прошло пять месяцев, а подснежников все нет
апрель, 4
фиона уехала
вчера меня подвозил мрачный мороженщик, на крыше грузовичка вращалось чудовищное фруктовое эскимо, внутри у эскимо играла карамельная музыка, любите ли вы мороженое? спросил я его, он покрутил пальцем у виска, продолжая выкручивать руль на перекрестке, мы чудом не задели велосипедиста, машину тряхнуло, мерзлые брикеты загремели в контейнере, музыка в эскимо заткнулась, прошуршав напоследок охрипшим винилом, вот и сла-а-авно! сказал водитель и стал выбираться из кабины, я засмеялся, открыл дверцу, встал на подножку и — вот оно — снова почувствовал уходящее время
но не так, как бывает, когда, включив компьютер, видишь, что windows просит тебя подтвердить пароль, и это значит, что прошло три месяца, — нет, так говорит о себе ушедшее время, время, провалившееся в паст перфект
если я стану писателем, то напишу об одном только стоящем деле — о тех моментах, когда время переливается через край, уходит физически — прямо по твоей коже, топая тысячей циркульных иголочек, вселяя ужас и выдирая волоски, но для этого нужно, чтобы что-то дурацкое произошло — например, приехать в дурацкий город N, где все ходят с дурацкими браслетами на щиколотках или пьют гимлит вместо мартини с лимонным соком, где на плоских крышах гниют водоросли, нет, не N, пожалуй, N не годится, такие места должны называться завораживающе, как tugwios, трущобы, обозначенные на городских картах аккуратными белыми пятнами, рваные дыры в мировых васильковых обоях, возьмите хоть ла перлу в сан-хуане или манильский мандалойонг, где ты просыпаешься в латаных простынях и видишь ровную спину местного мальчика в розовых отметинах или ровную спину местной девочки в розовых отметинах и неровную стену в следах от убитых жуков и выползаешь в кафе, дрожащий от джетлага, под взгляды завсегдатаев, под дубовые лопасти вентиляторов, гоняющие конопляных дымчатых змеек, отпиваешь из толстой кружки и вдруг понимаешь уходящее время, как если бы тебя омыло теплой водой — так бывает, когда моешь стебли цветов над раковиной или наполняешь вазу, ты просто разрешаешь воде перелиться и бежать по запястьям, и стоишь так, и слушаешь бог знает какое радио за картонной стеной, ожидая неизвестно чего, как генрих в синих озерных облаках, там еще волны были, как дивные груди, это новалис — или я путаю?[86] почему ты смотришь на меня всеми глазами сразу, золотая стрекоза? это чтобы съесть тебя, дорогая алиса
а на обложке этой книги я помещу свое мертвое лицо со сбегающей по нему теплой водой, это вам не вечная черно-белая сигарета в углу черно-белого писательского рта, любите ли вы воду, как люблю ее я?
апрель, 5
фелипе пишет, что я пришел в себя, но я, кажется, пришел в кого-то другого
третью неделю работаю в кафе сан-микеле, а денег еще не платили — хозяин мной недоволен, я нетороплив и роняю предметы сервировки, в пятницу — на пасхальном обеде для банковских клерков — разбил длинную тарелку для морской снеди с выпуклыми ракушками по краям, лангустины и мидии разлетелись радостно по терракотовому полу
рожденный ползать летает после смерти хорошо, что я начал дежурить в золотом тюльпане по средам и субботам, там за ночь перепадает пара фунтов — из тех монеток, что бросают в стеклянную банку с прорезью, как будто рыбок кормят, и монетки там серебрятся потом и тихо трогают носами стекло
к тому же под утро кудрявый буфетчик приносит мне пакет с горячими булками, обсыпанными кунжутом
10 апреля
Профессор почти не покидает номера. Так сказал мне русский, он теперь работает в отеле полный день и катает с этажа на этаж тележку с шампунями и полотенцами. Подарил мне целую горсть пластиковых флакончиков с гелем для душа, просто душка этот парень, особенно когда неожиданно замолкает и виновато улыбается — как если бы спохватился и передумал говорить.
Я заходила узнать Фионин адрес, но в отеле его не нашли.
Выходит, она не ожидала почты на остров, все ее дела здесь закончены. Мы с русским посидели на подоконнике в комнате для персонала, у него оказались полные карманы лакричных ирисок. Такие в этом отеле кладут на подушку, вместо шоколадки.
Он рассказал мне, как профессор стучался в номер с табличкой олеандр в то утро, когда Фиона уехала.
— У них была любовь? — спросила я, но он только покачал головой.
— Нет, не думаю, — сказал он через сто тысяч лет в своей странной манере: он долго шевелит губами, а потом выпаливает сразу все предложение, слова у него будто на пружинках изо рта выскакивают, к тому же он умудряется говорить сразу на трех языках, это только те, что я знаю. Может, он еще и на суахили говорит, но я бы все равно не поняла.
— И потом — йacqua passata — какое нам до этого дело? — спросил он так нарочито равнодушно, как будто ему до этого было дела больше всех. — Се n ' estpas топ affaire.
