– Нет, – смутился Бауэр. – Парадную форму я оставил на берегу для подобающих тому случаев. Герр командир, почему вы спрашиваете меня о кортике, а не хотите обсудить поведение матроса Шпрингера? – попытался он сменить тему. – Я требую наказания за невыполнение моего приказа!
– Требовать вы будете от шлюх в борделе, – хмыкнул Зимон. – А здесь требую я!
– Простите, герр командир, но Шпрингер поднял на меня руку. Тому есть свидетели. Подобное поведение требует наказания.
– Да-да, карать немедленно и только невиновных. Где-то я уже такое слышал. Кажется, это один из опусов нашего красноречивого доктора Гёбельса. А вас не смущает, Бауэр, что вы оскорбили офицерский кортик, превратив его в нож мясника?
– Герр командир! – вздёрнул подбородок первый помощник. – Я выполнил ваш приказ! Передо мной была поставлена задача, и я с нею отлично справился. Эти лимоны ещё хранят запах маяка, а мы уже их едим.
– Запах? Или на них сохранились следы чего-то другого? Присмотритесь, почему-то мне они кажутся заляпанными кровью. Замечу, что вы могли бы выполнить поставленную мною задачу и не таким варварским способом. Скажите, вы видели, чтобы я расстреливал экипажи торпедированных нами судов?
– Нет, – терпеливо ответил Бауэр.
– Тогда позволю себе спросить, а до назначения в мой экипаж вы случайно не проходили службу на лодке командира Гейнца Эка?
– Конечно же, нет! Почему вы меня об этом спрашиваете?
– За всю историю Кригсмарине только Эк опустился до стрельбы по терпящим бедствие морякам. Кажется, это были греки. Запомните, мы враги лишь до того момента, пока не свалились в воду, а затем вступает в силу неписаный кодекс – они спасают нас, а мы помогаем им. Вы о таком не слыхали?
– Герр командир, конечно же, я всё это знаю, но как ваши слова относятся к происшествию на маяке?
– Никак. Я не провожу никаких параллелей – оставляю это на вашей совести. Бауэр, может, вы заметите какое-то сходство?
– Я вас не понимаю, герр командир. Так вы накажете матроса Шпрингера?
– За что? За то, что он отказался стрелять вместе с вами по барахтающимся в воде людям? Или дело было не так? Он не захотел принимать участие в устроенной вами резне?
Насупившись, Бауэр некоторое время переваривал услышанное и, переминаясь с ноги на ногу, бросал косые взгляды то на невозмутимого Мацуду, то на каменное лицо командира Зимона. Адэхи же сидел с таким видом, будто помощника и вовсе не было в каюте. Смотрел сквозь него и лениво зевал. От всего этого Бауэру стало не по себе.
– Мне непонятны ваши аллегории, герр командир. Я хотел бы услышать более конкретно – какое будет ваше решение?
– Соломоново.
– Какое?
– Да никакое! Идите, Бауэр, с моих глаз, не доводите до решения, которое вам может не понравиться. И вот что ещё… – щёлкнул пальцами Зимон, останавливая уже занесшего ногу через комингс первого помощника, – оставьте в покое бедного Шпрингера. Это в ваших же интересах. Мой вам совет – сделайте вид, что ничего не произошло.
Побледневший Бауэр сдержанно кивнул и, отряхнув с брюк несуществующие крошки, вышел, подчёркнуто тщательно затворив за собой дверь. Вслед за ним поднялся Адэхи. Выпив залпом выдавленный сок, он стряхнул на пол остатки мякоти и громко припечатал кружку к столу:
– А я всё-таки выпью за здоровье Крюгера. Очень надеюсь, что он всё ещё жив. Простите, господа, у меня дела.
И направился в противоположную от первого помощника сторону – в машинное отделение.
– Что скажешь, Тадао? – ухмыльнулся Зимон, когда они с японцем неожиданно остались одни. – Глядя на вашу постную физиономию, мне трудно понять ход ваших мыслей. Как по-вашему, должен ли я наказать Шпрингера?
– Вы командир, и любое ваше решение будет правильным, – дипломатично увильнул от прямого ответа японец.
– Даже если я прикажу вам прыгнуть за борт? Всё это чушь. Самодуров в Германии всегда хватало и без меня. Хотя они, – Зимон кивнул в сторону матросского кубрика, – таковым меня и должны считать. Между самодурством и дисциплиной – грань размытая. Запомни, мой японский друг, если про известную актрису больше не говорят, что она – шлюха, значит, она теряет популярность. А если командира лодки подчинённые в разговоре между собой хотя бы иногда не называют конченым мудаком, значит, его пора снимать с должности. Любой командир только тогда заслуживает уважения, когда сумеет сделать жизнь своего экипажа невыносимой. Отблагодарит его экипаж, когда поймёт, что остался жив лишь благодаря жёсткости командира. Теперь о Бауэре. Как первый помощник он меня более-менее устраивает. Во всяком случае, за неимением других. А вот как человек он, бесспорно, мерзавец. И дело даже не в устроенной им резне. У меня осталась лишь половина экипажа, и потому каждый должен работать за двоих. Иначе наша лодка превратится в корыто, которое только и способно, что ненадолго нырять под воду. А утонет или не утонет – лишь вопрос времени. Здесь каждый должен думать о том, как заменить недостающее звено, а не о том, на чьей он стороне. Это и называется «сплочённый экипаж». А поведение Бауэра вносит в него раскол. Считай, что оставшуюся половину он стремится ещё раз поделить надвое. Могу я ему такое позволить? Чёрта с два! А эта его идиотская тяга всегда выделять любимчиков и неугодных? Она меня бесит! Ведь сколько уж я ему говорил – если ненавидишь, то всех. А если ты получил офицерские погоны, чтобы брататься с каждым встречным матросом, то уж, будь любезен, доберись до последнего трюмного и облобызай также и его. Получи он в своё распоряжение лодку, экипаж тут же превратится в два враждующих лагеря. Я понимаю, что рано или поздно, но мы все сдохнем. Получим пробоину и пойдём ко дну. И скорее рано, чем поздно, поскольку остались одни, а вызов бросили всему миру. Но, чёрт побери, я хочу остаться до конца командиром, а не нянькой, выясняющей, кто кому первый швырнул песком в глаза! Тадао, у вас, японцев, всегда есть правила на все случаи жизни. Что ни спроси, вы тут же тянете их из кармана и с умным видом суёте в нос первому встречному. А что по такому случаю говорят ваши самурайские кодексы?
