– Я пробовал, – сказал я, глядя полузакрытыми глазами на тусклое солнце, которое зависло над левым задним углом башни и вот-вот должно было уйти за него.
– И что?
– Не получилось. Разве что один поможет другому, но что тогда делать оставшемуся?
– Тогда давай уйдем громко!
– Как это?
– Через парадный вход!
Я оторвал глаза от солнца и с интересом взглянул на Холста.
– Говори.
– После прогулки прибьем Азиза. Я переоденусь в его форму. Потом выйдем во внутренний двор. Я буду конвоиром, ты конвоируемым. Пересечем площадку и выйдем в наружный двор. Меня привезли сюда вечером. Во дворе стояло несколько машин. И за воротами они тоже были. Так что будет на чем уехать.
– Догонят, – сказал я.
– Ты забыл, какая у нас цель. Умереть! Мы умрем свободными. А если повезет, то перед этим поживем хотя бы несколько часов, а может, больше.
– Я согласен, – сказал я. – Но давай еще подождем. Вдруг Мак созреет.
– У меня больше нет сил ждать.
– Всего четыре месяца.
– Нет!
– Не подыхать же осенью, Холст. Грязь, слякоть, все такое прочее.
– Хорошо, подождем, – согласился он.
Ожидание тянулось невыносимо долго, особенно зимой. И хотя мы располагали Вечностью, где месяц шел за день – сущий пустяк, – мы не могли привыкнуть к ней, мы не были богами. И мы старели. В одно утро у Холста на висках я заметил седину.
Сегодня тринадцатое мая. До побега остался один день. Мы уже дважды откладывали его. Не было хорошей погоды. Но вот уже два дня как наступило настоящее тепло. Теперь мы ждали дежурства Азиза. Он заступал завтра утром, меняя Мака.
– Если бы тебе предложили исполнить два твоих последних желания, что бы ты попросил? – поинтересовался я у Холста.
– Искупаться в море или озере. И еще послушать Луи Армстронга. А ты?
Я пожал плечами. Я действительно не знал. В этом мире для меня уже ничто не имело смысла. Я смотрел на него пустым взглядом. Мы только дышали в нем, существуя биологически. Вряд ли это можно назвать жизнью. И потому, когда Холст выразил желание сказать кое-что Маку на прощание, я просто не понял его:
– Зачем и что?
– Я скажу ему: «Прощай, Мак. Однажды ты придешь сюда и не увидишь нас. Нас не станет. А через два года не станет тебя. А тюрьма по-прежнему будет стоять на месте. И уже через год никто не вспомнит о Маке Мишо. Грустная история. А все могло быть по-другому».
Когда Мак принес ужин, Холст так и сделал. Услышав его тираду, Мак долго смотрел на нас через распахнутую кормушку, а потом молча закрыл ее.
– Осел! – сказал Холст, глядя на дверь. – Скоро сдохнешь! И поделом тебе. Жертва! Такие, как ты, жертвы с рождения.
Холст отошел от двери и сел на кровать. И вдруг кормушка снова открылась. В ней возникло лицо Мака.
– Я согласен, – сказал он.
Некоторое время мы смотрели на него, а он на нас.
– Я согласен! – уже громче повторил Мак.
Оцепенение прошло. Мы одновременно встали с кроватей и двинулись к двери.
– Остается уточнить детали, – сказал Холст.
– Вот именно, – согласился Мак. – Сколько вы намерены мне заплатить?
– Сто тысяч евро, – сказал Холст.
– Хорошо! – Мак пожевал губами. – Но мне надо знать, что они у вас есть. В противном случае…
– Вы можете узнать подробности моего дела? – перебил его Холст.
– Ну при большом желании это можно сделать.
– Сделайте. Тогда вам станет ясно, что они у меня есть.
– Договорились! – сказал Мак.
Когда он ушел, мы едва не плясали.
– Черт, Отто, очнись! Мы такое дело сумели провернуть! – восклицал Холст, тыкая меня кулаком в плечо.
– Да. После такого можно начинать уважать себя, – произнес я.
До меня медленно доходило, что к нам опять возвращается жизнь. Я подошел к окну и долго смотрел в него уже совсем другим взглядом. Потом, окончательно придя в себя, обернулся и спросил:
– Откуда у тебя деньги? Остатки былой роскоши, старая заначка?
– Я тебе не рассказывал? Мы взяли семь миллионов евро.
У меня полезли на лоб глаза:
– Так ты многостаночник, Холст! Когда ты все успеваешь?
– Это случайно, – сказал он. – Осталось всего миллион триста. И их еще нужно взять.
– Ну-ну? – поторопил я его.
– После ареста меня три дня держали в местном КПЗ, в районе Сен-Дени, – начал рассказывать Холст. – Приходили дознаватель и адвокат моего отца. Он взялся вести дело. Все пытался выяснить, как было в действительности – убивал я или нет. А я и сам не знал. Он понял, что со мной что-то не так. Возил на обследование. А потом меня перевели в централ, это в Аньер-сюр‑Сен, поскольку масштаб моего преступления обязывал держать меня не с мелкой шпаной и угонщиками машин, а с серьезными людьми. Мокрушников они тоже не особо уважали. Но по крайней мере ко мне никто не лез. А через некоторое время в мою сторону стала посматривать одна компания. Их было трое. Филипп – это заправила, Симон и Жюль. Они держались особняком.