Так вот, Форж стучался в номер Фионы целое утро, и у него лопнуло терпение. Он попросил портье открыть номер, и портье прислал русского, наверное, потому, что русский — новенький, ему положено за всех бегать. В номере не было людей, зато была рыжая толстая белка, которая сначала прыгнула со шкафа прямо на профессора, а потом просочилась в полуоткрытую дверь и изо всех сил рванула по коридору.
— Профессор побежал было за ней, — сказал русский, — но потом остановился, развел руками и сел прямо на пол, у веселого красного автомата, который делает лед. При этом он задел длинную красную ручку, и автомат сделал ему лед — шесть аккуратных кубиков. Никто не подставил стакан, и они упали на пол.
— Кажется, он плакал, — сказал русский, помолчав часа три, — мне стало imbarazzante, и я ушел.
— А что это была за белка? — спросила я, не дождавшись дальнейших объяснений. — Ручная белка? Она ее в номере забыла?
— Да нет, обыкновенная белка, облезлая ardilla из зоомагазина, — сказал русский и замолчал, разглядывая мое лицо. Это было приятно, как ни странно. — Можешь это, как у вас говорят в полиции, присовокупить — inserire nel dossier, — сказал он лет через сто и улыбнулся.
Улыбка у него неожиданная, жемчужно-розовая, сияющая, как у маленькой девочки, нет — как у маленького бегемотика.
Хотела показать русскому свою Штуку, уж он-то не проболтается, но тут его позвали: запищал крошечный местный телефон, который хозяин выдает отельной обслуге, чтоб не отлынивали. Русский выгреб из кармана оставшиеся ириски, зачем-то показал мне кружок из пальцев и ушел на своих длинных ногах — враскачку — по длинному коридору.
Если у меня когда-нибудь будет гостиница, я назову ее Белая Лилия Вивальди и построю напротив этой, чтобы волосатый хозяин лопнул от злости.
12 апреля
Удивительно, как мы все по-разному устроены. Когда Веронике назначали свидание, она собиралась мгновенно — начинала красить губы, еще не успев повесить трубку. Она всегда знала, куда пойти, где подают тыквенный пирог с базиликом, где самый вкусный браджоли и лучшая на острове тимпана. Возвращаясь, она всегда приносила мне кусочек кекса или ореховой халвы в салфетке и рассказывала всякие дурацкие подробности.
Меня приглашают на свидания не так уж часто, ничего странного в этом нет: профессия такая, виданное ли дело, девушка-полицейский. Но если приглашают, я целый день не нахожу себе места: пытаюсь понять, какую косынку повязать, перебираю свои фенечки, решаю — опоздать или прийти вовремя, и в результате всегда прихожу раньше и сижу там как дура.
Эл Аккройд пригласил меня на ланч в Марсашлокке, и мы ели распаренную пшеницу с мидиями, ужасная гадость, но мне было все равно. Мне нравится, что Аккройд не загорает, кожа у него голубовато-белая, как снятое молоко, мне нравится, как он смотрит в окно и постукивает пальцами по столу, мне нравится, как он медленно делает в солонке ножом холмик из соли, а потом разрушает одним резким движением, мне нравится, что под форменный свитер он надевает белоснежную рубашку, правда, всегда перекрахмаленную.
Сказать Аккройду про китайскую прачечную на Саут-стрит, возле отеля Осборн.
Когда мы заказывали десерт, я вдруг поняла, что больше всего на свете хочу завернуть кусочек халвы в салфетку. Для Вероники.
From: Dr. Fiona Russell, Trafalgar Hotel,
Trafalgar 35, 28010 Madrid Spain
For Moras, Golden Tulip Rossini, Dragonara Road,
St Julians STJ 06, Malta
Дорогой Мо, ты, верно, сердишься на меня за молчание.
Уезжая, я обещала написать тебе без промедления, но обстоятельства сложились так, что первое время мне было не до писем. Мадрид выжал меня досуха и выбросил скукоженную цедру на обочину проспекта Калье Алкала.
Помнишь, я тебе рассказывала о храме из Дебода, посвященном Исиде и Амону? Тот, что перевезли в Мадрид тридцать лет назад, это был подарок Испании за участие в египетском проекте ЮНЕСКО, помнишь?
Ребята из Ла Лагуны возятся с ним давно — там потрясающие надписи, от которых, правда, после стольких лет под водой остались рожки да ножки… но — представь себе, милый Мо! — храм, которому 23 раза по сто лет, построенный при царе Адихаламани, восстановлен в центре мадридского парка, где бегают утренние старички и обнимаются мучачос\ Я провела там лучшую неделю этого года, не считая трех дней, что мы провели с тобой в моем номере, разумеется.
Знаешь ли ты, что я нынче читаю твой дневник в интернете? Дочь моих здешних друзей два года работала в Москве — представляла Banco Bilbao, — она перевела мне страниц пятнадцать близко к тексту, по крайней мере она в этом уверена, а мне приходится верить ей на слово.
Читаю и спрашиваю себя — почему мы не говорили больше, почему мы не говорили о том, что тебя на самом деле