Что же касается самих русских — они вели себя нормально. С ними и поговорить можно было, и коммерцию устроить. К мародерам тоже особенно не цеплялись, разве что те как раз тащили что-то такое, что нравилось русскому. Но хотя бы мужчины с их стороны не испытывали каких-то осложнений. Главное, иметь при себе кенкарту[74] или какой-то документ из лагеря, что ты был принудительным работником. Обязательно! Потому что молодых мужчин без таких бумаг могут задержать и доставить на Шлёссплатц, а там начальник из ГПУ станет такого унижать или доставить в тюрьму в качестве «важного немца», которых советы постоянно вылавливают. Любой ценой нужно доказать, что ты поляк, и иметь для этого надежные документы.
С простыми солдатами сотрудничество идет на всю катушку, торговые сделки заключаются молниеносно, и оба народа в этих делах доверяют друг другу безгранично. Обязательной валютой являются наручные часы и спирт. Золото у русских имеется в небольших количествах, иногда — замечательные консервы. Табак у них покупать не следует, поскольку курить его невозможно. Но тут нужно быть осторожными с узкоглазыми, потому что часто они не говорят даже по-русски и вообще люди дикие. Настоящие русские и сами не любят с ними связываться.
Немцы сходят с тротуара, даже просто увидав идущего человека. Их даже можно остановить и обыскать, только толку от этого никакого. Всех их давным-давно обыскали освободители. В квартиры, даже жилые, тоже можно заходить. Лучше всего при этом громко кричать, и не важно на каком языке. Тогда хозяева пугаются. Пустых помещений валом. Даже не все немецкие склады охраняются.
Доставленные сведения явно обрадовали обитателей лагеря. Тем более, что производство собственной, лагерной «валюты» идет на полную катушку. Понятное дело, что сахара не было, но тут никакой проблемы. Инспекция окрестных домов в кварталах Цимпель и Бишофсвальде быстро показала, что германские хозяйки в изготовлении домашних заготовок были образцовыми. Количество баночек с вареньем и джемами, сносимых отовсюду, из каждой домашней кладовой, полностью успокаивало текущие потребности в Verrgeltungsvaffe, то есть, оружии возмездия, как окрестили произведение «инженеров», ранее известное как Фау-3. Снабженные стеклянными снарядами с ним многочисленные разведчики приносили в лагерь охапки добычи.
Шильке с Холмсом размышляли над тем, когда будет самый подходящий момент, чтобы покинуть лагерь.
— Слушай, а ты не обязан куда-то обратиться? — спросил Шильке. — Война ведь уже закончилась.
— И куда же это?
— Ну, к командованию.
Холмс пожал плечами.
— К русскому? И на кой черт мне отвечать на массу ненужных вопросов?
Вот тут Шильке не понял.
— Но ведь вы же союзники.
— Ну да, конечно. Только ты не знаешь русских. Подозрительность — это их вторая натура.
— У тебя нет инструкций на подобный случай?
— Конечно же — есть. Я должен установить связь с командованием. Но как это сделать, если связи нет? В этом случае я обязан обратиться к первому же встреченному мною польскому патрулю, попросить связать меня с офицером, а через него — требовать свидания с офицером из разведки. И я в домике. Но… ты здесь видел где-нибудь польский патруль?
— Ага, тогда это означает, что ждем?
— Не обязательно. Еще у меня имеется контакт с одним человеком. Зовут его Болеслав Дробнер. Либо он уже находится в городе, либо вскоре приедет. У него будет связь, и он сделает нечто такое, что его можно будет легко найти.
Шильке кивнул. Он над чем-то раздумывал.
— А почему ты не воспользуешься радиостанцией?
Холмс с Ватсоном расхохотались.
— Знаешь… Чужая радиостанция, втихую передающая в занятом русскими городе, пускай даже и союзная… Мне кажется, это могло бы быть превратно понято.
Шильке махнул рукой.
— Даже не знаю, а чего вы боитесь. Ведь у русских даже нет гониометрии[75].
Холмс неожиданно поднял голову.
— Что?
— Знаешь… — теперь немец передразнивал Холмса. — Немного посидел в разведке, вот и узнал то да се. — Он тепло улыбнулся. — У русских нет гониометрии[76]. Они не располагают пеленгаторами, и они не в состоянии установить места, откуда передает вражеская радиостанция.
— Господи Иисусе, ты уверен?
— Уверен. Разве что они захватили те две машины, которыми мы пользовались в Бреслау. Но это они имеют только оборудование. А вот когда его освоят… понятия не имею.
Холмс поднялся и начал кружить между кроватей. Чего-то Шильке никак не мог понять.
— Это так важно?
Холмс остановился.
— Не знаю, — честно ответил он. — Но у меня открылся клапан в мозгу. Очень странно… Что-то мне…
Закончить он не успел, поскольку в лазарет влетел один из «разведчиков» с тяжелой добычей, которую он тащил в мешке на спине.
— Люди, вы не поверите, — крикнул он прямо от двери. — Во Вроцлаве уже имеется наш польский президент!
— Кто у нас имеется? — спросил кто-то с боку.
