Задача, стоявшая перед командовавшим японским флотом адмиралом Того, кажется простой только на первый ретроспективный взгляд. Он не знал ни когда появятся русские, ни каким путем они пойдут, ни какое построение предпочтут для прорыва. Здесь существовало множество вариантов. В том числе и такие, когда русская эскадра могла разделиться на отряды, двигающиеся разными маршрутами. Учесть все версии поведения неприятеля было практически невозможно. Кроме того, накопившийся уже за год с лишним войны опыт свидетельствовал о том, что артиллерийский бой не сулит больших мгновенных успехов. Да и крупных орудий, дуэль которых в ту эпоху главным образом решала исход дела, у японцев насчитывалось значительно меньше, чем у русских[122]. (На практике в Цусимском бою с японской стороны «работало» 17 пушек калибром от 254 до 305 миллиметров против 41 русского орудия аналогичной величины.) На атаки миноносцев также, судя по ближайшему прошлому, особенно надеяться не приходилось. А между тем даже простой прорыв хотя бы части русских кораблей во Владивосток в корне менял всю обстановку на Дальнем Востоке, как минимум, затягивая войну и тем самым делая призрачной победу небольшой островной страны, — чья экономика и так уже была напряжена до последнего предела, — над мощным континентальным соседом.
Самое обидное для русской стороны то, что адмирал Того отнюдь не блеснул талантом, решая все вышеперечисленные задачи. Однако, на счастье японцев, командующий русской эскадрой адмирал Рожественский, можно сказать, сделал все возможное для того, чтобы помочь врагу одержать столь громкую викторию. В этом убеждает анализ множества свидетельств, оставленных различными участниками сражения, от баталера (так по морской терминологии именовались кладовщики-раздатчики водки, обмундирования и прочего матросского довольствия) А. С. Новикова-Прибоя до весьма высоких чинов. Мемуары ветеранов этого боя позволяют заглянуть как в матросские кубрики, так и в адмиральские каюты шедшей на гибель эскадры.
Переход царского флота из Балтийского моря на Дальний Восток длился больше восьми месяцев. Многое можно наверстать или исправить за такой отрезок времени. Однако по прочтении вышеупомянутых воспоминаний возникает стойкое впечатление, что офицерский корпус российских кораблей сделал далеко не все, что было нужно и что было возможно для подготовки своих подчиненных к бою. Да и сами представители золотопогонной «белой кости» зачастую были далеки от профессионального совершенства. Отсюда и плохая стрельба, и неуклюжее маневрирование во время сражения, и слабая борьба за живучесть на судах, получивших повреждения, и многие другие беды. Но главное — общий настрой, с которым экипажи шли на войну. (Напомню, что Россия в тот период переживала небывалый по остроте политический кризис, сопровождавшийся резким падением доверия общества к самодержавной власти, а также к государству как таковому и приведший в итоге к революции 1905–1907 годов. Эти настроения были широко распространены и в вооруженных силах.) Смысл его можно выразить всего одной фразой: «Не беда, если нас побьют. Главное уцелеть к моменту заключения мира». Офицеры беседовали между собой все больше о политике и литературе, о женщинах и искусстве — или же музицировали в кают-компании. Матросы, в свою очередь, читали революционные агитки, не особенно утруждаясь подготовкой к грядущим боям. Разговоры о победе вызывали откровенные насмешки. А ведь успех во многом зависит от уверенности в своих силах и боевом духе личного состава. В свете этого уместно вспомнить времена Ушакова и Нахимова, когда, выходя навстречу турецкому флоту, русские эскадры однозначно плыли «бить морду» противнику, не смущаясь даже преимуществом в числе кораблей и пушек у неприятеля.
Военно-морская история знает немало примеров, когда удачные тактические ходы позволяли сводить на нет подавляющее количественное и качественное превосходство противника. Английский флот при Трафальгаре не только численно уступал франко-испанскому, но и состоял из судов более старой постройки[123]. Тем не менее, благодаря таланту Нельсона, а равно профессионализму и высокому боевому духу его подчиненных Британия обрела одну из самых своих громких побед. В состоявшемся спустя одиннадцать лет после Цусимы Ютландском сражении германский флот выглядел слабее английского по всем параметрам (количеству кораблей всех классов, калибру и числу орудий)[124], кроме одного — выучки моряков. В итоге, благодаря решительным и нестандартным действиям, немцы сумели нанести противнику много больший ущерб, чем понесли сами.
