вскоре снова отпер свою дверь, так что сразу много жизни и света нагрянуло в дом. А весной посреди грядки, между стройными огненными лилиями, торчал маленький куст – с узкими, черноватыми листьями, немного заостренными, как у лавра, а темнота листьев как-то своеобразно блестела.
Муж каждый день намеревался спросить, откуда взялось это растение. Да так и не решился. А жена по той же самой причине изо дня в день умалчивала. Но подавленный вопрос с одной стороны и не отважившийся ответ с другой часто сводили обоих к этому кусту, который своим зеленым мраком так странно отличался от остального сада. А с приходом весны, ухаживая, как и за другими посадками, за этим кустом, они печалились, что, окруженный яркими цветами, он неизменен, безгласен и, как и в первый год, нечувствителен к солнцу. Тогда они решили, не посвящая друг друга, именно этому растению в третью весну посвятить все свои силы, и когда эта весна наступила, они исполнили без огласки и слаженно все, что каждый по отдельности обещал. Сад повсеместно зарос сорняками и заглох, и огненные лилии казались бесцветней, чем прежде. Но однажды, когда они после тягостной скрытной ночи вышли в утренний сад, тихий, мерцающий, они увидели: из черных, острых листьев чуждого куста невредимо поднялся и раскрылся бледный голубой цветок, которому оболочка бутона уже стала со всех сторон тесной. И оба стояли перед ним, обнявшись и молча, и теперь подавно знали, что ничего уже не нужно говорить. Потому что они знали: цветет смерть, и наклонились одновременно, чтобы вдохнуть аромат юного цветка. Но с этого утра все в мире стало по-другому».
– Так было написано на обложке старой книги, – заключил я.
– А кто же это написал? – терпеливо спросил человек.
– Какая-то женщина, судя по почерку, – ответил я. – Только что оно даст, выяснение. Буквы совсем выцветшие и несколько старомодны. По всей видимости, она уже давно умерла.
Человек надолго задумался. Наконец признался:
– Всего лишь история, и все же так задевает.
– Ну да, особенно, когда редко слушают истории, – успокоил я.
– Вы думаете? – Он протянул мне руку, и я крепко ее пожал. – Но я как раз хотел бы ее кому-нибудь рассказать. Можно?
Я кивнул. Вдруг он задумался:
– Но у меня никого нет. Кому же я расскажу?
– Ну, это же просто: расскажите детям, которые иногда приходят к вам поглазеть. Кому же еще?
И дети услышали последние три истории. Правда, история про вечерние облака рассказывалась не вся, а только ее часть, если я правильно понял. Дети маленькие, и поэтому от вечерних облаков они намного дальше, чем мы. Однако для этой истории это даже и хорошо. Несмотря на длинную и рассудительную речь Ханса, они догадаются, что вещь играет среди детей, и, как люди сведущие, рассматривали бы мой рассказ критически. Но это даже лучше, что они не узнают, с каким старанием и как неловко мы переживаем на собственном опыте вещи, которые с ними случаются совсем без усилий и просто.
Объединение по настоятельной необходимости
Я случайно узнал, что в нашем городке есть что-то вроде объединения художников. Оно возникло недавно и, как легко можно представить, по весьма настоятельной необходимости, и ходят слухи, что оно «процветает». Если объединения не знают, с чего начать, тогда они процветают; они и нужны ради этого, чтобы считаться правильным объединением.
Излишне говорить, что герр Баум – почетный член, основатель, знаменосец и прочая и прочая в одном лице, и к тому же обладает мужеством, чтобы запомнить эти титулы, не перепутывая и без запинки. Он прислал ко мне молодого человека с приглашением поучаствовать в «вечерах». Я поблагодарил его, как сам понимаю, весьма вежливо и присовокупил, что вся моя деятельность за последние лет пять состоит в прямо противоположном.
– Представьте себе, – пояснял я с соответствующей серьезностью, – с этого времени нет ни минуты, чтобы я не вышел из какого-нибудь объединения, и тем не менее еще имеются такие общества, где я, так сказать, числюсь.
Молодой человек испуганно уставился на меня, потом с почтительным сожалением посмотрел на мои туфли. Должно быть, представив себе мои «выходы», он понимающе кивнул. Я это оценил, а поскольку как раз собирался уходить, предложил ему чуточку меня проводить. Мы шли по городку и, кроме того, к вокзалу, потому что я торопился по делам в предместье. Мы переговорили о множестве вещей; я узнал, что молодой человек – музыкант. Он сам мне скромно сообщил это; по нему это не угадывалось. Помимо многочисленных волос его отличала невообразимая, прямо-таки бьющая через край услужливость. За эту не такую уж и долгую дорогу он два раза поднимал мне перчатки, подержал мой зонтик, когда я что-то искал в карманах, заметил, краснея, что к моей бороде что-то прицепилось и что мне на нос села сажа, причем его худые пальцы удлинились, как если бы хотели таким способом приблизить к моему лицу незамедлительную готовность помочь. В своем усердии молодой человек даже отставал на какое-то время и с явным удовольствием извлекал из веток кустарника застрявшие палые листья. Я видел, что из-за этих постоянных задержек я могу опоздать на поезд (вокзал был еще довольно далеко), и решил рассказать ему историю, чтобы немного попридержать его рядом.
