы шли по длинной улице под уже совсем облетевшими плодовыми деревьями, и слева начинался лес, как ночь, которая каждое мгновение могла, обрушиваясь, нас захлестнуть.
– Я хотел бы рассказать вам одну маленькую историю, – прервал я молчание, – она как раз дотянется до места.
Человек кивнул и разжег свою короткую старую трубку. Вот мой рассказ:
– Жили два человека, мужчина и женщина, и они любили друг друга, любящие, что значит: ничего ниоткуда не брать, все забыть и принимать от одного-единственного человека все – и то, чем уже владеешь, и все другое. Так взаимно пожелали оба человека. Но во времени, в каждом дне, среди многих дней, где все приходит и уходит, часто, прежде чем обретается истинная взаимосвязь, такую любовь не удается осуществить; события обступают со всех сторон, и случайность открывает им каждую дверь.
Поэтому оба человека решили уйти из времени в одиночество, подальше от боя часов и шума города. И там, в саду, они построили себе дом. И у дома было две двери – одна с правой стороны, другая с левой. И правая дверь стала дверью мужа, и все, что касалось его, входило через нее. Левая дверь стала дверью жены, и все, что касалось ее, вступало под аркой левой двери. Так уж устроилось. Кто утром просыпался первым, вставал и открывал свою дверь. И входило в нее до поздней ночи многое, даже если дом стоял не у края дороги. К тому, кто умеет воспринимать, в дом заглядывают и ландшафт, и свет, и ветер с ароматом на своих плечах, и многое другое. Но и прошлое, и тени, и судьбы вступали через обе двери, и все принималось с одинаковым, простецким радушием и, погостив, тоже намеревалось навсегда поселиться в пустынном доме.
Так продолжалось долгое время, и оба человека были очень счастливы. Левая дверь открывалась почаще, но в правую вступали гости поразнородней. И однажды перед ней поутру предстала она – смерть. Муж, как только ее увидел, торопливо закрыл свою дверь и держал ее на запоре весь день. Какое-то время спустя смерть появилась на левом крыльце. Жена, дрожа, захлопнула дверь и задвинула до упора засов. Они не стали ничего говорить друг другу об этом происшествии, но двери открывали реже и обходились тем, что имелось в доме. Разумеется, жить они стали теперь намного бедней, чем прежде. Запасов осталось в обрез, а забот прибавилось. Оба плохо спали и в одну из таких длинных бессонных ночей услышали странный, шаркающий и постукивающий шорох. Он доносился из-за стены дома, на одинаковом расстоянии от той и другой двери, и звучал, как если бы кто-нибудь выбивал камни, чтобы устроить новую дверь посредине стены. Оба человека, про себя ужасаясь, делали вид, что ничего особенного не замечают. Они принимались неестественно громко говорить, смеяться, а когда изнемогали, смолкало и копошение в стене. С той поры обе двери наглухо закрылись. Люди жили как узники. Они болели, их мучили странные видения. Шорох время от времени повторялся. Тогда они улыбались одними губами, в то время как их сердца умирали от страха. И они оба знали, что долбление становится все громче и явственней, и заставляли себя все громче говорить и смеяться – уже вялыми голосами.
Я замолчал.
– Да, да, – сказал человек рядом со мной, – так оно и есть, это правдивая история.
– Это я прочитал в одной старой книге, – вставил я, – а потом произошло нечто примечательное. После строчки, где говорилось, как смерть появилась перед дверью женщины, старыми, увядшими чернилами кто-то нарисовал маленькую звездочку. Она выглядывала из слов, как из облаков, и я какое-то мгновение думал, что если строчки раздвинутся, то, очевидно, за ними покажутся звезды, как иногда бывает, если поздно вечером весеннее небо проясняется. Потом эта ничего не значащая добавка забылась, пока на обложке книги я не увидел такую же звездочку, отраженную, как в озере, на гладкой глянцевой бумаге, и сразу под ней начинались плавные строчки, которые, как волны, терялись на бесцветной зеркальной поверхности. Надпись во многих местах не прочитывалась, но мне все-таки удалось разобрать ее почти всю. Примерно так:
«Я так часто перечитывал эту историю, хотя и в разное время, что иногда думаю, что я сам записал ее по памяти. Но у меня дальнейший ход событий развивался так, как я здесь написал. Жена никогда не видела смерть – и, ничего не подозревая, впустила ее. Но смерть торопливо и как некто, у кого совесть нечиста, сказала:
– Передай это своему мужу. – И поспешила прибавить, когда женщина на нее вопросительно посмотрела: – Это семечко, очень хорошее семечко.
И удалилась, ни разу не оглянувшись. Женщина развязала мешочек, вложенный ей из рук в руки, и действительно нашла какое-то семечко, жесткое, уродливое зерно. И женщина подумала: “Семечко – нечто незавершенное, то, что еще только будет. Никто не может знать, что из него произрастет. Я не хочу отдавать это некрасивое семечко моему мужу, оно совсем не выглядит как подарок. Посажу-ка его в нашем саду и посмотрю, что взойдет. Потом подведу его к грядке и расскажу, откуда у меня это растение”. Так жена и сделала. И жили они, как жили. Муж, помня, как смерть стояла перед его дверью, поначалу все боялся, но, видя свою жену гостеприимной и беззаботной, как всегда,