Та ситуация, в какой оказался Рожественский, тоже требовала от него какого-нибудь оригинального решения, позволяющего захватить инициативу, ошеломить неприятеля, спутать ему карты и заставить отступить от намеченного плана. Разнотипные корабли, составлявшие российскую эскадру, словно сами просились, чтобы быть разделенными на несколько отрядов. Ничего подобного сделано не было. Даже если бы вся 2-я Тихоокеанская состояла из новейших, сходных по тактико-техническим характеристикам кораблей, по всем статьям превосходящих японские, тот строй, в котором она была введена Рожественским в бой, обрекал ее на пассивность и уничтожение.
К тому же русские корабли дрались, имея значительную перегрузку, которую вполне можно было уменьшить до нормы в преддверии сражения, сняв с них принятые сверх всякой меры продовольствие, уголь и другие, ненужные для прорыва вещи. Уж, по крайней мере, надлежало избавиться от дерева (что вообще-то является азбукой морской войны), ставшего во время битвы причиной многочисленных пожаров, так как при попаданиях вражеских снарядов именно оно в первую очередь легко загоралось[125]. Забортная вода, закачанная для тушения огня, естественно оставалась внутри и еще больше увеличивала перегрузку. Броневой пояс в результате совсем уходил под воду, и пробоины небронированного надводного борта тоже начинало заливать. Как следствие — потеря остойчивости, после чего суда переворачивались и тонули, не исчерпав до конца всей своей потенциальной боеспособности[126].
Непонятно также, почему перед прорывом Рожественский не только не собрал совещания для обсуждения порядка действий, но даже не проинформировал никого о своем плане (не известно даже, был ли у него таковой). Поэтому после выхода из строя в самом начале сражения флагманского броненосца русский флот до самой ночи оставался практически без управления[127].
В отечественной историографии также пустили глубокие корни версии о подавляющем качественном превосходстве японских орудий и снарядов. Но вот данные бесстрастной статистики. Русские снаряды, даже при очень малом количестве попаданий в японские корабли, шесть раз пробили их 150 миллиметровые броневые плиты[128]. Японские же снаряды, при значительном проценте попаданий, ни разу не сумели пробить даже тонкой русской брони[129], а также имели тенденцию взрываться при выстрелах в стволах собственных орудий. Только на одном броненосном крейсере «Ниссин» таким образом вышли из строя три (из четырех имевшихся на нем) орудия главного калибра[130].
Всего в бою на один разорвавшийся японский снаряд в среднем приходится 2,2 выведенных из строя русских моряка[131]. На японских же кораблях каждый попавший русский снаряд (учитывая и неразорвавшиеся) выводил из строя в среднем 3,3 человека[132]. Таким образом, становится очевидным, что русские снаряды были, не столь безобидны, как это принято считать, и дело свое делали исправно. Как минимум не хуже, чем боеприпасы противника. Когда попадали, конечно. Однако вот попаданий было до ужаса мало. И не потому, что пушки оказались хуже неприятельских. Если опять обратиться к мемуарам участников Цусимы, то можно прийти к выводу, что при стрельбе отсутствовало не только единое управление огнем, но даже, зачастую, элементарная координация стрельбы. Пальба велась беспорядочно, разными калибрами, путая пристрелку соседей. Попасть в цель в таких условиях, разумеется, было очень сложно. А между тем, из основных двенадцати боевых кораблей адмирала Того только четыре являлись полноценными броненосцами. Остальные же восемь были всего лишь броненосными крейсерами[133]. Для них любой удачно пущенный крупнокалиберный русский снаряд мог оказаться роковым.
Совсем уж нелепо выглядит утверждение о несравнимо большей скорострельности японских орудий, которое в отечественной исторической литературе приобрело не меньшую популярность, чем миф о самурайских суперснарядах. Для доказательства этого мифического превосходства обычно сравнивается полигонный (рекламный) показатель у японских пушек и практический (имевший место в реальном бою) у русских. Кроме того, необходимо заметить, что, рассуждая о факторе скорострельности, упомянутые выше авторы, скорее всего, путают задачи, выполняемые крупнокалиберной морской артиллерией, — с целями, для которых создан пулемет. Для справки: боезапас на ствол главного калибра на броненосцах тех лет состоял всего из нескольких десятков выстрелов, а морской бой обычно длился несколько часов и мог продолжиться на следующий день. Содержимое корабельных артпогребов, таким образом, расходовалось бережно. Успех зависел не от частоты залпов, а от их точности.
Здесь статистика боя вновь все расставляет по местам. Так, броненосец «Николай I» из двух своих орудий калибра 305 миллиметров выпустил 94 снаряда — на 20 больше, чем «Сикисима» из четырех