— Президент. Заседает он на давней Блюхер Штрассе. Можно записаться, доложить о проблемах. Можно получить ордер на квартиру и вообще какие-то бумаги.
— Президент, президент… — переспрашивали люди. — Кто такой? Как зовут?
— Болеслав Дробнер.
Шильке с Холмсом старались держаться боковых улочек. А это было нелегко. В городе, пересеченном десятками рек, всегда необходимо было выйти на какой-нибудь мост. Так что идти напрямик, кратчайшим путем они не могли. Помнили они и о том, что в районе Ярхундертхалле полно ужасно злых русских охранников, которые следили за постепенно уменьшающимися горами никому не нужного оружия.
— А ты уверен, что Крупманн приехал именно оттуда? — спросил Шильке, когда они присели на лавке среди буйной зелени, заполнившей небольшой сквер.
Холмс вынул из кармана карту и разложил на коленях. Палец его двигался вдоль ниточки, обозначавшей Уферцайле.
— Здесь, — остановил он палец в какой-то точке.
— Политехнический институт.
— Именно с этой стороны. Ты знаешь, что там находится?
Шильке пожал плечами. Крупнейшее в Германии техническое учебное заведение сам он посетил всего лишь раз в жизни. И только лишь затем, чтобы доставить письмо одному профессору, который был родом из его сторон и был приятелем семьи. Письмо являлось дополнением к официальному уведомлению — соседи пытались в нем самыми осторожными словами сообщить профессору о том, что всех его близких в живых уже нет. Пожилой ученый на первый взгляд принял известие весьма достойно и со спокойствием. Но через пару дней он покончил с собой.
Холмс закурил и продолжил изучать карту.
— Когда ты вышел из броневика переговорить с Крупманном, я, как обычно, выслал Хайни, чтобы тот обнаружил их грузовик.
— И переговорил с водителем? И эсэсовец что-то сказал?
— Тебе нечего удивляться. Ведь он видел перед собой вооруженного немецкого парня, да еще в чине ефрейтора. И он описал ему всю трассу за тот день. Ничего секретного в ней не было.
— Да, Хайни у нас чертовски шустрый. Интересно, как он справится с тем, что его мир уже не существует?
— Не беспокойся. Он сделает это так же, как и все вокруг. — Холмс глубоко затянулся дымом. — Меня заставляет задуматься, что так перепугало гестаповцев, а Крупманна заставило театрально выбраться на фронт, к Лангенау.
— Об этом ты тоже знаешь от парня?
— Нет. Просто меня удивило, что гестаповцы, как только убили их начальника, тут же согласились с моим предложением.
— Каким предложением?
— Чтобы не устраивать какого-либо дела по вопросу таинственного покушения, а в бумагах написать, что Крупманн погиб парой сотней метров далее, на линии фронта. От случайной пули.
Шильке кивнул и тяжело поднялся с места.
— Это и вправду странно. Даже невероятно.
Они двинулись дальше, пробиваясь через развалины. Наша парочка предпочла не приближаться к аэродрому на Щайтнигер Штерн, хрен его знает, что там творилось. С тыла они пробились на Ганзаштрассе, затем добрались до зданий Политехнического Института, а вот там их остановил русский патруль.
— Куда, германцы[77], а? — Рослый солдат с ППШ проверил, имеются ли у этих двух наручные часы. Понятное дело, что имелись, вот только солдат никак не мог догадаться, что они спрятаны в носках.
— Мы не германцы, мы поляки.
— А, мародеры… Здесь нельзя.
— Вот, товарищ… — Холмс вытащил из кармана плаща бутылку самогона и подал солдату.
— О-о. — Русский вытащил затычку из скрученной газеты и понюхал содержимое. — Хорошая. Адин час, быстро.
Холмс и Шильке спокойно пошли дальше. Солдат что-то еще крикнул им вслед, чего Шильке не понял.
— Что еще он хочет?
— Нам нельзя выносить чего-то довольно крупного, а не то кто-то увидит.
— Ага.
Через пару минут они добрались до обозначенного на карте входа и вошли в мрачный, прохладный коридор.
— Это что за факультет?
— Понятия не имею. Кто-то остроумно сорвал табличку вместе со свастикой.
Шильке открыл первую же дверь сбоку.
— И что?
— Администрация. Сплошные столы и бумажки.
— Таким способом мы ничего не найдем. Нужно поискать швейцара.
— Думаешь, его оставили? — Они дошли до крупной развилки и открытой лестничной клетки. Окружающие их пустота и тишина действовали успокоительно после неустанных нападений насекомых на улице.
— Ну почем же? Должны же они были оставить кого-то, кто знает, как в этих лабиринтах найти нужные вещи.
Шильке с Холмсом вышли на внутренний дворик возле котельной. Швейцарская и действительно была целехонькой, а сильный пинок в двери убедил проживающего в ней старичка, что наилучшей формой приветствия гостей будет как можно более быстрый подъем рук вверх.
— Ну вот все и стало известно, — очень вежливым тоном начал Холмс. — Так с какого времени вы в НСДАП?