Наконец они стали струиться более скупо и остановились. Осталась некоторая ломота в горле, странно приятно-больно было глотать. Варе открылась река, окаймленная горькой полынью. Она нагнула лицо к воде, – вода убывала от бездождия и была особенно чистой. Варя осторожно потерла лицо мягкой водой и вытерлась широким рукавом косоворотки. Без зеркала она знала, что теперь ее лицо почти обычно. Еще раза два сильно, со всхлипом, вздохнув, она оправилась окончательно.
«Однако поздно. Мама заждалась», – бросила Варя взгляд на свои наручные никелевые часики. Часы показывали половину четвертого, а обедали они в три. Но не это приковало Варю к часам, а прямолинейная трещина в стекле. – «Что такое? Или лопнуло опять?..» – Да, часы, починенные всего три дня тому назад, вновь лопнули.
В эту минуту, короткую и нестерпимую, Варе стало не по себе одной, и она бегом заспешила по тропинке. Через четверть часа, дома, мать встретила ее со словами:
– Что ты, Варюшка?.. Я уж начала думать, что ты утонула… Знаю, знаю, что плаваешь как рыба, но всяко бывает, – и Варя сообразила с негодованием, что там, у реки, ей стало внезапно страшно, и так страшно, как до сих пор не бывало никогда.
Весь этот вечер она просидела над книгой, взятой из тамошней библиотеки. Это был сборник статей различных авторов по вопросам физической культуры: очень серьезная книга, начинавшаяся статьей о значении питания в физической культуре и о рационализации питания. Сосредоточенно Варя читать не могла – слова перед глазами проходили пустые, хотя она таким образом сумела прочесть около десятка страниц. Только дойдя до таблицы, перечислявшей питательные продукты с указанием, какие из них имеют сколько витаминов и какие совсем не имеют, Варя нахмурилась: она спохватилась, что из предыдущего ничего не задержалось в голове.
Она перестала читать, хотя книгу оставила перед собой открытой, и ни мать, ни братья не замечали, что ей приходят в голову страшные, темные мысли. Они просто не приглядывались к ней: заметить было легко – и по глазам, и по губам, и по углубившейся морщинке между бровями.
3
Они жили теперь сыто – по утрам бывало масло, а обед состоял из двух блюд. Было время, когда этого не было, и теперь Варя, когда вглядывалась в своих младших братьев (одному было одиннадцать, другому – тринадцать), скорбно отмечала, что под глазами у них еще синяки. «И всё оттого, что года три они питались чаем с хлебом и картошкой», – думала она, вспоминая несколько прочитанных книг по физической культуре. Да, они пережили трудное время после смерти отца, недоучившегося доктора, человека с тяжелым характером, но умевшего устраивать свои дела… Мать осталась совершенно беспомощной; кроме того, их обворовали, – Варе в то время было семь лет. Детям стало жить холодно, еда ухудшилась, Варя много плакала и думала в то время.
Теперь то время прошло – ужасно о нем и вспомнить! – и только синяки малокровия под глазами братьев напоминают о нем. И мать, и Варя получают теперь вместе пятьдесят пять рублей (Варя – 15, мать – 40), на эти деньги на станции можно иметь пищу даже с витаминами. Но Варя думала не об этом всю ночь напролет (хотя и об этом тоже) – она думала о Шадрине и о том, как он на нее тогда взглянул искоса в курительной: ее передергивало при воспоминании об этом взгляде.
Ночь прошла у нее в этих мыслях.
В самое пекло, в три часа следующего дня, в кухню, где они обедали, вошел Лукошкин. Они уже ели вареное мясо из щей.
– Садитесь, голубчик Вася, – сказала Варина мать с тем скорбным радушием, с каким она неизменно его встречала.
Он сел и, сильно соля мясо, стал есть. Варя сидела рядом и не спускала глаз с эмалированной кастрюли, от которой шел капустный пар. На ее лице как будто не изменилась ни одна жилка, ни одна черта, но Лукошкину оно показалось темным, словно – неведомо откуда – на него легла тень. «Что-то случилось!» – подумал он и сразу догадался – что. Они ждали этого давно.
Обед тянулся тихо и, если б не старший, Ваня, – тяжело… Он, «сознательный не по летам», как отозвался о нем однажды Шадрин, с удовольствием рассказывал про состязания пионеров, вверенных его руководству, хотя он был старше многих из них только на два. на три года. Одно состязание ему особенно нравилось. На землю клали леденец, завернутый в бумагу, и накрывали его глиняным цветочным горшком. Затем пионеру или пионерке завязывали плотно глаза и ставили шагов за десять от горшка с крокетным молотком в руках. Повернувшись один раз вокруг своей оси, он должен был идти к горшку шагов девять, остановиться, замахнуться и разбить молотком горшок. Тот, кому это удавалось, получал леденец, но удавалось редко: пионер с завязанными глазами или избирал неверное направление, или останавливался не вовремя. Остальные неописуемо хохотали, когда он ожесточенно хлопал по земле где-нибудь недалеко от горшка.
Лукошкину хотелось улыбаться. Было так хорошо сидеть и рядом видеть Варю, но она вела себя странно. Она даже улыбалась, но – лучше б она не улыбалась! – улыбка оставалась темной. Это расходились губы, приоткрывались белые зубы, а глаза в этой улыбке не участвовали. Они и отбрасывали темный свет на лицо. «Что-то случилось!» – вторично решил он и знал, знал – что .
