спят. Покемарь тут пока, а завтра посмотрим, что и как.
Всю ночь Саша не сомкнул глаз. «Прописка», о неизбежности которой он с таким ужасом думал на «сборке», отодвигалась до утра. Но хорошо это или плохо, первоход еще не знал.
В шесть утра в камере определилось слабое движение. Из-под «шконок» вылезли какие-то серые, грязные субъекты; не обращая на новичка внимания, они принялись за уборку хаты. Как узнал Саша чуть попозже, это были шныри, или уборщики; камерное местожительство под нарами именовалось почему-то «вокзалом». В половине седьмого большинство обитателей хаты проснулись — правда, некоторые, занимавшие привилегированный угол у зарешеченного окна, продолжали спать. Это были камерные авторитеты, и право занимать шконку единолично было их неотъемлемой привилегией.
В половине седьмого обострившееся за ночь обоняние различило слабый запах пригоревшего масла, и арестанты зашевелились — этот запах был предвестником скорого завтрака. И впрямь к восьми утра на хате появился баландер, кативший впереди себя небольшую тележку с огромными алюминиевыми кастрюлями и аккуратно разложенными буханками хлеба. Утренняя пайка представляла собой кашу из неизвестного ботанике злака и кружку слабо заваренного чая.
Впрочем, большинство арестантов не притронулись к тюремной пайке — семьи, на которые делилась камера, предпочитали завтракать дачками — продуктами, переданными с воли.
Саша недоверчиво ковырялся в каше ложкой и, найдя в комке слипшейся крупы таракана, решительно отодвинул шлюмку, то есть миску, в сторону. Конечно, есть хотелось очень, но естественная брезгливость превозмогла голод.
Тюремные игры
Тюремные игры являются непременным атрибутом практически любого российского учреждения ГУИНа. Официально разрешены только шахматы, шашки и нарды. Однако предметами, используемыми для игр, могут также выступать спички, спичечные коробки, «марочки» (носовые платки), пуговицы, банкноты, монеты, хлебные шарики и даже древесные щепки. На зонах популярны крысиные бои и тараканьи бега. Но ни одна из этих игр не может конкурировать со «стирами» (картами).
Первый всплеск интереса к карточной игре в российских тюрьмах и ссылках наблюдался с конца XIX века: есть мнение, что некоторые игры завезены арестантами — участниками польского движения 1861–1863 гг. Как бы то ни было, но еще в начале века А.П. Чехов писал в повести «Остров Сахалин»: «Картежная игра, как эпидемическая болезнь, овладела уже всеми тюрьмами; тюрьмы представляют собою большие игорные дома, а селения и посты — их филиальные отделения. Дело поставлено очень широко, и говорят даже, что здешние картежники-организаторы, у которых при случайных обысках находят сотни и тысячи рублей, ведут правильные деловые сношения с сибирскими тюрьмами, например, с иркутской, где, как выражаются каторжные, идет «настоящая игра». В Александровке уже несколько игорных домов: в одном из них, на 2-й Кирпичной улице, произошел даже скандал, характерный для притонов подобного рода: застрелился проигравший надзиратель…»
В учреждениях советской пенитенциарной системы с картежными играми велась беспощадная война: руководство ГУЛАГа справедливо считало, что азартные игры подрывают дисциплину. До 1936 года хранение дензнаков на территории исправительно-трудовых лагерей каралось тюремным сроком — как для зэка, так и для администрации, вплоть до начальника ИТУ. Это делалось для того, чтобы лишить любителей азартных игр предмета выигрыша и проигрыша. Для внутрилагерного хождения были введены так называемые «боны» (денежные суррогаты). Однако зэки играли и на боны.
В конце сороковых — начале пятидесятых азартные игры (не только карточные) приобрели характер эпидемии. Нередко тюремные игры завершались смертью не только участников, но и очевидцев — любопытных отсылаем к новелле В. Шаламова «На представку» (сборник «Колымские рассказы»). В семидесятых-восьмидесятых годах уличенных в игре арестантов, как правило, отправляли на десять суток в БУР (барак усиленного режима). Вместе с тем, по понятиям, авторитетный блатной не имел права прерывать игру при появлении вертухая; обычно контролер, зная об авторитете такого арестанта, терпеливо дожидался окончания партии и лишь после этого конфисковывал колоду и докладывал о нарушении начальству.
В качестве игорной ставки могут выступать деньги, одежда, обувь, продукты питания, спиртное, наркотики, а также имущество, оставшееся на свободе: квартиры, дома, земельные участки, автомобили и т. д. Нередко играют на «желание»: проигравший обязан выполнить определенное желание выигравшего. Академик Д. Лихачев, отбывавший наказание еще в СЛОНе (Соловецкий лагерь особого назначения), писал: «Бывает, что проигравший кричит в окно или в трубу в течение 5 — 10 минут: «Я дурак, дурак…» Отсюда и выражение: «проиграться в трубу». Вместе с тем требование исполнения желаний, унижающих достоинство проигравшего (например, поцеловать пассивного педераста или парашу), по тюремным понятиям, совершенно недопустимо. Со времен чеховского «Острова Сахалин» и поныне карточный долг является для арестанта делом чести. Популярная в криминальном мире татуировка: колода карт, черт с пистолетом и подпись «Проигрался — плати или готовь вазелин!» — свидетельствует о приверженности ее обладателя к правильной, то есть честной, игре. Заключенный, не отдавший игровой долг, становится фуфлыжником. По желанию выигравшего фуфлыжник может быть превращен в пассивного педераста («петуха», «гребня», «акробата»), его могут жестоко избивать. При этом он не имеет права сопротивляться.
