л журнал и так же аккуратно поставил на полку. Не покидало тяжёлое предчувствие горького финала, но он гнал его прочь. «Хуже не будет, потому что хуже быть не может! – уверял он себя, глядя на распростёршего крылья на обложке орла. – Всё страшное уже позади, а неизвестность не всегда скрывает опасность. Что может быть паршивее для подводника, чем грохот рвущихся над головой глубинных бомб? Да, сжимается от страха сердце, когда глядишь на содрогающиеся под взрывами рёбра лодки, но по-настоящему подводники боятся лишь одной бомбы, той, которая проскользнёт рядом с бортом, а затем грохнет молотом и навсегда отправит на дно. Но если уж миновала тебя чаша сия, то и волноваться больше не о чем!»
Когда уже начало темнеть, дежуривший на мостике штурман крикнул в люк:
– Герр командир, к нам гости!
– Давно пора, – проворчал, поднимаясь, Зимон.
Он встряхнул промокшую насквозь посеревшую командирскую фуражку и, поморщившись, водрузил её на голову – этикет требовал с первых мгновений встречи обозначить, к кому прибывшие обязаны обратиться за разрешением подняться на борт. Выбравшись наверх, он увидел, как, размазывая механическими щётками по стёклам крохотной рубки льющуюся с неба воду, к лодке медленно приближается портовый буксир. Неумело развернувшись и протеревшись со скрипом о серый, в ржавых потёках борт, буксир замер, затем оттуда перебросили деревянный помост. Закрывая головы зонтами, на лодку перебрались трое. Зимон недолго понаблюдал, как они, балансируя на мокрой палубе, пытаются разглядеть его за потоками ливня, затем пошёл навстречу. Он дал гостям паузу вежливости, но никто и не подумал спрашивать у него разрешения ступить на лодку. Трое, переминаясь, молча наблюдали за появившимся из дождя силуэтом в накинутом на плечи плаще и надвинутой на глаза фуражке. Тогда, перекрикивая шум ливня, он заговорил первым:
– Господа, вы находитесь на борту немецкой субмарины U-396, я её командир, капитан-лейтенант Зимон. С кем имею честь?
Двое из прибывших были в форменных кителях служащих, и Зимон обращался скорее к ним, чем к гражданскому в чёрном строгом костюме. Но, к его удивлению, первым ответил гражданский, и ответил на безупречном немецком:
– Капитан-лейтенант, давайте быстрее спустимся в лодку! Не собираетесь же вы вечно держать нас под этим собачьим водопадом?
– Да, конечно! – спохватился Зимон. – Прошу следовать в рубку.
Едва он услышал родную речь, у него отлегло от сердца.
Гражданский первым взобрался на мостик и, словно проделывал это сотню раз, ловко нырнул в люк. Служащим же пришлось помогать, и Зимон с лёгкостью переориентировался на новое лидерство. Гражданский явно в этой троице был главный. Оказавшись в центральном посту, он брезгливо скривился, достал из кармана наодеколоненный платок и поднёс к носу.
– Ну и вонища же у вас!
Затем указал на китель по правую руку:
– Это начальник полиции комиссар дон Луис Мариотти. Это, – небрежный кивок влево, – начальник порта сеньор Барилоче. Итак, начнём. Вы, командир, не выполнили приказ главнокомандующего и не сдали лодку союзникам. Почему? Отвечайте кратко и строго на вопросы. Итак, я жду.
От такого вступления Зимон слегка опешил. Он посмотрел на Бауэра, Адэхи, Хартманна, и понял, что они испытывают что-то подобное.
– Перед началом нашего разговора, – попытался он осадить пыл гражданского «пиджака», – я хотел бы узнать, кто вы, и как к вам обращаться?
– Зовите меня герр Шмидт.
– Вы немец?
– К нашему разговору это не имеет никакого отношения.
– Но вы здесь играете не последнюю скрипку. Так кто вы?
– Считайте меня персоной, наделённой особыми полномочиями, – неохотно ответил Шмидт.
Зимон не сдержал саркастической улыбки. Ох уж эта тонкая вуаль «особых полномочий»! Под этим тёмным покрывалом обычно скрываются такие невзрачные слова, как шпионаж, разведка, тайная полиция, а судя по хватке Шмидта, в нём чувствовался матёрый гестаповец или опытная ищейка из конторы Канариса. И упускать инициативу он явно не собирался.
– Я задал вопрос, – напомнил Шмидт.
– Почему я не сдал лодку? Потому что лагерной баланде предпочитаю стряпню своего кока.
– Вы получили распоряжение гросс-адмирала Дёница, датированное пятым мая сего года и известное как «Приказ о сложении оружия»?
– Получил, – не стал отпираться Зимон.
– И тем не менее, вы его не выполнили?
– По уже озвученной мною причине.
Шмидт перекинулся на испанском парой слов с начальником полиции, затем спросил:
– Доложите количество находящихся на борту торпед.
– Одна.
Выслушав ответ, комиссар укоризненно покачал головой и, поцокав языком, что, несомненно, изображало его сильное огорчение, вытянул из кармана блокнот и сделал краткую запись.
– Где же остальные тринадцать? – блеснул осведомлённостью Шмидт.
– Где? – сделал невинное лицо Зимон. – Где-то в море. Целиком, или то, что от них осталось. Знаете, когда торпеда подрывается под кораблём, ей тоже изрядно достаётся. Да-да, представьте, мы воевали. Или, как принято говорить, вели боевые действия. Активные боевые действия, скажу я вам, герр Шмидт. А вы о них не слыхали? Надеюсь, хотя бы в газетах читали, что наша с вами Германия ещё не так давно заливалась кровью под бомбёжками и гусеницами вражеских танков?
