– Заткнись.
– Заткнуться?! Нас привели как баранов на бойню, а я должен заткнуться?
– Им ничего не доказать. Если мы все будем стоять на своём, то не пройдёт и месяца, как все будем свободны. Да, допросов не избежать. А потому, пока ещё есть время, будем готовить каждого.
– А как быть с японцем?
– С Мацудой? – удивился Зимон. – Что ты хочешь сказать?
– Я ему не верю!
Оглянувшись на прикрытый люк, Зимон задался вопросом, может ли Тадао их слышать, и, понизив голос, произнёс:
– Бауэр, не будь идиотом, его стойкости хватит на весь экипаж. Он не скажет лишнего даже под пыткой.
– Почему же? Какое дело ему до нас, немцев? Он давно мечтает вернуться в Японию, и что ему мешает рассказать всю правду в обмен на сделку? А если ещё здесь есть их посол, то это вопрос одного дня. Они там на своём японском пощебечут, и потом он в Токио, а мы по камерам.
– По себе судишь?
Как ни хотел Зимон этого избежать, но находившийся в соседнем отсеке Тадао их всё-таки услышал. Люк резко распахнулся, японец, согнувшись, вошёл, выпрямился и, пристально взглянув в глаза первому помощнику, мрачно произнёс:
– Здесь, кажется, упоминали моё имя?
Лицо его было бледно, губы сжаты, глаза под нахмуренными бровями сверкали. Бауэр посмотрел ему в глаза и судорожно сглотнул.
– Русский! – вдруг выкрикнул он, отступив на шаг. – Вот наше слабое место! Давно надо было его прикончить! Этот точно всё расскажет!
– Русского я беру на себя, – вдруг вступился Адэхи.
– Правильно! Ты его на лодку взял, ты и убей! – обрадовался Бауэр.
– Никто его не тронет, и я обещаю, что он будет говорить то же, что и остальные.
– И ты? – мрачно скрипнул зубами Бауэр. – Здесь все против меня. А что скажет команда? Вы, командир, как всегда всё решили за нас. Хотя если бы не ваша дурацкая атака на бразильца, мы бы сейчас не сели в эту лужу. А теперь вы говорите нам – вас будут допрашивать, но вы проявляйте стойкость. Нас почти тридцать человек, и вы уверенны, что каждый проявит эту чёртову стойкость?
– Что ты предлагаешь? – устало спросил Зимон.
– Бежать! Бежать, пока не поздно! Там, снаружи, – Бауэр поднял палец, указывая на люк рубки, – ночь, как угольная шахта, и дождь стеной. Мы уйдём незамеченными.
– Навозная муха родила очередную глупость. Уверен, что крейсеру по соседству поручили за нами присматривать. И потом, наши топливные баки пусты. Доползли почти что на парах солярки. Куда мы уйдём?
– Добудем топливо как тогда, с англичанином. Под орудием ещё нетронутый запас снарядов и осталась одна торпеда. Есть, чем отправить на дно любого.
– Опять?
– Это лучше, чем сидеть в аргентинской тюрьме.
– Тебя ещё никто туда не посадил. Прекрати истерику и собери экипаж. Пора сочинить достоверную легенду и вдолбить в каждую голову. Чем крепче, тем больше шанс на дегустацию аргентинского вина. Ты же этого хотел? А Шмидту я не верю. Шеффер здесь. Может, я и прищуриваю глаз, но когда врёт он, это написано у него на лбу. Поверьте мне, всё сложится хорошо. Будет и мирная жизнь, и вино на ранчо. Собирай команду, я хочу поговорить без громкой связи, глаза в глаза.
Но, кажется, перспектива спокойной жизни на ранчо в пампасах Бауэра уже не прельщала. Он нахмурился, задумался, словно решал непосильную математическую задачу, а потом вдруг выпалил с вызовом, обрушив на Зимона всю накопившуюся ненависть:
– Пусть будет так! Я соберу людей. И тогда пускай они сами решат и укажут на виновника всех наших бед! А сначала мы их спросим, за чей они план? Мой, который сохранит им свободу, или выберут путь в тюрьму? Если за второй вариант, вот тогда и будем высасывать из пальца дурацкую легенду.
– Нет никакого «твоего плана»! – Зимон встал, всем своим видом показывая, что спор окончен. – И быть не может! А свой щенячий скулёж можешь отправить под хвост дворовым собакам. Пока ещё я командир! Дёрнись мы, и нас тут же начнут преследовать, а лодка не выдержит ещё одну, даже самую лёгкую атаку. Она измотана так же, как экипаж. И если я решил, что ставлю точку в этой войне, то назад дороги нет. Всем свободным от вахты собраться в носовом кубрике, прочистить уши и слушать каждое моё слово.
Клим свободным от вахты не был, а потому остался в электромеханическом отсеке, наблюдая за стрелками приборов аккумуляторов и яростно борясь со сном. Голова упрямо клонилась на грудь, глаза слипались, ибо нет ничего хуже спокойной ночной вахты. Когда лодка спит, опустив якорь на дно, то звуки в отсеках стихают, плафоны едва светятся, и лишь убаюкивающе жужжат приборы. Тихая умиротворяющая идиллия. Так проходит час за часом, и ничего не меняется. Стрелки хронометра над головой медленно ползут, меняясь местами, светятся в полумраке зелёными штрихами фосфорной краски, и как маятник гипнотизёра кружат голову, неумолимо увлекая в пропасть, где уже царит не явь, а сновидения. Клим встал, размялся, прислушался к хрустнувшим суставам, к падающим с труб каплям воды и снова сел на палубу, обхватив колени. Неожиданно показалось, что палуба накренилась. Тик-так, тик-так – вдруг громко застучал хронометр, и Клим улыбнулся подобной несуразице – хронометр не может стучать как часы, он вращает стрелки молча, как безголосая рыба. Белая тумба электродвигателя, маячившая перед глазами, неожиданно потемнела красками, исчезли рёбра охлаждения, формы стали гладкими. Свисающие петлями кабели электропитания подобрались, натянулись и теперь чернели под потолком гибкими полосатыми змеями. Клим посмотрел под ноги и сразу понял причину тревоги электрических гадов. В отсек поступала вода. Она медленно поднималась сквозь щели в палубе, добралась до щиколоток и залилась в ботинки. Тёплая, приятная, успокаивающая влага.
