Толпень пел и танцевал, изъясняясь в промежутках между тем и этим щебечущим, хихикающим языком. День и ночь гремела музыка, танцевальное легкомыслие распространялось от княжеских дворцов к окраинам и хотя заметно слабело здесь, вырождаясь в приплясывающее пьянство, веселья все же хватало. Потому-то почтенный старец с патриаршей бородой мог рассчитывать на самое издевательское внимание со стороны обитателей слободы. Двусмысленную вежливость и недвусмысленную грубость толпеничей умерял, однако, увесистый сучковатый посох, которым старец отмахивал на ходу с наводящей на размышления легкостью.
Старозаветную бороду и посох закономерно дополняло несообразное одеяние странника. Столица давно уж забыла зиму: девушки раскутали грудь, парни красовались голыми икрами без чулок, а бородач притащил откуда-то из дремучих холодов прошлого меховую шапку и крытый бархатом теплый балахон невиданного покроя. Что-то вроде просторной подпоясанной рубахи; балахон этот надевался через голову, имея только разрез возле горла, отороченный точно так же, как ворот, подол и обшлага, хорошим куньим мехом. Цепкий взгляд толпеничей примечал необыкновенного устройства, с множеством карманов и кожаных ремней, котомку и, наконец, в преувеличенном изумлении опускался на толстенные, из разноцветного меха унты явившегося из неведомых земель и времен странника.
Между тем молодо шагающий бородач не особенно тяготился смешливым оживлением вокруг себя. С простодушным любопытством он осматривал и темные подворотни, и раскрытые настежь лавки: там сапожник трудился возле подвешенных, как диковинные, плоды, сапог; портной маячил возле развевающихся знаменем портков; медник скрывал свою сверкающую лысину за горами жарко сияющей посуды; благодушный оружейник миролюбиво курил трубку в окружении смертоносного железа — кривых и прямых мечей, сабель, тонких, как вертел, кончаров, боевых топоров с необыкновенно длинными рукоятями и устрашающего разнообразия ножей.
Ничто не ускользало от маленьких, остро шныряющих глаз странника, не укрылась от него и самая смешливость толпеничей — приятная достопримечательность столицы. Порядочно углубившись в дебри Крулевецкой слободы, бородач остановился, чтобы порадовать следивших за ним бездельников особенно удачной несуразностью. Для чего понадобилось ему только стащить с потной залысины шапку и обмахнуть ею широкое загорелое лицо — на этом необходимые приготовления были закончены.
— А что, приятель, — обратился он к первому попавшемуся ротозею, — где мне найти великую государыню Золотинку. Где она живет?
Местечковым своим простодушием вопрос этот так и сразил столичного парня в драной рубахе, которая необъяснимо топорщилась по разодранным, то есть отсутствующим местам, точно так же, как топорщились коротко стриженные, но все ж таки достаточные для создания беспорядка на голове волосы.
— Гы-ы! — прыснул он, захлебнувшись смехом, и, опасаясь, по видимости, чего похуже, поспешно заткнул рот кулаком.
— Она не живет, она танцует, — пояснил шустро вынырнувший откуда-то мальчишка, босоногое дитя Крулевецкой слободы.
— Да танцы-то где, дурень? — мягко попрекнул его странник.
— Послушайте, почтеннейший, — остановилась не старая женщина с продолговатым ушатом влажного белья в руках, — эти греховодники до добра вас не доведут. Я вижу вы человек нездешний…
— Это мягко сказано, — смиренно заметил странник, так что женщина не удержалась от мимолетной улыбки. — Я отсутствовал два года, — продолжал он, не стесняясь ни чужих ухмылок, ни собственного чистосердечия. — И уже не поймешь, то ли меня не было два года, то ли я был, но не было двух лет — не знаешь, чему верить.
— А кажется, вас не было два века, — не удержалась женщина, окинув лукавым взглядом старозаветный наряд незнакомца.
— Да, ощущение такое, — с готовностью согласился он. — По-моему, у пигаликов запасы рухляди хранятся веками. Без малейшей порчи, заметьте! Похоже, они обрадовались, когда получили возможность хоть что-то сплавить и чуть-чуть разгрузить свои склады. Все равно мне не в чем было идти, а в горах еще лютый холод.
— Так вы от пигаликов? — сразу посуровела женщина и тряхнула головой, чтобы сбросить со лба прядь влажных волос. Все вокруг, кто прислушивался к разговору, насторожились.
Бородач вздохнул. Видно, не раз уже приходилось ему объяснять запутанную и не вполне правдоподобную повесть своих скитаний.
— Я попал к пигаликам не по своей воле, — коротко сказал он.
— И эти ребятки за здорово живешь… так вот и выпустили на волю? — усомнилась женщина.
— Пигалики вернули меня к жизни.
Кажется, она не поверила. Опустила ушат с бельем на землю, словно бы желая облегчить и без того не малую тяжесть сомнений, постояла в задумчивости и ни к чему, видно, не пришла.