– Наш кодекс бусидо на то и самурайский, что понятен лишь самураям. Но если будет угодно… – улыбнулся Мацуда, – то вот вам первое золотое правило: настоящая цель в том, чтобы жить, когда нужно жить, и умереть, когда нужно умереть.
Зимон задумался, лениво почёсывая давно небритый подбородок.
– Только и всего? Это и есть ваше золотое правило? Не впечатлён. У нас говорят, что правило только в том случае золотое, если оно приносит золото. Признаться, я надеялся на более дельный совет.
– Терпение, Хильмар-сан. Нужно уметь ждать, и ответ придёт сам собой.
– Тоже ахинея какая-то. Можно терпеливо, до умопомрачения, ждать поезда, где рельс не видно даже на горизонте. У меня сложилось такое впечатление, что вы сами ничего не понимаете, но старательно делаете вид, что владеете скрытой истиной. С умным видом извергаете поверхностные тезисы, годящиеся лишь для дешёвых газетных передовиц. Но напомню вам, мой друг, что на поверхности плавает только дерьмо, а за жемчугом нужно нырять. О равновесии в природе ничего не слыхали? Действие равно противодействию. Обер-лейтенант Бауэр ненавидит меня так же, как я презираю его. Будь у меня возможность, я бы тут же от него избавился. А согласно закону равновесия, Бауэр так же мечтает избавиться от меня. И вот здесь терпение может сыграть злую шутку. Но, с другой стороны, и поспешность не приведёт ни к чему хорошему.
– Хотите начистоту? – вдруг перебил размышления Зимона Мацуда. – Я рад, что вы тоже видите разделяющую вас с Бауэром пропасть. Признаюсь, мне это бросилось в глаза, стоило в первый день спуститься в лодку. Вы продолжаете собственную войну только потому, что так велят ваша гордость, офицерский долг, присяга. Мне это понятно. В душе вы, как и я, считаете плен позором, ставите долг выше собственной жизни, хотите продолжать воевать, потому что вы воин. Ваш же помощник остался лишь оттого, что увидел возможность освободиться от этих самых правил морали, требований, приказов, почувствовать вкус безнаказанности. Здесь и кроется антагонизм ваших отношений. И вот когда, казалось бы, всё свершилось, вот она, свобода, и Бауэр ощутил вкус крови, – вы вдруг не даёте ему насладиться этой свободой в полной мере. Говорите о чуждых, неписаных кодексах, малопонятных ему морских законах. Однако вся беда в том, что человеку, в сущности, по вкусу безнаказанность. Анархия не раз собирала под свои знамёна огромные армии. Поведение Бауэра может понравиться и многим другим матросам вашего экипажа. И тогда эта лодка точно превратится в корыто.
– Может быть, может быть… – нахмурился Зимон. – Всё это от безделья. Гуманизм и человечность в вопросах поддержания боевой готовности – вещи преступные уже по определению. Знаете такую присказку насчёт ребёнка и матроса? Честный ребёнок любит не папу с мамой, а леденец в шоколаде. Честный матрос хочет не служить, а спать. Поэтому к службе его надо принудить. Дружище, сделайте одолжение – идите в центральный пост и немедленно объявите тревогу! Поначалу из-за течи в центральном посту, затем – атака самолёта противника. Как закончат, прикажите устранить поломку всех торпедных аппаратов! Можете ещё что-нибудь придумать. Дым в отсеке, отказ управления, пробоина в корпусе. Дайте волю фантазии. А я поищу свой секундомер, и поглядим, на что мы ещё способны. Я стряхну с них эту ржавчину! Говорите, анархия по нраву? Чёрта с два!
После грохота десятка ног неожиданно возникшая тишина кажется мрачным кладбищенским безмолвием. Разве только с той разницей, что над головой, вместо бледной луны в облаках, в клубах сырости мерцает красный фонарь. В его тусклом отблеске лица превращаются в вытянутые кровавые маски. Бегущая со лба капля пота сверкает, словно осколок рубина. Вайс смахивает её и вдруг заходится сухим надрывным кашлем. Только что дали отбой учебной тревоге по устранению течи воды в аккумуляторном отсеке. А батарей под палубой столько, что их свинцовые пластины весят больше, чем все остальные механизмы. В жизни это самое отвратительное, что может произойти на подводной лодке. Испаряющиеся клубы кислоты выедают глаза, выжигают лёгкие, кожа рук превращается в белые потрескавшиеся лохмотья, сплошь усеянные кровавыми волдырями. Работать приходится в масках, но они помогают мало, и Вайс содрогается вполне натурально, будто и вправду надышался кислотных испарений. Обессиленные механики лежат вповалку рядом с ним на полу, но, услышав надрывный кашель, начинают расползаться точно от прокажённого.