Материя произвела пять темных стихий, говорит папирус.
Стихии эти противостоят пяти светлым стихиям, созданным Первочеловеком. Так, воздуху противостоит дым, огню, дающему тепло, — разрушительное пламя, прохладной воде противостоит туман, свежему ветру — жестокий вихрь.
Яркому свету, разумеется, противостоит мрак.
Я нахожу здесь очевидное совпадение с нашим соп tenu — как в материальном его воплощении, так и в мистическом.
Прошу вас, не отбрасывайте мое письмо во гневе, дочитайте до конца, дело здесь не в научных амбициях и праве первой ночи, дело в том, что мы потеряли троих людей в мясорубке, к которой у нас была инструкция от швейной машинки. Простите, если я груба и безапелляционна, мне непросто было решиться написать вам это письмо, и теперь я сильно нервничаю.
Начнем с первого дня, когда погибла бедная Надья. Мы решили, что причиной ее смерти явился артефакт воздуха, то есть стрела с железным наконечником и с головой орла, вырезанной на древке. Орел олицетворяет стихию воздуха, он царь воздушного пространства, тантрическая птица Гаруда, заявили вы.
Помните, как я спорила, говоря о шумерах, которые считали орла символом солнца, птицей Ашшура, о сирийском орле с человеческими руками, олицетворяющем поклонение солнцу, о китайской и греческой символике орла как солярной птицы, но вы стояли на своем, дорогой профессор. Воздух, и все тут.
И я знаю почему! У вас на руках было шесть вещей, каждая из которых должна была соответствовать одной из шести стихий.
И вы просто не видели для стрелы другого варианта, кроме разве что алхимического знака серы и индуистского определения стрелы как жала смерти.
Если же мы забудем о непременной колоде из шести стихий, выданной нам лукавым крупье Иоанном, то картина меняется мгновенно и беспощадно, дорогой Оскар.
А царь миров Ветра имеет облик орла.
Его тело — железо, и тело всех, кто принадлежит Ветру, — железо.
Их вкус острый в любом виде.
Так написано в Кефалайе по поводу стихии неумолимого ветра, противостоящей нежному витальному ветерку; это описание демона мира Вихря, и оно как нельзя лучше изображает то остроконечное железное орудие, что убило вашу подругу. Ее убило его тело — железо. Движение арбалетной стрелы, создающее смертельный ветер. Простите, ради бога, что заставляю вас вспоминать то невыносимое февральское утро.
Далее. Погибает Эжен Лева.
Бедный СаВа, как он хотел уехать с острова, его гнало обостренное галльское чутье, предчувствие несчастья, он все время повторял что-то о преследовании, мол, ему мерещится человек, повсюду следующий за ним, дышащий ему в затылок; я помню тот день, когда в коридоре отеля он хватал меня за рукав, пытался рассказать что-то громоздкое, невнятное, но я отмахнулась, я не стала его слушать, я была ужасно занята.
Гибель Эжена на строительной площадке в порту представлялась мне случайной, но теперь я думаю иначе. Взгляните сами: стоит поверить в связь найденных в Гипогеуме вещей со способом, если так можно выразиться, умереть, то все встает на свои места.
Вещица Иоанна, которая досталось французу, была, по вашему просвещенному мнению — и я с вами согласилась совершенно, — артефактом, символизирующим землю: желтая глиняная чаша, по всей вероятности курильница, с орнаментом в виде квадратиков и сильно поврежденной ручкой в виде змеи.
Вы привели прекрасный аргумент: помимо самой фактуры предмета — глины — чаша заключала в себе еще несколько ясных символов. Фигура змеи является атрибутом римской богини Tellus Mater ; квадрат в орнаменте — древний знак земли, знак материального мира, здесь я не могу возразить, разумеется; что касается цвета, то это общеизвестно — желтый символизирует землю и женское начало инь.
Когда СаВа погиб, вы сказали мне, что он свалился в канаву, а значит — его убила земля!
Но взгляните на это событие, отстранившись от версии соответствия стихий, и вы увидите: его убила не земля как таковая, канава была всего-то в два метра глубиной, причиной гибели были барабаны с промышленным кабелем — оловянная и свинцовая оболочка! — лежащие на дне канавы, и темнота, в которой он блуждал по неизвестной нам причине.
А царь мира Мрака — дракон.
Его тело — свинец и олово.
А вкус его плодов — горечь.
Открыв рукопись Кефалайи, мы находим описание демона Мрака, вот вам свинец и олово — реквизит смертельного спектакля, произошедшего той ночью в порту Валетты.
Что, если ручка чаши изображает не змею, а дракона?
Мы ведь видели только извивающийся хвост и пасть, которыми ручка крепилась к чаше.
В таком случае артефакт снова описывает способ ухода в мир иной. То есть опасность, грозящую владельцу.
Владельцу, понимаете, профессор? А владельцев осталось двое.
На этом я вынуждена прерваться, но непременно допишу письмо нынче ночью.
Завтра Густав Земерож должен доставить вам бумажную версию, я знаю, что вы редко проверяете электронную почту и не читаете длинных текстов с экрана.
