Федосьюшка с трепетом ожидала возвращения брата. Она старалась самое себя успокоить: «И что это я за дура такая, отродясь со мной такого не бывало, никогда не боялась, а вот теперь забоялась чего-то. Да и Ефимку напугала».
Уже совсем сгустилась ночь, на траве блестела роса, помещичий дом один сиял освещенными окнами. Федосьюшка увидала, как вышла на крыльцо Федотовна, огляделась по сторонам и крикнула в темноту: «Федосья а Федосья, и куда же это девка запропала?»
Федосьюшкино сердце забилось: «И зачем я ей? Нет, — решила она, — подожду, как Ефимка вернется, что он скажет, а там и спать пойду. Пускай ругают, по крайней мере хоть успокоюсь».
Как бы в ответ на ее мысль Федотовна еще раз позвала ее:
— Федосья! Слышь, Федось… тебя барин кличет.
В тот же миг из мрака беззвучно вынырнула фигура Ефимки. Он схватил руку сестры, другую приложил к губам, умоляя сестру хранить молчание.
— Ну? — спросила Федосьюшка шопотом.
Не отвечая, Ефимка потянул ее за руку, увлекая в глубь сада. Вслед им раздавался все более и более раздраженный голос Федотовны, зовущий Федосью.
— И что это за девка, прости господи, как нужна, так и нет. Погоди же, дай срок, я тебе покажу…
— Ну, как же, что? — продолжала спрашивать Федосьюшка.
Только тогда, когда дом исчез за высокими липами и перестал быть слышен голос Федотовны, Ефимка остановился. Тут смогла Федосьюшка разглядеть, каким отчаянием было искажено лицо брата.
— Ефимка! Братик, аль и впрямь беда?
— Беда, ох, такая беда!
Ефимка едва мог говорить; он рвал руками рубашку на груди и задыхался.
— Да скажи что, что?
— Хотят тебя, тебя…
Ефимка мог не договаривать, сестра уже поняла. Тогда, как брат в отчаянии ломал руки, ее лицо при страшном известии сразу переменилось: оно приняло злое выражение, брови ее сдвинулись.
— Будет тебе, — крикнула она Ефимке, — поняла уж… так и знала я… — И, подумав прибавила: — хороню, что хоть узнать успели заранее…
Ефимка продолжал рыдать.
— Как быть-то, как же я без тебя… да я на себя руки наложу.
— Постой… постой… неужели ничего не придумаем?
— Что ж придумать… их сила.
Федосьюшка глядела прямо перед собой.
Ее губы чуть слышно прошептали:
— Бывало… что и убегали.
Ефимка перестал плакать. Теперь он стоял перед Федосьюшкой, глядя на нее во все глаза.
— Убегали?
— А ты что ж думаешь, — крикнула Федосьюшка, — так я и дамся им, злодеям, как скотина на убой.
— Да как же?
— Эх, Ефимка, гляжу я на тебя, словно ты и не наш вовсе, не Тарасовский. Плачешь, а еще мужик. Вот гляди на меня, я— баба, а реветь не буду. Ты только скажи: согласен быть со мной заодно или боишься?
— Боюсь? Это я-то боюсь?
От обидных слов сестры Ефимку бросило в жар. Разве не был он самым сильным, самым смелым и предприимчивым парнем во всей округе?
— Ну покажу я тебе, Федосьюшка, как я боюсь. Бежать, так бежать.
— Когда отправлять-то меня хотят?
— Завтра.
— Так одна только ночь у нас?
— Одна только ночь!
Они стояли друг против друга, напряженно думая. Вдруг совсем близко от них раздался голос:
— Спряталась она что ли? Федосья! Экой грех! Барин кличет, а ее нет! Федосья!
Это была Федотовна; с ней вместе, с фонарем в руках, шел кучер Ермил. Ефимка и Федосьюшка спрятались за деревья, и оба ищущих прошли рядом с ними, не заметив их.
— Нарочно спряталась, балуется, — пробасил кучер.
— Девку-то барин князю уступил, — сказала Федотовна. — Может, пронюхала стороной, да, не приведи бог, над собой беду сделает. Найду — в чуланчик запру от греха, до утра и просидит.
Они пришли мимо и исчезли в глубине сада.
Быстро, как бы преображенный от сознания близкой опасности, Ефимка обернулся к сестре.
— Ничего, не бойся! Выручу! — сказал он и повлек ее в сторону дома.
Время близилось к полночи, но в это время года, в начале лета, сумрак наступал ненадолго; через час должно было начать светать. В доме улеглись. Погас свет наверху в комнатах Надежды Афанасьевны. Кулибин, рассердившийся на то, что не дозвались проданной им девки, тоже удалился к себе. Только Федотовна и Ермил, начавшие уже тревожиться, холили по усадьбе, ища в росистой траве следов Федосьюшкиных ног.
— Не утопилась ли? — говорила Федотовна. — На моей памяти случай такой-то был. Столярова жена, как сына в рекрута забрили, в Волгу и бросилась.
— Да разве знала Федосья-то?
— А как знать, может, и догадалась.
— Ох беда, — сказал Ермил, — отвечать-то тебе придется!
— А то кому же? Дрожу я вся, Ермилушка, девке-то, по правде говоря, грош цена, а все-таки барское добро.
— У Ефима-то спрашивала?
— Ахти, про Ефимку-то и забыла — может, она где-нибудь с ним.
— Ты вот что: дойди до людской избы, там всех опроси, а я на конюшню сбегаю, он не иначе как там. Как же это нам в голову не пришло.
Федотовна и Ермил торопливо пошли обратно. Неприятное предчувствие начинало охватывать обоих.