— Ну, если вы и вправду угодили к пигаликам и ушли от них по добру по здорову, — сказала она без выражения, — то, может, сумеете добраться и до великой княгини. Не думаю, чтобы это было труднее. Сегодня какой-то праздник. В Попелянах. Но туда вы не попадете. Легче будет у Чаплинова дома — меньше толкотни и стражи. Станьте поближе к подъезду, вот и все… Ничего не хочу сказать дурного, только государыня наша по молодости лет не любит докуки. Нужно действовать обиняком и с подходцем, большие деньги потратить, очень большие, чтобы попасть Золотинке на глаза. А там уж как получится.
Собеседник, похоже, смутился, возражение замерло у него на устах. Вместо того обмахнул он лицо шапкой, что было оправдано и жарой, и проступившей на его лбу испариной, но не обмануло, однако же, мудрой и внимательной женщины, видавшей в жизни немало растерянных, с нечистой, потревоженной совестью людей. Может статься, искала она не там, где следует, но самый богатый жизненный опыт и чуткая наблюдательность не многое могли дать тут для истолкования очевидных странностей почтенного старца. Не понимая, женщина, по свойству своей доброжелательной натуры, заговорила особенно мягко и осторожно:
— Попробуйте. Последнее время, слышно, государыня имела пребывание в доме Чаплина на Соборной площади. У нее много дворцов. Попробуйте.
Странник кивнул, собравшись уж было уходить, но задержал женщину взглядом и сказал вдруг, доверительно понизив голос:
— Но это моя девочка. Моя дочь. Золотинка.
Женщина растеряно тронула влажные волосы и застыла с поднятой рукой. Почтенный, но мстительный по-своему старец так и оставил ее в похожей на столбняк неподвижности, не удосужившись привести в чувство.
На площади показали ему обставленный стройными башенками Чаплинов дом — городской дворец государыни, отличавшийся необыкновенно широкими окнами по темному, выложенному грубым камнем фасаду. Простой, без красного крыльца или каких-нибудь украшений вроде колонн и карнизов, вход охраняли четыре кольчужника с бердышами.
— Проваливай, — миролюбиво сказал десятник, едва дослушав странника.
Но тот только огладил бороду, не к месту улыбнулся и добавил:
— Нет, вы передайте великой государыне Золотинке, что пришел Поплева. Одно слово: Поплева. Вас государыня никогда не целовала? Поцелует. Золотинка кинется вам на шею.
Кольчужники переглянулись, позволив себе лишь самые осторожные, едва скользнувшие по лицам ухмылки, ибо тут была замешана честь государыни — с какой стороны на это дикое предположение ни посмотри. И десятник, величественной дородности муж, в достаточно близком соседстве благоухавший раскинутыми поверх железа кружевами и лентами, повторил с той простецкой грубостью, которая сходит иногда и за дружелюбие:
— Проваливай, пока цел.
— Придется позвать полуполковника, — добавил второй, имевший понизу кольчуги нечто вроде коротенькой присборенной юбчонки, какие носят не вошедшие в возраст девочки.
— А полуполковник у нас хват, рассусоливать не будет, — закончил мысль третий, тот патлатый с тяжелым, грубым лицом молодец, что отмечен был посверкивающей на солнце серьгой.
— А если я черкну несколько слов? Возьметесь вы передать записку?
На этот раз они ничего не ответили, но как-то так поскучнели, что и самый непонятливый бы сообразил: терпение придворных вояк близится к концу. Поплева понял. Потоптался еще в раздумье и почел за благо воздержаться от пререканий.
На другом краю площади он подыскал себе клочок тени под боковым порталом соборной церкви, откуда просматривались городской дворец государыни и вооруженные бердышами стражники у входа. Тут, в углублении церковных ворот, нашелся теплый от недавнего солнца приступок, где можно было устроиться по-хозяйски. Поплева положил шапку и посох, достал из котомки ломоть хлеба, соль и большую луковицу, увенчав все это богатство початой бутылкой мутного вина. По некотором размышлении, впрочем, он убрал лук, а затем и вино, лишив себя слишком пряных и духовитых удовольствий в предвидении скорой встречи, тесных объятий и лобзаний. Пощипывая понемногу хлеб, он приготовился ждать.
Спокойный, доброжелательный взгляд его обнимал и расфуфыренных стражников напротив, через площадь, и шумливый торг по правую руку от дворца. Заслышав громыхающую карету, он настороженно приподнимался, а удостоверившись в ошибке, с прежним добродушием разглядывал дремавших на ступеньках церкви нищих.
Поплева изрядно удивился бы, если бы узнал, что кое-кто из отметивших его своим вниманием зубоскалов, не расстается с ним уж какой час. Бесплодно тянувшийся день не обещал как будто бы новых развлечений, и тот настойчивый соглядатай, что следовал за Поплевой еще от предместий, это понимал — он не навязывал страннику своего общества, ни в коем случае! Одетый в немаркий долгополый кафтан сухопарый человек. Невыразительный облик его разнообразили лишь долгие кудри, выбивавшиеся из-под маленькой шапочки, да необыкновенно густые крылья бровей, которые придавали нечто многозначительное внимательному, слегка косящему взгляду. Не первый час взгляд этот привлекали устало вытянутые ноги Поплевы, на которых красовались пыльные меховые сапоги, — ничего иного с того края паперти, где устроился терпеливый соглядатай, видно не было, но хватало и этой малости, чтобы человек ощущал себя при деле.