Ваша Ф.
без даты
ПРОПИСНЫЕ!!!
Тексты мои живут все меньше и меньше, немногие доживают до зрелости. Некоторые норовят покончить с собой. А еще бывает: начнешь любить его, поглаживать, прислушиваться, а он — раз и вышел вон. И плавает в кувезе, сморщенный, почти не жилец. Да и те, что живы, лучше бы умерли. Глядишь на них, узнавая тоскливые родинки, как старый пахарь на снующих по дому дебелых дочерей: расточение рода. Сына бы. Сын бы, он бы. Не печалься, крестьянин, он бы тоже вырос, стал бы откалывать заученные коленца. Кыш, недописанные. Не сметь улыбаться щербатым ртом.
А вот еще бывает — умрет такой, рассыплется, а побрызгаешь мертвой водою, он и срастется. И лежит целенький, румяный, только не дышит. Живой бы воды-то. Она бы.
без даты
Если у нас заложены уши, мы воспринимаем звук иначе, чем обычно, говорит Секст Эмпирик. В этом суть отличия стихов от прозы, говорю я. В романе что? Вешаешь бархатный лоскут, за которым, разумеется, свечка, расставляешь сырых еще человечков, их стулья, ходики, весь этот валкий бидермайер, все картавые глупости и коньячные дуэли, чувствуешь себя парфянской стрелой, потерявшей движение, дрожащей в воздухе, ты делаешь это все время — по дороге в лавку, на уроке латыни, обнимая чью-то случайную спину, и вот — а бьен! они задвигались, залопотали, теперь наладить анкерный ход — и завертится само собой.
Героиня опомнится и выйдет за трехгрошового опера. Тягостный паяц разогреет молочко над огнем и отдохнет. Деревянная королева сбежит с песочным человеком, Ахиллес остынет к влюбленной черепахе и сядет наконец на обочине; ну, что там еще? Знай следи за свечкой. Что же стихи?
Ты говоришь с одним и тем же существом.
Здесь больше никого нет.
С фантомом, перемежающимся, как лихорадка.
С собственным твоим демоном, поселившемся в манекене.
Знаете ли вы, доктор, что пустые манекены притягивают демонов? Они переходят из тела в тело, как музейный грабитель в зале с рыцарскими доспехами.
Ты делаешь это ради одного лишь коннекта, натяжения между вами, мгновенного, как взметнувшаяся на сквозняке штора. Постоять на этом сквозняке зябким утренним берсерком в холщовой рубашке, вот что тебе нужно.
без даты
о чем я думаю? сегодня я думаю об оскаре, третий день ему носят в номер еду и питье, синьор профессоре все пишет, говорит маленький тони, что работает на втором этаже, ип vecchio calvol велел оставлять поднос за дверью, а значит, прощай чаевые, ужо тебе, жесткокрылый оскар тео форж, как безнадежно ты бегал по гостиничным коридорам за перепуганной белкой из зоомагазина, белку купил я, принес фионе утром в пергаментном пакете, будто пару горячих круассанов, белка царапалась и норовила выбраться, я прижал ее к груди под курткой, как украденного лисенка, и вошел, и — пылающий ежевичный куст, вот что я увидел, когда вошел, облако безмолвных медных сияющих пчел, висящее в утреннем небе, а всего-то — фиона расчесывалась на балконе, дай же подержать! какая сердитая — вылитая я! она смеялась, укладывая неуклюжую сумку, смеялась, когда пошел ржавый теплый дождь, сильнее, сильнее, и вот — припустил как следует! смеялась, когда, выпустив белку на кровать, мы выскочили из номера и быстро заперли дверь и посмотрели друг на друга, будто кассий и брут, она еще смеялась, пока я подзывал такси, а потом вдруг перестала, вынула откуда-то платок и повязала на голову, обратившись в мраморную девочку жюля далу, и — жаль, что я этого не увижу! сказала она уже за стеклом, но я услышал
не на что было смотреть, между прочим, — он плакал на лестнице потом, когда задохнулся и сел на ступеньках, под распятой на стене медвежьей шкурой, под трофейной сизой медведицей, что на пару с сизым медведем растерзала детишек, посмеявшихся над лысиной святого елисея, каково bonhommie ! это если верить второй книге царств, а что еще прикажете делать?
From: Dr. Fiona Russell, Trafalgar Hotel,
Trafalgar 35, 28010 Madrid, Spain
For Moras, Golden Tulip Rossini,
Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta
Распечатав подаренную отелем бутылочку простейшего красного, продолжаю — хотя ты и молчишь, милый Мо, — какая-то сила торопит меня и вынуждает писать эти бесконечные письма.
Пожалуй, я не писала столько лет пятнадцать, с тех пор как у меня закончился роман в письмах со студентом из Сорбонны, с которым мы жили через два квартала друг от друга.
В те времена электронная почта была реквизитом футуристических романов, и мы изводили тонны бумаги — сиреневой, с водяными знаками, с виньетками, ужасно глупо… помню, что бумагу и конверты я покупала в книжной лавке