В конюшне было темно. Лошади неподвижные стояли, опустив морды на грудь. В одном стойле красавица Ласка, недавно купленная Кулибиным молодая горячая кобыла, изредка переступала с ноги на ногу и волновалась. Малейший шум ее тревожил и иногда она издавала слабое ржание, как будто зовя кого-то. На ржанье ее большой пес Кусай тотчас отвечал сердитым рычаньем. Он сидел на цепи у самых дверей конюшни и мог своим огромным ростом навести страх на самого дерзкого конокрада.
Вдруг две фигуры — мужская и женская— мелькнули у самых дверей конюшни. Они держали друг друга за руки. Кусай поднялся и зарычал.
— Кусай, Кусай, Кусаюшка! Это я — не тронь, — зашептал знакомый собаке голос Ефимки, и рука его торопливо погладила мохнатую голову пса, — Да тише, Кусаюшка, не выдавай!
Злоба Кусая сменилась радостью, он визжал и подпрыгивал, стараясь лизнуть Ефимку в лицо.
Федосьюшка просунула голову внутрь конюшни, откуда повеяло теплым лошадиным запахом.
— Ермил! — шепнула она довольно громко, чтобы удостовериться в его отсутствии. — Нет его! Входи, Ефим!
Не прошло и пяти минут, как Ефимка вывел дрожащую Ласку из стойла. Федосьюшка помогла ему; уздечка висела тут же у самых дверей. Брат и сестра быстро, неслышно двигались, переговариваясь вполголоса.
— Без седла?
— Где же возьмешь — провозимся долго. Я тебя кушаком привяжу.
Ефимка взнуздал кобылу, уговаривая ее ласково.
— Стой, матушка, стой, голубушка!
Взнузданная Ласка поводила по сторонам большими испуганными глазами.
— Ну, садись! — сказала Федосьюшка.
Внезапно луч света ворвался в полуоткрытую дверь конюшни, чья-то рука раскрыла ее, и на пороге изумленный, с вытаращенными глазами, появился Ермил. Он еще не понимал того, что происходит перед ним, но уже открыл рот, чтобы позвать кого-нибудь.
Ефимка смертельно побледнел, но не потерялся. Он подскочил к Ермилу, втащил его за собой в конюшню и запер за ним дверь.
— Давай кушак! — приказал он Федосьюшке шопотом.
— Да ты что эго, разбойник, делаешь? — наконец, нашел в себе силы сказать кучер.
— Молчи, а то убью!
— Убьешь?
Ермил начал приходить в себя и, сжав кулаки, пошел на Ефимку; он был выше него ростом и казался сильней.
— Лошадей выводить будешь ты, а я отвечай! Эй! Народ!
Крик замер в горле у кучера… Две руки маленькие, но сильные, зажали ему рот. Федосьюшка, схватившая его сзади за лицо, оттягивала его голову назад.
— Пусти, пусти, — хрипел он.
Ефимка воспользовался моментом и подножкой сшиб кучера с ног. Пока Ефимка закручивал ему руки и ноги кушаком, Федосьюшка, сорвав с головы платок, засунула его в рот Ермиле. Вся борьба длилась несколько мгновений.
Обезоруженного кучера брат и сестра отнесли в пустое стойло Ласки и положили его там на солому.
Оба были в поту, руки у них дрожали. Тем не менее Ефимка скомандовал твердым голосом: «Едем!»
Они приоткрыли дверь конюшни: двор был пуст, и только в окнах людской избы, перебегая, двигался свет. Там не спали. Испуганная Ласка птицей вылетела из дверей конюшни с двумя седоками на спине. Впереди сидел Ефимка, Федосьюшка сзади обнимала его обеими руками. Ворота усадьбы были заперты, но ограда была низкая и Ласка, управляемая опытной рукой, легко оттолкнулась от земли, поднялась на воздух и через мгновение уже мчалась по начинающей белеть в раннем летнем рассвете дороге.
Гости князя довольно долго засиделись у него в эту ночь за вином и картами. Уже начинало светать, когда вышли из-за стола. Князь, привыкший за свою петербургскую жизнь к бессонным ночам, вышел на крыльцо проводить гостей. Вся окрестность была еще в тумане, расходившемся медленно.
— А хорош денек нынче будет, — сказал князь. — Хорошо в такое утро прокатиться по росе верхом. Право, я вам завидую.
— А что же? — сказал один из гостей, которому заспанный конюх подводил к крыльцу вороного жеребца. — Конюшни у вас полны, велите оседлать да и проводите нас.
— А в самом деле, — оживился князь, — проедусь, а там и засну покрепче. Эй. Филипп, оседлать мне буланого, да живо.
Князь с гостем ехали по дороге, с удовольствием вдыхая свежий утренний воздух. В тумане вырисовывались группы деревьев, окружавшие близкую Кулибинскую усадьбу. Глядя на нее, князь с удовольствием вспомнил о том, как ловко он обманул соседа, вырвав у него из рук драгоценный товар, каковым он считал живых людей, обреченных на рабство.
— А все-таки и глуп же Кулибин! — сказал он.
В это время топот отдаленно скачущего коня привлек внимание князя и его гостя.
— Скачет кто-то!
— Да как быстро!
— Это от Кулибиных — сказал князь. — В какую рань поднялись, уж не случилось ли у них там чего?
— Глядите, глядите! — воскликнул гость и в изумлении схватил князя за руку.
По дороге мчалась пущенная во весь опор лошадь. С молниеносной быстротой приближалась она к стоящим на дороге всадников. Мелькнули две головы над ее спиной, женское платье и распустившаяся коса, развеваемая ветром.