Я сказал об этом Холсту.
– Но, если не возвращаться к прошлому, тогда кто я? – произнес он после долгого молчания. – Меня и так почти нет. Когда-то у меня была семья, дом, имя, фамилия, отчество, а теперь я просто Холст. Получив паспорт, я стану каким-нибудь безликим Эриком Краузе или кем-то в этом роде. А приехав в Россию, Петровым или Кузьминым. Мы откроем с тобой где-нибудь в Самаре молочную кухню и пару табачных киосков, будем тихо жить и радоваться безопасности, свободе, обеспеченности. Тебя это устроит?
– Нет, – сказал я.
– Вот то-то и оно, – сказал Холст. – А почему?
– Трудно объяснить. Не могу отказаться от прошлого. Хотя в нашей ситуации это было бы рационально, выгодно, разумно и прочее.
– Вот и мне тоже трудно. Хотя шансов добиться своего у нас почти нет, – сказал Холст и снова уставился на озеро.
– В тюрьме их не было совсем, – возразил я. – Однако мы сбежали. Давай снова представим, что у нас есть Вечность. И не будем спешить.
Первую неделю мы без конца ходили по городу. Растворяясь в толпе туристов, поднимались вверх по его улицам, смотрели на озеро и заходили в многочисленные кафе.
Женева лежала в мягком тепле сентября. Нас окружали праздные беззаботные люди. Нам нравилось смотреть на их лица. Мы давно отвыкли от такого количества людей вокруг. Обратно домой нас загоняла только ночь. А утром мы вставали и снова шли на улицы. Мы словно дышали и не могли надышаться свободой.
– Мне кажется, это никогда не кончится, – сказал Холст, когда мы очередным утром спускались к набережной. – Мы заработали в тюрьме клаустрофобию.
– Просто это такой город! – возразил я.
Еще через неделю мы немного успокоились, и у нас стали возникать нормальные человеческие желания.
В субботу утром Холст завел разговор о женщинах. Его такт был потрясающ. Он начал с цвета глаз. Он говорил, что самые редкие черные и зеленые, а самые распространенные те, что неопределенного цвета.
Холст не уточнял, но я почему-то ни на мгновение не сомневался, что речь идет о женских глазах.
– Как это – неопределенного? – спросил я.
– Это те, к которым надо тщательно присматриваться, чтобы определить их цвет.
Я посмотрел на Холста и произнес:
– Зачем ты начинаешь говорить о табуретке, желая затем перейти к речи о лошади. Это слишком длинная логическая цепочка. Скажи прямо: хочу женщину! Это же естественно. Или тебе не позволяет твое воспитание?
Еще бы, подумал при этом я. Особняк, приемы, интересные люди. Холст-старший был не аристократ, но и не плебей. Из хорошей фамилии потомственных петербургских интеллигентов. А младший, прожив во Франции в такой атмосфере семь лет, наверняка понемногу превращался в аристократа. Он имел хороший вкус и манеры. В тюрьме этого было не разглядеть. Но здесь я смотрел, как он общается с людьми, как разговаривает с официантами в кафе, как смотрит на статуэтки и картины в витринах, как рассуждает о них. И мне невольно хотелось подражать ему. Сейчас Холсту было двадцать пять. Семь из них он просидел в тюрьме и теперь жадно пытался восполнить этот пробел. Он вступал в разговоры с уличными художниками, работниками музеев, владельцами антикварных лавок и матросами прогулочных теплоходов. Ему все было интересно. Он подолгу застревал в книжных магазинах, и мне приходилось ждать его на улице. Я не торопил его, более того, глядя со стороны, удивлялся, куда делся тот Холст, что сидел со мной в камере. Одновременно я радовался за него. Он чем-то начинал напоминать мне Виктора.
– А кроме этого, я хочу услышать Луи Армстронга, – сказал Холст, давая понять, что против женщины не возражает, и даже наоборот.
И то и другое мы нашли в одном кафе, возле пристани, где причаливали прогулочные теплоходы.
Мы вошли в него и попросили бармена, типа с серьгой в ушах и татуированными щеками, поставить Армстронга. Тот развел руками, дескать, рад бы, но, к сожалению, у него такого нет. Тогда Холст достал из кармана диск и протянул бармену:
– Пожалуйста.
Когда под низкий, бархатный голос Луи мы присели за столик, на нас обратила внимание парочка, что расположилась справа у стены. Дамам было под тридцать, поджарые, без косметики, с хорошими фигурами, дорого одетые. По западным меркам, девицы хоть куда. Они и сами себе, наверное, такими представлялись. Мы с Холстом тоже были не лыком шиты – два сбежавших уголовника с многолетним воздержанием. Впрочем, такой пикантный факт, если не афишировать первую его половину, играл в этом деле скорей положительную роль. А светлые костюмы от Гуччи, купленные не в сомнительном московском бутике, а в швейцарском солидном магазине, делали наши постные физиономии гораздо привлекательнее. В общем, мы понравились друг другу. И спустя полтора часа вошли все вместе на виллу через дверь, которая потом не открывалась три дня. Наши дамочки оказались из Новой Зеландии.
На четвертый день они поцеловали нас с Холстом сухими губами, сели на теплоход и отчалили во Францию. Мы махали им с берега рукой и не испытывали печали.
К концу месяца стала портиться погода, а мы получили паспорта.
