Правда, по воспоминаниям Вл. Слободчикова, служившего в то время во французской полиции и отказавшегося работать в кружке, «Пятница» также была задумана «с пропагандистскими целями» В.Н. Роговым, директором шанхайского отделения агентства ТАСС, обещавшим субсидировать объединение, а в дальнейшем и издание альманаха «на некоторых политических условиях – полная лояльность к Советскому Союзу, к социалистическому реализму и др. Проводниками роговской идеи были два верных ему Николая». Другие члены кружка этого не знали; Владимир Александрович согласился не говорить об этом В. Перелешину, приехавшему из Пекина и примкнувшему к кружку [101] . Ю.В. Крузенштерн-Петерец, в завуалированной форме намекая на эти обстоятельства в своих воспоминаниях, тем не менее, подчеркивает: «Стихи были самым главным. Для стихов надо было жить, пережить войны. Но, конечно, не для испанских и не для норвежских. Когда говорилось о стихах, то имелись в виду только русские. Но чтобы они жили, должна была выжить Россия. А то, что было около нас, вокруг нас, над головой, под ногами, было временным – обстановкой, а не жизнью. Мы верили в будущее и так жадно глотали это будущее, что не замечали, как сгорали в настоящем» [102] .
Кем-то из самых отчаянных выдумщиков (Перелешин склоняется к тому, что это либо Ларисса Андерсен, либо Николай Петерец) [103] был придуман вид студийной игры: «Будем опускать в этот стакан бумажки, свернутые в трубочку. На каждой будет написана тема. А потом пусть Виталий (Серебряков – кажется, полноправный резидент комнаты, где собиралась Пятница, сам стихов не писавший, но состоявший чем-то вроде “политрука” при той половине членов кружка, которая хотела быть советской) <тянет>. Это и будет тема на неделю. А в следующий раз стихи будут читаться и обсуждаться» [104] . Темы же были такие: Дым, Карусель, Кольцо, Камея, Светильник, Море, Химера, Пустыня, Ангел, Феникс, Сквозь цветное
стекло, Кошка, Достоевский, Россия, Дом, Зеркало, Колокол, Мы плетем кружева, Поэт, Джиоконда – всего двадцать, если судить по оглавлению вышедшего в 1946 г. сборника. В случае с «Островом» литературная игра оказалась необыкновенно продуктивна. Многие стихотворения сборника – даже у самого теоретически-холодного из участников, Николая Петереца – отмечены оригинальностью мысли и одновременно трепетным чувством. Очень много удачных и многосмысленных стихов вышло в то время из-под пера Валерия Перелешина и Лариссы Андерсен.
Само художественное целое сборника – и как отражение литературной деятельности кружка, и как самоценная эстетическая структура – достойно особого разговора [105] . Вырвать «островную» лирику Щеголева из этого контекста, с одной стороны, сложно. Однако сошлемся на Перелешина: «Верно, что писание стихов на заданные темы выглядит как-то несерьезно. Однако своими тогдашними стихами я был доволен и включил многие из них в свои позднейшие сборники… Точно так же у других поэтов: стихи “Острова” у многих были крупнейшими удачами. Ведь никто не обязан поминать “тему” буквально: Кольцо символизирует и замкнутость, и безвыходность, и вечность, а Дом – назначение человека здесь на земле, но и в другом мире» [106] .
Если по принципу Перелешина отбирать из этих стихотворений подходящие для сборников Щеголева, то это вызовет серьезные проблемы. Из 20 тем сборника Щеголев откликнулся на 15, где продемонстрировал самые разнообразные претензии в области версификационного мастерства. Однако самоценными лирическими репликами, безотносительно к художественной корреляции с одноименными высказываниями «островитян», звучат лишь стихотворения «Зеркало», «Камея», «Кошка», «Светильник» и «Достоевский». В этих немногих «островных» удачах Щеголев демонстрирует действительно изысканное разнообразие – например, в творческом освоении ритмического опыта вольных стихов:
Знаю:
в эту ночь
печально,
молча ты
пристально глядишься
в бездну зеркала.
Где твой смех бывалый,
колокольчатый?
Всё-то потускнело,
всё померкло!
(«Зеркало»)
Примечательно – именно у Щеголева в «Зеркале» впервые прозвучала эта пронзительная фраза: «Всё не так, не так, не так, как хочется!», всплывшая много лет спустя в ставшей знаменитой песне Владимира Высоцкого: «Всё не так, ребята!»
Лирическая зарисовка «Кошка» только формально увязана с заданной темой. Она лишена символики и многосмысленности, но оттого не становится менее изящной и трогательной:
Вот мы снова встретились,
Встреча роковая…
В шубе и в берете Вы
Ждете у трамвая.
Спрашиваете новости,
Хвалите погоду,
Оживает снова всё,
Как тогда – в те годы.
«Вещность» портретных характеристик лирической героини придает стихотворению непосредственный и глубоко жизненный смысл. Именно о таких лирических высказываниях, в которых лирическое «я» говорит и о себе, и обо всем человечестве сразу, писал И. Анненский [107] .
Несколько по-иному реализован принцип «овеществленности» эмоции в стихотворении «Камея»:
Вот я сижу, вцепившись в ручки кресла,
Какие-то заклятья бормочу.
Здесь женщина была. Она исчезла.
