А почему бы и нет? Представь, какой увлекательной могла бы быть такая поездка, не считая того, что под эту тему я могу получить грант на небольшую работу по истории, скажем, связей госпитальеров с Ватиканом. Или еще какую-нибудь синекуру в подобном духе. Раз уж к нашим берегам прибило эту запыленную бутылку, давай ее откупорим.
Nunc est bibendum ![44]
На сем отправляюсь спать, продолжу завтра, возвращайся же, о моя строгая госпожа.
без даты
к барнарду приходила клиентка, точнее две, только одна передумала и осталась со мной на крыльце, я принес ей гранатового сока, больше у нас ничего не было
ту, что передумала, зовут магда, у нее выпуклые бледные глаза, как на римских портретах, и она боится горячей иглы
вторую зовут чесночок, она маленькая и костлявая, слабая, как стрекозиный лом, с длинными, загнутыми ногтями, такие были у богинь порывистого ветра, забыл, как они называются
чесночок попросила выколоть ей гвоздику под левой лопаткой
барнард подбирал шаблон, а я разговаривал с дамами, почему гвоздика? спросил я, о, это символ помолвки у нас, фламандцев, сказала магда, мою напарницу бросил жених в генте, это была великая любовь! — она закатила зрачки под веки и стала похожа на статую тиберия — ее бросил жених, и теперь она работает здесь, в ла валетте, уже восемь лет
а я-то хотела выколоть грушу, это символ секса, ты ведь замечал, что груша похожа на женщину? но ничего не выйдет — она вытерла рукавом гранатовый рот — я ужасно боюсь этой штуки, она жужжит как оса, и можно получить вирус
у китайцев груша — символ разлуки, это я, кажется, помню, иероглиф ли, но магде виднее, секс это ее работа, к тому же она показала мне книжку про значения трав и цветов, ее любимую, пятьдесят восьмого года издания
книжку они забыли на окне, теперь я листаю ее и пытаюсь понять, что растет тут на острове, сижу в парке у святой катерины и оглядываюсь по сторонам
цветок граната! это глупость, олеандр! зависть, барбарис! скорбь, базилик! ненависть, крапива! клевета
мы с барнардом ели на завтрак латук — это холодное сердце, а опунция, которую я грызу, раздирая губы, означает насмешку
декабрь, 17, вечер
о чем я думаю?
ладно, текст возникает, когда сам исчезаешь, провалившись в кроличью нору между смыслом и денотатом, то есть — когда заткнешься, в конце концов, с защепкой бамбуковой на губах
про это еще один помощник садовника написал — в конце альбома монастырских гербариев — когда говорят, то не знают, когда знают — молчат, дескать, книга моя безупречна, читатель, но скорее выброси ее из головы, как и все, что ты знал до этого, затем, что de la musique avant toute chose, la reste est literature[45], перевирая одного милейшего вагабонда, а у меня вот все навыворот — в венской школе небось сидел бы без какао с пенкой, — чем больше пишу, закусив губу, тем больше знаю наперед, чисто шумерский писец набу со своею дырявой табличкой, нацарапаю — и воплощается, происходит, хоть из дому не выходи
персонаж тем временем танцует обкурившимся шивой на поверженном демоне сюжета
страшно, доктор, писать, особенно — тамгдепросмерть, и какой там, к черту, шумерский писец набу
я — как та тигрица, которую поймали на карманное зеркальце в траве, помните? ей показалось, что это тигренок там и нужно дать ему молока
и даешь, и даешь, покуда хохот охотников не
декабрь, 17, ночь
agnus. agno. agni
связи между вещами не сразу ощутимы, они прощупываются потихоньку, однажды ты узнаёшь о связи бумажного веера с войной, ягненка с огнем, а щегла с кровью христовой и не удивляешься: это ведь на поверхности! просто ты об этом не думал! я связан с желудем, мальчишкой я набивал ими карманы до хруста, не мог пройти мимо желудя, чтобы не поднять, даже есть пробовал, это оттого, что оба мы посвящены тору, этим же я связан с майским деревом и куманикой, но это руническая связь, она может ослабеть, если о ней не думать постоянно
декабрь, 18
читал у фрезера, что в старые времена кое-где в малой азии во время чумы или другого какого божественного ужаса на городскую площадь приводили человека, чаще калеку или урода, кого не жалко, короче говоря
человеку давали съесть ячменную лепешку и немного сыра и принимались колотить его прутьями дикого инжира по гениталиям и так колотили, пока не забивали до смерти, а после бросали в костер
человек этот, считали малые азиаты, уносил с собой всю свинцовую болезненность общественных потрясений
развеяв его злосчастный пепел над морем, они на одну ночь забывали свой angst и оказывались в шлараффенланде[46] — стране цветного хлопка и ручных шелкопрядов
вот я думаю: почему его били не по шее? чем хуже крестец или подколенные ямки? средоточие зла в перепуганном съежившемся пенисе
и еще я думаю: раньше я ощущал себя таким уродом на площади
а теперь я ощущаю себя его гениталиями
То : Liliane Edna Levah,
5, cours de la Somme,
33800 Bordeaux
From: Eugene Levah, Golden Tulip Rossini,
Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta
Без даты
Дорогая Лилиан, когда я вернусь в Бордо, нам надо будет сесть и поговорить. Не все так просто, как тебе кажется, и ты рано поставила на мне крест. Галерея приносит убыток, ты права. И я не тот, каким казался тебе семь лет тому назад, тут ты тоже права, я полагаю.