Вскоре адвокат сказал, что меня должны перевести в другое место. И действительно, через несколько дней повезли. Сел в машину, смотрю, а рожи-то все знакомые. Та самая троица, что в мою сторону поглядывала. Совпадение это или нет – в том состоянии, в котором я находился, мне было безразлично.
Ехали долго. Потом машина вдруг встала и затрещали выстрелы. Когда пальба прекратилась, двери открылись и нас выпустили. Какие-то люди дали нам оружие. Мне сунули «калашников», с тремя магазинами, и мы снова поехали. Я ничего не понимал, пока один из моих сокамерников, Филипп, не объяснил, что мы должны напасть на террористов. Это была какая-то ферма недалеко от шоссе. Мы свернули с него и проехали пару километров. Когда впереди показалась ферма, Филипп выстрелил по ней из реактивной установки, а потом мы с разгона проломили стену машиной и оказались внутри. Там были арабы, человек десять. Мы расстреляли их из автоматов. А потом откуда-то взялись два металлических чемодана. Там находились деньги – много, как потом выяснилось, семь миллионов евро. Арабы, они действительно были террористы, месяц назад взяли банк. Их долго выслеживали, а потом кто-то в комиссариате решил наложить на эти деньги лапу. Сам мараться не хотел – слишком рискованно – и решил нанять уголовников: Филиппа, Жюля, Симона и еще кого-то четвертого. Но с тем вышла неувязка. Тогда обратили внимание на меня. Мокрушник, восемь трупов и прочее. Короче, терять нечего. Лучшего кандидата и не найти. В нашей группе все были отпетые, у каждого дело тянуло лет на пятнадцать, но настоящим убийцей среди них оказался только я. Как бы то ни было, дело мы сделали. Нам причиталось четыреста тысяч на четверых и свобода. Нелегальная, конечно. Мы должны были отдать деньги и разбежаться. Но те, кто нас нанял, решили иначе. Не думаю, что им стало жалко четырехсот тысяч. Скорей, они решили окончательно замести следы.
Мы ждали их на заброшенной ферме, в пятнадцати километрах от того места, где напали на арабов. Меня на всякий случай посадили в кустах. Остальные остались возле дома. Приехали трое. Спросили про меня. Им ответили, что я убит в перестрелке. Сначала все шло правильно. Они забрали деньги, отсчитали четыреста тысяч, отдали их, а затем достали пистолеты. Второй раз убивать было легко. Я снял этих людей одной очередью. Потом мы сели в их машину и уехали. После убийства этих троих отношения между мной и моими компаньонами заметно потеплели.
– Русский, у тебя есть где отсидеться? – спросил у меня Филипп.
Я пожал плечами.
– Тогда с нами, – сказал он.
Мы проехали километров двести и спрятали машину, решив, что дальше на ней ехать опасно. У нас были чужие удостоверения личности и права, которые мы нашли в карманах убитых.
Филипп сказал, что надо продолжать двигаться в том же направлении и держаться в стороне от дорог. Мы шли на юг, напрямую сквозь ирисовые рощи, заросли розовых кустов и виноградники. Иногда вдалеке мы видели людей. Мне было все равно куда идти. Каждый из нас нес по миллиону восемьсот тысяч долларов, и свобода дышала нам в лицо, как океан, когда приближаешься к нему. Это было такое потрясающее ощущение свободы! От всего: долгов, договоров, кредитов, адвокатов, счетов, обязанностей и прочего. От всего того, от чего раньше времени стареет человек.
Нам надо было добраться до Женевы. Там мы могли сделать себе швейцарские паспорта. Эта троица была матерыми уголовниками, и у них имелись связи.
– Во Франции делать нечего, – сказал Филипп. – Конвойные, что перевозили нас на машине, убиты. Их повесят на нас.
До Швейцарии было рукой подать, когда мы остановились в Жексе. Надо было отдохнуть и принять соответствующий вид.
В гостинице не было воды. Выяснилось, что ее нет во всем городке по причине какой-то поломки на местной водокачке. И вот тут Жюль вдруг проявил себя. Он оказался на все руки мастер – не пойму, почему он занялся уголовщиной, – и отремонтировал водяную помпу. А потом, опять же не знаю что на него нашло, ссудил денег на замену оборудования, из своей доли. Но на этом вспышка его благородства не кончилась. В ее порыве Жюль совершил главную ошибку – дал концерт игры на скрипке. Он так играл, что местные матроны плакали.
– Не жалеешь, что пошел на это дело? – спросил у меня Филипп, когда мы, стоя в толпе, слушали игру Жюля.
Мы все тогда расслабились. Париж был далеко, а Швейцарию, казалось, можно увидеть с крыши гостиницы.
– У меня не спрашивали, сунули в руки автомат – и давай! А ты зачем пошел на это? – спросил в свою очередь я. – Ведь нас могли убить дважды. Сначала террористы, потом эти…
– Я сразу смекнул, чем все кончится, еще в тюрьме. Потому и посадил тебя в кусты, – сказал Филипп.
– Смекнул, а все-таки согласился.
– Мне светило пятнадцать лет. Что бы ты выбрал: выйти после такого срока больным стариком, протянуть еще лет семь и умереть в нищете или столько же лет пожить молодым и обеспеченным. А если повезет, то и больше?
Потом были танцы. А час спустя нам пришлось бежать. Хорошо, что городишко стоял на горе, и я вовремя заметил полицейский автомобиль. Мы побежали в разные стороны. На прощание Фили