Лейтенант Шильке отодвинул лежащие перед ним бумаги. Декабрьская, предпраздничная ночь невообразимо доставала его. Все эти рапорты, расписки, оперативные документы, вся эта куча макулатуры, свидетельствующей о бездонной людской глупости. Какой-то щенок из армейских подразделений украл елочку в парке. Что за бессмыслица! Украл себе немножко счастья? Так теперь его поставили перед дилеммой: то ли Иван убьет его в Сочельник, то ли в первый день праздников, то ли во второй? Средняя выживаемость в штрафной роте — это ровно три дня.
Шильке положил руку на толстую картонную папку. Еще большая чушь. На всех железнодорожных вокзалах люди с боем выбивали себе места в поездах, отправлявшихся на запад. К сожалению, имелся запрет покидать город. Приговоры для непокорных все провозглашались и провозглашались. А теперь перестанут, потому что властям теперь придется самим заняться эвакуацией. Но раз не было достаточного количества составов, жители Бреслау могли попасть в город мечты Дрезден… пешком. В самой серёдке зимы. Женщины, матери, дети, старики. Пешком через Гандау[7], Кант, а потом по шоссе при минус двадцать градусов. В сугробах, по крайней мере, не застрянут, поскольку из другого рапорта следовало, что автострада от снега очищена. Но лейтенанта интересовал другой вопрос. Он знал о работе полевых судов и расстрельных взводов, и ему было ужасно интересно, а что случится с осужденными на смерть за попытку бегства перед объявлением принудительной эвакуации. А вот аннулировать приговоры суда было нельзя. Так что и дальше станут расстреливать за то, что теперь сами же приказывают делать? И любопытно, встретятся ли предыдущие осужденные в камерах с новыми, с теми, которые не захотят покинуть Бреслау. Его запутанные мысли обманывали и вели какую-то глушь.
Неожиданный импульс заставил его погасить настольную лампу и открыть окно на всю ширину. Шильке просто поддавался волне холода. Что чувствует солдат на фронте, в такую холодину? Что он чувствует в советском ГУЛАГе? Холод совсем даже не парализовал, в первый момент даже был приятен. Шильке понял, что испытывает облегчение, потому что невольно проветрил задымленную комнату. Как и каждый офицер контрразведки, он имел доступ к кинохронике, в том числе — и вражеской. Он видел и советские, и западные фильмы. В памяти застрял один. Он представлял бесконечные колонны немецких солдат, идущих куда-то в белую, холодную пустоту. Один пленный, у которого отобрали сапоги, даже сделал себе лапти из двух корзин для овощей, которые набил соломой. Шильке никак не желал идти вот так, в полнейшей пустоте. В комнате сделалось ужасно холодно, ему самому не хотелось получить воспаление легких. Офицер закрыл окно и зажег лампу. Какое-то время еще глядел, как микроскопические снежинки тают на подоконнике. Он вернулся к письменному столу и разложил карту. Oh, mein Gott!.. Англосаксы напирали на западе, русские практически стояли у ворот. Вопрос времени. И Рейх, это всего лишь небольшой кусочек территории, тающий, словно снег на подоконнике.
В общих очертаниях планы обороны восточных территорий были ему известны. Оборона должна была сработать, основываясь на городах-крепостях. План даже был и не глупым, поскольку давал шансы на то, чтобы связать и остановить значительные силы, но… Вот именно: «но». Бреслау, как один из крупнейших городов, располагающихся практически по направлению наступления, будет крепостью ключевой, следовательно, смертельной ловушкой для собственных защитников. А Шильке совершенно не улыбалось идти в никуда в снежной пустоте. Он не желал голодать, чтобы его избивали, допрашивали, медленно доводили до чудовищной смерти от недоедания. Уж слишком много слышал он о том, что там вытворяли с людьми.
Конечно, он не обладал достаточной властью, чтобы получить назначение на западный фронт. Впрочем, там тоже творились ужасные вещи. А он, попросту, не желал отправляться ни в тюрьму, ни в лагерь. Какой угодно. Недавно, в момент депрессии, Шильке размышлял о то, а не оторвать ли себе ноги гранатой. Но, во-первых, он любил обе свои ноги, а во-вторых, это ничего бы не дало, кроме факта, что он будет еще более беспомощным в отношении палачей. На чью-либо жалость в этой войне не было смысла рассчитывать.
Кто-то, не стуча, открыл дверь. Шильке схватился. Это был его шеф, Хайгель — тоже ночная сова, не способная найти себе места в предпраздничном пейзаже.
— Вы еще работаете? В такую пору?
— Яволь, герр…
Хайгель жестом руки заглушил доклад младшего по званию. Глянул на то, что лежало на столе.
— Ну так, все ясно. А может вам бы заняться настоящей работой? Потому что от изучения карты в голове рождаются только дурацкие мысли, — с иронией в голосе бросил он.
— Яволь!
— Ладно. Завтра утром доложитесь у Крупманна из гестапо. У него какое-то дело к вам.
— Яволь!