Опытные арестанты хорошо знают, что никогда нельзя соглашаться играть «на просто так»: это выражение на зэковском жаргоне означает гомосексуальный акт, где пассивной стороной становится проигравший. В случае предложения игры «не под интерес» следует уточнить: «играем ни на что».
Наиболее популярными карточными играми среди российских арестантов являются бура, очко, рамс, преферанс, третями, тринька (она же сека), терс (терц). Кроме карточных игр в тюрьмах и на зонах играют в байбут (игра в кости), тюремного козла (игра со спичечным коробком), шмен (игра на деньги по сумме номера на банкноте).
Через три дня после водворения в пересылку Кашкет нашел достойного соперника. Им оказался пятидесятилетний казанский татарин Равиль, особо опасный рецидивист с пятью судимостями, по виду спокойный и доброжелательный человек. Равиль умел играть во все карточные игры, известные в тюрьмах, но, как и Коля, предпочитал буру. К вечеру, купив у вертухая колоду, соперники уселись на шконке, предупредительно отгородившись от остальных сокамерников занавеской из простыни.
И началась бура…
Наверное, бура — самая зэковская из всех карточных игр. Здесь приходится уповать не столько на везение, сколько на точный расчет, умение переиграть соперника психологически и особенно — выдержку и хладнокровие.
— Что стоит кон? — спросил Кашкет, глядя, как татуированные пальцы Равиля вскрывают упаковку колоды.
— Давай червонец, — предложил тот.
— Десять рублей? — удивился Коля столь мизерной ставке.
— Баксов… Или слабо?
Конечно, опытный Кашкет сумел пронести с собой в камеру деньги: арестант прекрасно понимал, что без денег в тюрьме и на зоне долго не протянешь. Денег было вроде бы много, целых пятьсот рублей, но их предстояло растянуть на неопределенное время: на зоне, куда отправлялся Коля, могло не оказаться работы, а это означало нули на лицевом счете и, как следствие, полуголодное существование.
— У меня нет баксов, — с сожалением произнес Кашкет.
— А что у тебя? Рубли? Ничего, проиграешь, по курсу посчитаем.
— По какому?
Равиль высунул голову из-за занавески:
— Пацаны, сколько теперь бакс в обменке стоит?
— Шесть, — отозвался один арестант.
— Вчера по радио передавали: вроде бы по шесть двадцать покупают, — сообщил другой.
— Ну что, Кашкет, — Равиль аккуратно поправил занавеску-простыню, — все-таки я баксы ставлю, а ты рубли. Давай твои «деревянные» по шесть двадцать будем считать, идет?
То есть один кон — шестьдесят два рубля?
— Ага. Ну, так что?
— Давай. — Колина рука потянулась к лежавшей на одеяле колоде. — Двадцать конов, потом подбиваем лавэ и расчет. Нормально?
Сперва удача сопутствовала Кашкету. Из двадцати конов он выиграл четырнадцать, из которых три — вчистую, бурой, то есть имея на руках сразу три козыря. К концу вечера денежные запасы удачливого игрока пополнились приличной суммой долларов, которые Равиль сразу же отдал сопернику.
На следующий вечер картежники вновь сели за буру. И вновь Кашкетину повезло: из двадцати конов он выиграл тринадцать. Удивительно, но татарин оказался игроком не менее азартным, чем Коля…
— У меня только тридцать баксов осталось. — Равиль тяжело вздохнул, извлек из-под стельки ботинка две замусоленные купюры по пять долларов и две по десять. — Или проигрываю, торможу, и все на этом, или… Давай еще три кона.
Наверное, в тот момент Кашкету следовало остановиться — ведь по всем правилам тюремной игры картежник, независимо от выигрыша или проигрыша соперника, имеет право в любой момент сказать «нет», и никто не может его за это осудить.
Наверное, следовало подальше запрятать выигранные баксы, радуясь удаче.
Наверное, следовало вообще больше не прикасаться к «стирам» на этой проклятой Краснопресненской пересылке.
Но азарт игры пьянил Колю, как вино, и шелест колоды звучал самой сладкой музыкой. Он верил в свой фарт, в свою удачу и, видимо, потому решил посадить Равиля на рогатину, то есть выиграть у него последнее.
— Теперь я банкую, — небрежно сообщил он, перетасовывая колоду.
За остаток вечера Кашкет умудрился спустить и выигранные баксы, и даже свои кровные пятьсот рублей; соперник, заметно повеселев, честно посчитал их по шесть рублей двадцать копеек, оставив проигравшему бумажную мелочь.
— Все? — Равиль вопросительно взглянул на Кашкета.
— У меня больше ничего нет, — пытаясь сохранить невозмутимое выражение, произнес тот.