Выходка с поездкой на Мальту — совершенно идиотская. Но я был в состоянии аффекта, я мог убить или украсть, и меня бы даже не осудили! Я просто не знал, куда деваться! Когда я встретил доктора Жакоба, отсиживаясь в переполненном Регенте, оттого что не хотелось идти домой, и он намекнул мне про работу, я даже рассмеялся.
Экспедиция на Мальту? Где все копано-перекопано со времен Карфагена? Казалось бы, какое отношение это имеет ко мне, специалисту по французской салонной фотографии, автору монографии о Шарле Пюйо?
Но Жакоб сказал, что знает эту девицу-археолога, которой нужен неглупый помощник, работа пыльная, усмехнулся он, но не требует специальных знаний, это раз. Девица рыжеволоса и до ужаса хороша собой, а это — тут он строго поглядел мне в глаза — крайне полезно в моем состоянии, это два. И что она оплатит гостиницу и расходы, так что я смогу тратить заработок на невинные холостяцкие развлечения в Сен-Джулиане, это три. К тому же, мол, туда еще осенью отправился приятель Жакоба, австриец, доктор Йонатан Йорк, умник и плейбой, с ним мне будет не скучно.
Поезжай, сказал Жакоб, когда собрался уходить, а то сопьешься с круга, а я лишусь теннисного партнера на все оставшиеся пятницы.
Чертов Жакоб! Его хваленый Йонатан оказался мрачным типом со стрижкой а-ля юный Макдауэлл в роли Калигулы. К тому же — со слабостью к ароматизированым сигарам, платкам от Эрме и душистым мальчикам.
Да-да, дорогая Лилиан, я его раскусил на третий день, у меня на этих ребят аллергия еще со времен закрытой школы в Байонне. От этого австрийца за версту несет сомнительными знакомствами. Ума не приложу, как он сюда попал? К тому же доктор им вовсе не нужен, полевых работ не предвидится, они уже третий месяц копают в Гипогеуме. Это не так далеко от цивилизации, чтобы заводить себе отдельного доктора.
Я пытался намекнуть на это рыжей начальнице, но она — о чертов врун Жакоб! — оказалась совершенным сухарем, который мне, поверишь ли, лень размачивать, да и не стоит того.
Парень, который был здесь до меня, внезапно уехал, прихватив какие-то особенные черепки, что страшно взбесило веснушчатую Фиону — на меня она, на всякий случай, поглядывает косо, как будто и я намерен сделать то же самое. Классическая ученая разделочная доска, к тому же наверняка ирландская католичка с фокусами. Готов держать пари на ящик Сент-Эстев!
Остальные ребята — темные лошадки, их явно набирали по объявлению, впрочем, и работа у них лошадиная — пахота в полуденную жару, жалко смотреть. Они прозвали меня СаВа, оттого что я здесь единственный француз. Но я не возражаю — по крайней мере, это способ услышать французское приветствие. От английского языка меня уже тошнит. Особенно от того, что герр Йонатан считает английским языком.
Я хожу в мелких начальниках, со мной в упряжке студентик из какой-то непроизносимой балканской страны, говорит на трех языках и еще на латыни и греческом.
Фиона от него в восторге, с ним она даже смеется, и ее втянутые бледные щеки розовеют. Впрочем, ей не меньше тридцати шести, это многое объясняет.
Хотел бы, чтобы мне объяснили, что за тип ходит за мной по пятам и стоит под окном гостиницы. Чего он хочет, этот оборванец?
Лилиан, моя девочка, умоляю — напиши мне хоть несколько слов. И не вздумай показывать мое письмо Корвину.
Целую тебя в шелковистый затылок. Все еще твой,
Эжен
Лондон, 16 декабря
Привет тебе, белокурая дива.
Продолжаю, как обещал, хотя меня и точит смутное подозрение, что Иоанновы отрывки тебя изрядно утомили. Однако восторг неофита разрывает меня на части, поверишь ли — давно не испытывал ничего подобного, даже похудел фунта на четыре — оттого, что забываю поужинать.
Итак, читаем дальше.
О вещах, спрятанных в Гипогеуме, надлежит тебе знать следующее:
Часть первоматерии, как я полагаю, соответствующая огню, согласно описанию представляется мне наиболее опасной, поскольку стихия эта и сама по себе обладает великой разрушительной силой.
Но лишь владеющий артефактом огня заглянет в глаза ангелу. Едва ли простой смертный способен выдержать взгляд ангела, а потому — берегись огня.