Небо было свинцового цвета, вода в озере имела примерно такой же оттенок. Я и Холст сидели в кафе на набережной, мокрой от моросящего дождя. В такие дни остро хочется уехать на остров с пальмами. Мы могли бы сделать это, но каждый из нас понимал, что пока не заслужил такого подарка. Наверное, мы заблуждались, и нам не хватало беспечности.
На другой день я спросил у Франсуа, можно ли в Швейцарии сделать многократную российскую визу? Желательно срочно. Оказалось, что да. Вполне легально.
– Если господа приплатят мне по тысяче евро, то все хлопоты я беру на себя.
Мы согласились, а через две недели вылетели в Россию.
В Москве стояло бабье лето. Мы спускались по трапу самолета, лицами ощущая его бархатистое тепло. Холст при этом имел задумчивый вид.
– Ну как тебе Россия? – спросил я, когда мы садились в такси.
Холст пожал плечами и произнес:
– Погода хорошая.
На первое время нам пришлось остановиться в гостинице. Она стояла в тихом месте недалеко от центра. На следующий день я пошел в паспортный стол, где был прописан, и подал заявление об утере паспорта, прикрепив к нему скрепкой сотенную евро.
– Девушка, – обратился я к даме лет сорока, что приняла у меня заявление. – Надо как можно быстрей.
– Зайдите в конце недели, – ответили мне.
Потом я позвонил Виктору, почти не надеясь, что мне кто-то ответит. Пошли длинные гудки, а потом голос Виктора буднично произнес:
– Слушаю вас!
– Здравствуй! Узнаешь, кто говорит?
На том конце возникла долгая пауза, а потом я услышал:
– Отто?
– Точно! Надо увидеться.
Встретившись в небольшом кафе на набережной, мы обнялись. Виктор совсем не изменился. Я сказал ему об этом. Он кивнул и, посмотрев на мое лицо, промолчал. И я понял, что про меня подобного не скажешь.
– Думал, тебя уже нет в живых, – произнес Виктор.
Мы заказали коньяк. Когда выпили за встречу, я рассказал все, что со мной произошло.
– Да, история! – произнес Виктор, задумчиво глядя на проплывающий мимо теплоход. – Что думаешь делать?
– Они мне должны, – сказал я.
– Может, не стоит, Отто? – осторожно произнес Виктор. – Я ведь тоже тебе должен. Дело еще четыре года продержалось. Так что триста тысяч евро я могу перевести на твой счет хоть сейчас. Откроешь какой-нибудь бизнес. Я помогу. Тем более ты говоришь, что у вас с Холстом без дела пылится миллион евро.
– Железо бы меня не понял.
– Железо! – Виктор щелкнул зажигалкой и прикурил, а затем неожиданно произнес: – Жаль, что его нет. С ним было веселей. Но ты не гонись за Саней. Люди как реки. У каждого свое русло. Хватит испытывать судьбу. Сколько тебя знаю – ты спокойно не жил. Сплошной экстрим.
Мы некоторое время молчали, наблюдая за двумя байдарками, что наперегонки неслись по реке. Четверка и двойка. Четверка постепенно выдвигалась вперед.
– Чего ты хочешь в этой жизни, Отто? – неожиданно спросил Виктор.
Я пожал плечами:
– Раньше хотел. Помнишь, хотел найти девушку на «Мазде-Кабуре»? Не получилось. А теперь не знаю.
– Ты до сих пор ее не забыл?
– И наверное, не забуду.
– Похоже, ты из тех людей, которым необходима цель. Большинство людей прозябает, им элементарно не хватает на простую жизнь. Они мечтают заработать. И это понятно. Меньшинство обеспеченно. Большинство из этого меньшинства, по сути, всю жизнь занимается только тем, что обкладывает свою задницу подушками, чтобы было еще мягче, еще удобней, еще теплее, еще безопасней. И лишь ничтожное количество людей пытается выйти за пределы возможного. Они борются с этим миром – кто кого разорвет. Иногда они побеждают, но не часто. Ты учти это.
– Саня говорил, миром правят психи.
– Но из тысячи психов выживает только один.
– Наверное, – согласился я и добавил безо всякого перехода: – Холсту нужен паспорт и грамотный частный детектив. Надежный человек. Чтобы мог держать язык за зубами. Надо, чтобы он съездил во Францию и поднял дело об убийстве семьи Холстовых. Есть подозрение, что парень здесь ни при чем.
– Срочно? – спросил Виктор.
– Желательно.
– Позвони через пару дней.
Детектив отправился во Францию через неделю. Паспорт для Холста обещали сделать через месяц. Как переселенцу из Латвии.
– Долго, но зато настоящий, – сказал Виктор.
Вскоре мы с Холстом сняли двухкомнатную квартиру. Первую неделю он много гулял, причем не ходил по музеям, выставкам или другим расхожим местам. У него были свои тропы. Он рассказывал о каких-то переулках и скверах, местах, о которых я и понятия не имел. Этот парень замечал то, мимо чего я проходил равнодушно. Холст понемногу оживал. Наверное, он становился тем, кем когда-то был. Однажды я невольно назвал его Андреем, потому что личина Холста уже таяла, и под ней проступали другие черты. Потом погода испортилась, и он сидел дома вместе со мной, пережидая дожди. В квартире повисла скука.