«Прорвало трубу охлаждения двигателя, – догадался Клим, – и сейчас я немедленно должен поднять тревогу!»
Он попробовал встать, но не смог. Что-то держало его за плечи, придавив спиной к стене. А вода всё прибывала. Она уже поднялась к коленям, доползла под свитером к груди. Тогда Клим дёрнулся изо всех сил, но не сдвинулся ни на дюйм. Что-то по-прежнему давило на плечи. Он оглянулся и едва не задохнулся. Два сжатых кулака, собрав свитер на плечах в затянутые узлы, держали его словно на двух поводьях. Клим попытался рвануть влево, но правая рука тут же вытянулась и прижала его к стене. Бросился вправо, и в ту же секунду его приструнили слева. Вода уже достигла подбородка, а Клим так и не смог подняться. Тогда он извернулся, дабы увидеть лицо нападавшего. На мгновение ему это удалось. Повторяя у него за спиной каждое его движение, извивался силуэт в форме офицера императорского флота Японии. Раскосые глаза Мацуды встретились с глазами Клима, и, догадавшись, что он разоблачён, японец схватил шею противника в локтевой замок. Теперь они боролись под водой, соревнуясь, у кого на большее время хватит воздуха. Клим задыхался, бился изо всех сил, чувствуя, что проигрывает. Пытался достать японца локтем, кулаком, нанося удары назад, за голову, извивался ужом, но вырваться так и не смог. А затем Мацуда начал его трясти, больно ударяя затылком о стальное ребро переборки.
Клим сделал последний рывок, истошно закричал и открыл глаза. Над ним стоял Вилли, и, одной рукой прикрывая ему рот, другой тряс за плечо.
– Тише, – шепнул он, испуганно надавив ладонью на лицо. – Умоляю, тише.
Тяжело дыша и ничего не понимая, Клим отшатнулся, сбрасывая его руку.
– Что?
– На лодке что-то происходит.
– Мы тонем?
– Нет.
Тогда Клим посмотрел под ноги, затем обернулся за спину. Ни потоков воды, ни извивающихся змей, ни японца Мацуды.
– Иди за мной, – шепнул Шпрингер и выскользнул в дизельный отсек. – Что-то не так. Кажется, Олаф нашёл что-то страшное.
С бешено колотящимся сердцем Клим встал и пошёл следом.
– Вилли, что происходит? Где все остальные?
– В носовых отсеках. Сильно шумели, но сейчас всё стихло.
– А где Олаф? Что, ты сказал, он там нашёл?
– Сейчас увидишь.
Пройдя вдоль двигателей, Вилли открыл дверь в кубрик. Сразу за комингсом, сдвинув две секции решётчатого пола, над образовавшимся проёмом стоял на коленях Олаф. Он наклонился и, протянув руку, силился что-то достать.
– Помоги, – он увидел Клима и посторонился. – Кажется, зацепился за аккумуляторную батарею. Выдерни его рукав из-под кабеля.
И только тогда Клим увидел человека. Он лежал, согнувшись пополам, словно эмбрион в тесной утробе лодки. Крохотное пространство между стальным настилом и аккумуляторными банками не располагало к простору, и создавалось впечатление, что тело туда заталкивали, едва ли не утрамбовывая ногами.
– Кто это? – вмиг осипшим голосом спросил Клим.
– Японец, – ответил Олаф. – Я слышал, как двигали решётки. Вышел, когда уже никого не было, и сразу увидел. Тяни его за воротник.
– А что он там делает? – всё ещё не понимая, наивно произнёс Клим.
– Не видишь, пробует на язык наши батарейки! – разозлился Олаф. – Вилли, тяни за ногу, а ты помоги мне выдернуть его руку.
Наконец, тело Мацуды удалось вытащить, и его положили на пустующую койку. Лицо японца, как и его мундир, сплошь желтели кислотными пятнами, глаза глядели в потолок, руки вытянуты по швам. Клим отвернулся, затем посмотрел на Олафа.
– Мгновенно, – ответил тот на немой вопрос. – Никакой борьбы, ни одной оторванной пуговицы. Он даже не успел прокричать своё «банзай». Так, спереди ничего, давай перевернём.
На спине Мацуды тёмным бесформенным цветком расплылось кровавое пятно. Олаф нагнулся над ним, оттянул двумя пальцами ткань в том месте, где был небольшой разрыв, и невозмутимо прокомментировал:
– Неплохой удар. Точно в сердце. Интересно, кому наш японец помешал?
Затем он достал из кармана складной нож и разрезал китель от воротника до пояса. Хладнокровно протёр тряпкой спину Мацуды, потом собственные ладони и, отбросив ветошь, склонился над раной.
– Это не нож. Рана не резанная, колотая, края ровные. Его закололи. Кортик! – вдруг осенило Олафа. – Обер! Положите меня рядом, если это не он! Бауэр, чертям меня на развлечение, это его рука!