Не говоря ни слова, Хайгель закрыл двери. Еще один урод, которому он не нравится. Шильке понятия не имел, какие у шефа планы на праздник. Зато он прекрасно знал, где тот собирается провести следующие праздники, те, что будут через год. Хмм. В далекой Аргентине! Хайгель наверняка не сориентируется, откуда Шильке это известно, из каких клочков он собрал данную информацию. Здесь его никто не ценил. Зато врагов прибывало каждый день. Лейтенант был слишком уж самолюбивым, он не умел подлизываться, по каждому делу у него имелось собственное мнение. Просто-напросто, человек-проблема, отброс прогнившей структуры контрразведки, состоящей из карьеристов и оппортунистов.
Но вот теперь он столкнулся с по-настоящему серьезной загвоздкой. Этот крупный, красивый и столь невероятно способствующий город в любое мгновение мог превратиться в смертельную ловушку. Сам Шильке не был настолько богатым, чтобы мечтать об Аргентине. Но у него не было и идеи, как выжить на месте. А то, что он желал выжить, было предельно ясно.
Кабинет Крупманна походил на барочную церковь. Этот гестаповский простолюдин считал себя знатоком искусств и отовсюду привозил для себя различные памятки. В принципе, его следовало бы арестовать, только самая главная проблема заключалась в том, что он был зятем шефа. Так что, вместо кучи приказов о возбуждении следствия, его окружали исключительно милые улыбки коллег. Знаток искусств! Коллекционер, человек, разбирающийся в проблеме!
— Ну, привет, привет. — Сам Крупманн был достаточно приятным в общении типом, если не считать факта, что власть ударила ему в голову. — И что там у вас, у конкурентов, делается? Я слышал, вы Паттона схватили!
— Чего уж там… — кивнул головой Шильке. — Правда, он показал больничный лист, и пришлось отпустить. Порядок есть порядок!
— Это точно, — Крупманн милостиво позволил себе рассмеяться. — Никакой чести в том, чтобы ставить больного человека перед полевым судом, нет.
— Какой там еще суд? Розенфельд устроил все заранее.
— Розенфельд? Ха-ха-ха! — На сей раз смех был откровенный. — Это вы так Рузвельта называете? Потому что у нас он имеет прозвище «хромая крыса» или «безногий».
Шильке улыбнулся, потому что следовало. Не привык он вести дискуссии на столь низком уровне.
— Ну да ладно. Так что приготовило нам Святилище Справедливости?
— Да так, глупости всякие. — Гестаповец бросил на стол толстую папку. — В связи с приближением фронта, была созвана специальная группа с целью защиты и сохранения произведений искусства, драгоценностей и других сокровищ на территории Бреслау. Парни проводят инвентаризацию, упаковывают и отсылают в безопасное место. Но… как оно в жизни бывает, двоих кто-то убил. И на третьего было покушение.
— Господ! Но ведь это же дело для крипо. Они что, черт подери, считают, что я буду гоняться за грабителями?
Крупманн наклонился над столешницей.
— Изучив материалы из этой папки, ты сильно удивишься. Очень даже сильно удивишься.
— Тогда скажи прямо, в чем тут дело.
— Кто-то сверху, со среднего уровня, но, тем не менее, сверху, желает, чтобы этим делом занялись службы безопасности. А не какая-то там уголовная полиция. Впрочем, прочти материалы. Они наведут больше света.
— На что?
— Увидишь. Дело конкретное. Это должно быть порядочное следствие, а не какая-то там уголовка, которая на следующий день арестует двух воришек и посадит их в камеру. Тут, похоже, дело не в том.
И именно в этот момент Шильке почувствовал, что в кабинете ужасно завоняло.
— А почему ты сам этим не займешься?
— Если бы у бабушки были усы, она была бы дедушкой, — Неожиданно Крупманн разозлился. — Нет у меня времени на эти игрушки. Я через три дня схвачу самого Холмса!
Шильке закурил. Взял несколько орешков с подноса у телефона. Какое-то время игрался ними, прежде, чем сунуть в рот. Нужно было обдумать сразу несколько проблем. Кто его впутывал и во что? В этот самый момент он не был в состоянии решить. Ему отчаянно требовалась помощь. И вдруг его осенило. Ему нужна была помощь? Он уже знал, где ее найти.
— Кто такой Холмс?
— Хренов агент польской разведки. Я с ним уже год мучаюсь. Но через три дня… — Крупманн холодно усмехнулся. — Он будет сидеть на том же стуле, что и ты. Но орешков он не получит. Получит кое-что другое.
В мозгах Шильке как будто бы вспыхнула сверхновая. Решение всех проблем! Причем, идеальное решение!
— Так кто это такой? И почему ты с ним мучаешься?
— А зачем ты спрашиваешь? — услышал он вместо ответа.
— Потому что фамилия мне кое-что говорит. И я не ассоциирую ее с божественным Шерлоком Конан Дойла.
Крупманн поглядел на него весьма серьезно.
— The Holms, — сказал он.
— «The»? Не «мистер Холмс»?
— Нет. Он желает, чтобы к нему относились как к учреждению. А не как к человеку. «The», а не «Mr». Это учреждение, институция.
— Он прямо так действует тебе на нервы?
— Прямо так. Но это последние его три дня. Мой информатор выставил его в качестве легкой цели.
Крупманн налил себе коньяку из бутылки, извлеченной из ящика стола. Предложил и Шильке, но тот отказался жестом руки. Уж слишком он был занят собственными мыслями, чтобы выпивать.