Нет-нет! Мне эта боль не по плечу.
<.>
Но я ведь вещность придавать умею
Снам, призракам и капелькам дождя.
И вот стихи – резная вещь, камея -
Дрожат в руке, приятно холодя.
Стихи, «резная вещь», с точки зрения универсальной поэтической метафорики – то, что отточено и выверено. С точки зрения акмеистской вещности – это действительно «камея», запечатленный образ в честь возлюбленной. Оттого и холодят они своей «каменной» природой (вспомним названия ключевых акмеистских сборников). А с точки зрения индивидуальной поэтической психологии Щеголева – стихи самоценны своей материальностью, «охлаждающей» пыл любовного чувства, своим «холодным, острым, бритвенным» ритмом.
Остальные 10 стихотворений Щеголева в «Острове» грешат голым экспериментаторством («Феникс», «Сквозь цветное стекло», «Дом») либо построены на поединке техники и риторики в ущерб лиризму. Иногда Щеголев впадает в самоповторение («Ангелы», «Химера»):
Одолеем мы химеры эти,
Страхи и сомненья зачеркнем, -
Взрослые умом, душою дети,
С юностью, с надеждами, с огнем, -
Через всё пройдем, перешагнем!
(«Химера»)
Но хуже всего то, что написано непосредственно в угоду советской идеологии:
Ярмо тяготело. Рабы бунтовали.
Витала над Пушкиным тень Бенкендорфа…
Россия! Советской ты стала б едва ли,
Когда б не пробилась – травою из торфа.
(«Россия»)
По-видимому, «вдохновение из стакана» не столь часто улыбалось Щеголеву, как другим «островитянам». В отличие от своих товарищей, он был слишком отягощен путами соцзаказа.
После безвременной смерти Н. Петереца Щеголев фактически остался не только единственным руководителем объединения, но и редактором сборника. Правда, Перелешин пишет о том, что Щеголев «наотрез отказался редактировать “Остров”, требуя, чтобы редактировал его я <.. .> “игра в поддавки” закончилась тем, что редактировали мы книгу сообща, а в самой книге имя редактора не было обозначено». Но всё же «Предисловие» к «Острову» написано именно Щеголевым. В нем не только ярко проявилось его творческое кредо на тот момент, безусловно, окрашенное просоветскими настроениями, но и находит подтверждение его талант литературного эссеиста. Как название «Остров», по щеголевскому утверждению, «множится смыслами» для участников сборника, так множится смыслами каждый новый тезис автора Предисловия. И вот еще на что непременно хотелось бы обратить внимание: и в «Предисловии» к «Острову», и в «Предисловии» к сборнику статей «Возвращение» Щеголев предельно щепетилен по отношению к имени и памяти Николая Петереца. Он постоянно подчеркивает его роль и в поэтической, и в редакторской работе «Пятницы», и его значение для дела возвращенчества. «Удивительную скромность» Щеголева не случайно вспоминает Валерий Перелешин [108] . Неизвестно, какие причины подвигли впоследствии Ю.В. Крузенштерн-Петерец к столь едким репликам по отношению к другу ее умершего во цвете лет супруга, однако, судя по печатным «жестам», Щеголев этого вряд ли заслуживал…
В 1947 году Щеголев по собственному желанию «возвратился» в Советский Союз. На самом же деле свою Родину уроженец Маньчжурии увидел впервые. Щеголеву было только 37 лет. Как многие добровольные репатрианты, он и его жена оказались в Свердловске. Очевидно, благодаря активной работе на ниве «возвращенчества» он не попал в лагерь. Более того – построил неплохую карьеру.
Вначале Щеголев устроился учителем английского языка и несколько лет проработал в одной из средних школ Уралмаша, одновременно учась на филологическом отделении Свердловского государственного университета [109] . А с 1955 года четырнадцать лет подряд он трудился «лектором-литературоведом» при Свердловской филармонии. В те времена это была настоящая синекура для простых преподавателей: поездки по городкам и поселкам, везде – гарантированный прием, почет и уважение со стороны стремящейся к культуре публики. Как писалось в характеристике для поступления в аспирантуру, Щеголев прочел более 50 лекций разного содержания, среди которых особенно выделялись лекции о Маяковском, Достоевском, Блоке. Не обошлось, конечно, и без «образа В.И. Ленина в литературе» [110] . Культурный миф о Ленине в те годы стал своего рода апокрифом коммунистической религиозности. Романтизированная и одновременно житийная фигура Ильича долгое время пленяла умы не только писателей, но и драматургов, литературоведов. Потому упрекать Щеголева в лениниане не имеет смысла. Он встраивался в эту новую жизнь со всеми ее идеологемами.
По мнению многих, «в конечном итоге, его судьбу можно назвать даже благополучной. Особенно на фоне некоторых других литераторов, добровольно вернувшихся на родину, скажем, Марины Цветаевой или князя Святополка-Мирского», – пишет В. Синкевич [111] . Отчасти это так. Но – за всё это советское благополучие приходилось как-то платить. Чем платил поэт? Всё теми же одиночеством, тоской, неудовлетворенностью, – и это несмотря на то, что был женат, рядом с ним жили мать, сестра и брат. Впрочем, неудивительно: кому тогда был нужен литературный дар, острый критический ум, блестящая образованность