И сразу начал:
– Мне известны обстоятельства, как возникло одно объединение по действительной необходимости. Вы сами увидите. Не так давно встретились три художника в одном старом городе. Три художника, естественно, говорили не об искусстве. Так, по крайней мере, казалось. Они проводили вечер в дальней комнате старой гостиницы. Они делились своими дорожными приключениями, переживаниями разного рода, их истории становились все короче и бессловесней, и, в конце концов, осталась пара-тройка острот, и они то и дело ими перебрасывались. Чтобы отмести все недоразумения, сразу скажу: речь идет об истинных художниках, в известном смысле задуманных самой природой, а не о каких-то случайных. Этот бессодержательный вечер в гостинице ничего не значит; сейчас вы разузнаете, что из этого вышло. В гостиницу понаехали другие люди, обычные миряне; художники почувствовали себя несколько неуютно и засобирались в дорогу. И с того мгновения, как они вышли за ворота, они стали уже другими людьми.
Они шли посередине улицы, на некотором расстоянии один от другого. На их лицах еще оставались следы улыбки, этот примечательный беспорядок в чертах, но в глазах у всех уже появились серьезность и вглядчивость. Вдруг тот, кто шел посредине, толкнул правого. Тот сразу его понял. Перед ними тянулась улочка, узкая, заполненная теплыми сумерками. Она немного шла вверх, так что проявлялась во всю длину, необыкновенно таинственно и в то же время доверительно. Три художника на мгновение застыли и смотрели. Они ничего не говорили, поскольку знали: это невозможно сказать. Потому-то они и были художниками, раз имеется то, что невозможно сказать. Вдруг выступила луна, разрисовала серебром щипец дома, а из какого-то двора донеслась песня.
– Грубая погоня за эффектом, – пробормотал средний, и они пошли дальше. Они немного сблизились друг с другом, хотя все равно еще занимали всю ширину улочки. Непредвиденно они оказались на площади. Теперь внимание других направил тот, кто шел слева. На этой широкой, свободной сцене луна уже стала не помехой, а напротив, чем-то необходимым. Она позволяла площади яснее проявиться, наделяла дома удивительной, вслушивающейся жизнью, и освещенная поверхность площади без опаски размыкалась посредине фонтаном и его черной глубокой тенью – эта смелость чрезвычайно импонировала художникам. Они сдвинулись друг к другу и, так сказать, припали к груди сиюминутного настроения. Но их досадно разомкнули. Послышались торопливые легкие шаги; из тени фонтана выделилась мужская фигура, встретила те шаги, как в таких случаях бывает, с общепринятой нежностью, и прекрасная площадь вдруг превратилась в жалкую иллюстрацию – и от нее три художника как один отвернулись.
– Опять этот проклятый новеллистический элемент, – вскричал правый, охватывая любовную парочку у фонтана, как указано, корректирующим, чисто техническим взглядом.
Объединенные общей злостью, художники еще долго бродили без всякого плана по городку, то и дело находя сюжеты, но всякий раз какое-нибудь банальное обстоятельство, вызывая новое раздражение, изничтожало тишину и простоту картины.
Около полуночи они сидели в гостинице, в номере левого, самого молодого, все вместе и не думали, что уже время спать. Ночное странствие породило множество планов и намерений, и они одновременно осознали, что они, по сути, одного духа, и теперь с самым живейшим интересом обменивались своими воззрениями. Нельзя сказать, что они пользовались безупречными фразами, они перегружали их несколькими словечками, непонятными простому человеку, но друг друга хорошо понимали, так что все без исключения соседи не могли заснуть до четырех часов утра. Долгая встреча привела к действительному и очевидному результату. Образовалось нечто вроде объединения; впрочем, оно, собственно, уже существовало тогда, в то мгновение, как выяснилось, что воззрения и цели трех художников так близки, что их трудно различить. Первое совместное решение «объединения» исполнилось без проволочек. Уже через три часа они сообща сняли в деревне крестьянский дом. Оставаться в городе не имело никакого смысла. Сначала хотелось на природе опробовать «стиль», определенную уверенность, взгляд, руку, как и все прочие вещи, без которых художник может жить, но не рисовать. Всем этим качествам способствует взаимодействие друг с другом, именно «объединение», но в особенности почетный член этого объединения – природа. Говоря «природа», художники прежде всего имеют в виду то, что любимый Бог сделал сам или мог бы сделать при определенных обстоятельствах. Изгородь, дом, колодец – все эти вещи по большей части от человека. Но если они долгое время пребывали в ландшафте и таким образом вобрали в себя некоторые свойства деревьев, кустов и иного своего окружения, то они становятся равно владением Бога и вместе с тем собственностью художника. Потому что и у Бога, и у художника то же самое богатство и та же самая бедность – когда как. Что касается природы, простиравшейся вокруг совместного крестьянского дома, то Бог, конечно, не предполагал владеть там никаким особенным богатством. Между тем, спустя недолгое время, художники надоумили его на нечто лучшее. Окрестность как была, так и осталась ровной, чего не оспоришь. Но при посредстве глубины ее теней и высоты ее освещения наличествовали пропасти и вершины, а бесчисленность полутонов соответствовала широким лугам и плодородным полям, которые и обусловливают реальную цену гористых местностей. Здесь наличествовало совсем немного деревьев, и почти все одного вида с ботанической точки зрения. Между тем, благодаря чувствам, которые они как бы источали из себя, благодаря тоске какой-нибудь ветки или кроткому благоговению ствола, они представлялись великим множеством неповторимых сущностей, и художники удивлялись и удивлялись разносторонности и глубине характера какой-нибудь ивы.