Это немного мешало ему есть с удовольствием котлеты с огурцами.
Обед кончился чаем со смородиновым вареньем.
– Мы прогуляемся! – встала вдруг Варя из-за стола как-то порывисто, на нее не похоже.
– Идите, конечно, идите, – сказала мать тем же оттенком голоса, что и – «Садитесь, голубчик Вася».
Минут через пять они шли где-то в кустах, давя полынь и твердые цветки змееголовика. Варя порывисто, как встала из-за стола, остановилась. Здесь скудная, слегка печальная -доброй печалью – природа. Высоко и раскидисто растут только вязы и тополя. Более прихотливые растения никогда не развиваются здесь во всей полноте. Парк состоит исключительно из вязов и тополей, да еще кустиков ивняка у реки… Они были в ивняке. От земли на них веяло сырою прохладой, и нудно пили над ухом комар, не зная, на ком остановиться, подлетавший то к ней, то к нему. Лукошкин выжидательно смотрел прямо в Варины зрачки. У нее сегодня были какие-то бледные глаза.
– Шадрин вчера вызывал меня. Нам уже сегодня нельзя с тобой встречаться, – иначе маму и меня уволят. Нам тогда совсем не на что будет жить.
– Ну? – только вздохнул Лукошкин и стал бледен под загаром.
– Вася. Нам нельзя встречаться, но и не встречаться нельзя. Если мы не будем встречаться, это выйдет, что Шадрин нам запретил.
Имя Шадрина она выговорила с шипением: ей опять вспомнилось, как он ее тогда раздел взглядом.
Лукошкин внутренне заколотился, но стоял спокойно и нарочно медленно, чтобы не показать, что взволнован, протянул вперед руку и сорвал цветок с высокого змееголовика. Варя говорила. Глаза потеряли теперь бледность, губы стали твердыми, но это не мешало им двигаться быстрей обыкновенного и выговаривать слова ненависти к Шадрину. И чем быстрей она говорила, тем трудней было Лукошкину следовать вниманием за словами, начавшими куда-то от него ускользать и проваливаться. Губы ее, бледные более, чем обычно, приоткрывались, складывались, не соединяясь для него с тем, что она говорила. Они сами по себе, слова сами по себе…
Вдруг он ослаб и покрылся неприятной испариной. Холодные мокрые руки, которые он теперь спрятал за спину, затряслись еще более. Варя говорила страшное.
– Рано… и не надо даже думать об этом, Варя, – улыбнулся он, но улыбки не вышло – тщетно губы силились вылепить ее.
– Я и никогда раньше не думала, но теперь. я думала над этим всю ночь. Хотя, если ты можешь что-нибудь придумать, что ж, придумай, – кольнула она его зрачками почти как врага.
Лукошкин бессильно молчал. Он и вообще-то говорил мало, всегда больше она, даже в их знакомстве сделавшая первый шаг. И теперь он не знал, как сказать то, что чувствовал, а чувствовал он, что она не в себе, и (что ужасней всего!) надолго не в себе, и никакими словами ее не привести в себя.
Правда, ему в голову не приходила одна мысль, которая одна только могла заставить Варю еще пораздумать. Что, если бы, делая горящие глаза и каменное лицо, он сказал: «Варя. я подкараулю Шадрина в парке . Никого не будет поблизости, -и я его застрелю. Может быть, меня засадят, но это лучше, чем то, что ты говоришь».
Но ничего подобного не пришло ему в голову. Он только стал сильнее колотиться и тратил огромные усилия, чтобы себя не выдать. Сорвать новый цветок змееголовика он уже не решался, – вдруг рука явно затрясется.
Варино лицо маячило немного ниже его глаз, в странных облаках. Светящиеся точки медленно, как комары, плавали в воздухе – признак легкой дурноты… Варя едва заметно, кончиком белых ровных зубов, надавила на нижнюю губу: этим она перекусила последнюю ниточку, за которую Лукошкин еще цеплялся.
Он ощутил приступ острой ненависти к себе. «О, ты, баба!.. Учись у нее…» И на ее вопрос: «ты можешь достать револьвер? Помнишь, ты говорил?» – он мотнул головой, придавая этому движению решительность и – страшно подумать! – окончательность.
Но в следующую секунду он почти пошатнулся. Светящиеся точки в глазах размножились необычно и плавали, как медлительные мошки, взад и вперед, возвращаясь каждая неизменно на свое место.
Варя сказала:
– За себя, по крайней мере, я всё решила.
Что-то неповоротливое пыталось неуклюже прыгать в его голове. Варины до сумасшествия близкие черты за роем медленных мошек не шевелились. Он понял, что больше ничего не может быть сделано. Она решила, – конец всему.
«Баба ты!.. Боже, помоги мне держать себя!» – думал он с отчаянием, но молитва, не произнесенная вслух, мало ему помогала. С полминуты он страшился заговорить, – может сорваться, выдать голос. «Держи же себя!» – в отчаянной злобе мысленно прикрикнул он на себя, и – чужим голосом (он звучал в его ушах, как посторонний голос, голос третьего):
– Варя… И я решил, раз ты решила. Как ты этого не хочешь понять? Ты думаешь, что я останусь жить без тебя. Но ведь ты убьешь Ваню, маму, Митю. Или ты о них не думала, Варя?..