– Читал, – невозмутимо ответил Шмидт. – Много потопили кораблей?
– В бортовом журнале с выхода в марте в море расписан каждый наш шаг. Полистайте, там всё записано.
– Обязательно полистаем. Итак, вы вышли в марте, воевали до капитуляции, но затем и после. Правильно я вас понимаю?
– Правильно. Вы произнесли слово «капитуляция» с некоторым чувством удовольствия. Отчего у меня сложилось впечатление, что вы радуетесь поражению Германии. Странная реакция для немца. Или я ошибаюсь?
– Ошибаетесь, – поморщился Шмидт. – Послушайте, Зимон, что я вам скажу: – в июле сорок пятого года в Аргентине возможно всё. Вас здесь могут принять как дорогого гостя, но и как врага. И пока, скажу я вам, счёт не в вашу пользу – вы гость нежеланный. И дело даже не в том, что вы раздражитель для государств – бывших противников Германии, и можете создать неудобства здешнему правительству. Международная политика – вещь гибкая, тёмная, и обладает короткой памятью. Проблема в другом. По поводу вашей лодки у местных властей есть серьёзные подозрения. Вам ничего не говорит название бразильского крейсера «Байя»?
– Впервые слышу, – ни один мускул не дрогнул на лице Зимона. – А что с ним не так?
– Нёс дежурство в районе экватора, но двенадцать дней назад неожиданно пропал. А прибывшие на место исчезновения суда обнаружили обожжённые тела и плавающие обломки со следами взрыва. Итак, я спрошу ещё раз – вам ничего не известно о крейсере «Байя»? Судя по прошедшему времени, вы должны были быть в том самом районе.
– О каком районе вы говорите? Экваторе? Так он, господин Шмидт, длинный. И Атлантический океан – не деревенский пруд. Иной раз, даже зная координаты, найти в нём цель ох как непросто. И это вам говорит человек, который пару раз не смог разыскать цель, даже когда на неё меня наводили сразу два самолёта. Потом оказалось, что мы использовали разные системы координат. Всякое бывает, но это не мешает мне уверенно заявить, что на всём пути сюда я не встретил ни одного корабля. Как говорит мой боцман, в океане было пусто, как в его карманах после недели отпуска.
– Понятно. Красноречиво и познавательно. Готовьтесь рассказать всё это ещё не один раз. И готовьтесь получше. Когда вы врёте, у вас, Зимон, прищуривается левый глаз – поработайте над этим. Дальше вами займутся местные спецслужбы, и мой вам совет: отшлифуйте каждое своё слово. То, как вы пытаетесь спрятать под покровом красноречивого словоблудия ваши тайны, выглядит неубедительно, потому что этот приём не для вас – легко заигрываетесь и фальшивите. Постарайтесь быть более естественным. Впереди у вас целая ночь, проведите её с пользой, особенно в том, что касается вашего экипажа. Пусть каждый выучит свою роль наизусть. Контрразведка президента Перона пока ещё не может тягаться с нами, но и на дураков надеяться не стоит. Итак, капитан-лейтенант, вам всё понятно?
– Вы объяснили так доходчиво, что понял бы даже безголовый пень.
– Тогда пару слов о ваших дальнейших действиях, и вам лишь останется нас проводить.
– Один вопрос, герр Шмидт, – вспомнил Зимон. – Не появлялась ли у этих берегов лодка моего боевого друга обер-лейтенанта Гейнца Шеффера?
Услышав имя Шеффера, ни слова до этого не понимавший комиссар полиции неожиданно переглянулся со Шмидтом.
– Нет, – безучастно заметил Шмидт. – Никто здесь о таком не слышал. Ещё вопросы есть?
– Что будет с моим экипажем?
– Ничего не могу обещать, но будьте готовы, что вы его больше никогда не увидите. Местные имеют на вас большой зуб, и переубедить их будет ох как непросто. А чтобы у вас, Зимон, не возникало глупых мыслей, с дежурства у побережья уже отозваны два эсминца. Утром они будут здесь. На рассвете один из них подойдёт к лодке. В это время весь экипаж должен находиться на палубе без оружия, флаг спущен, все люки открыты. Выполняйте их приказы – и ещё поживёте.
– В лагере или тюрьме?
– Всё зависит от вас. Возможно, что до ограничения свободы не дойдёт. Не забывайте, что вы на территории государства, где хотя бы пытаются показать миру, что соблюдают международные законы. Итак, командир, всё, что вы должны были знать, вы уже знаете. И даже больше. Я тоже немец, и о войне знаю не по газетам. Всё, что я мог для вас сделать, я уже сделал. Остальное зависит от вас. На этом наша встреча подошла к концу.
– Мы ещё увидимся, герр Шмидт? – спросил Зимон.
– Не думаю.
После того, как прибывшая делегация исчезла на трапе, в центральном посту ещё долго царило растерянное молчание.
– Что это было? – наконец произнёс Бауэр. – Нас арестуют? Мы для того проделали такой путь, чтобы оказаться за решёткой? Все эти муки – для того, чтобы поселиться в камере? А кто говорил, что мы плывём к друзьям? Где омары, вино с аргентинских виноградников, встреча с нашей диаспорой? Командир, это ведь ваши слова! Этот Шмидт и есть все наши немцы?