Горько подумать, что самые отношения их начались с недоразумения. Юлий едва не застонал, когда в памяти его всплыл с ужасающей отчетливостью, словно вчера было, тот постыдный разговор на скале… высокопарно поклялся он броситься в пропасть. А оказался в объятиях Золотинки.
Юлий отвернулся к окну, чтобы не выдать исказившей лицо муки, но и с этой стороны нашелся соглядатай — суровый всадник в низко надвинутом шлеме. Гордо выпрямившись в седле, скакал он обок с каретой на крепкой гривастой лошади: весь в железе, словно облитый железом, и с железной твердостью взгляда.
Юлий устыдился. Нельзя было не почувствовать, как это мелко, неладно и… негодно, гадко — копаться в собственных переживаниях перед лицом народного бедствия. Юлий понимал это. Но что бы ни понимал он, личное и частное навязчиво стояло в сознании, то вовсе закрывая все более важное, то проступая сквозь важное и насущное неясной тенью. И проскальзывала украдкой мысль, что суровое испытание пойдет им на пользу, ему и Золотинке, — обоим. Теперь уж все будет по-другому… если вообще будет.
Опять он был на пороге неведомого, и холодела душа.
До первого столкновения с Рукосилом оставалась неделя. Если судьба не подарит большего, то, значит, семь или восемь дней. Нечего было и думать, чтобы за это время созвать владетелей со всей страны, хорошо, если бы удалось собрать сотню-другую витязей из окрестностей Толпеня. Положиться же можно было только на столичные полки, две-три тысячи человек общим числом, и ополчение горожан с окрестными мужиками.
Распорядившись насчет ополчения, Юлий велел затем снимать церковные колокола. И уже вечером того же дня, в понедельник, разношерстные толпы окружили городские церкви. Под скорбный гомон толстые корабельные канаты, по нескольку зараз, протянулись к вершинам колоколен, громадные артели людей осторожно подавали ходовые концы. Кричали десятники, и тут же, в гуще горестно взирающих зрителей, увеличивая смуту, надрывались глашатаи: «Мы великий государь и великий князь… отчич и дедич… и иных земель обладатель… сим нашим указом объявляем и до сведения любезных верноподданных наших доводим…» Зловещие эти вести разносились и по слободам, будоража обывателей, проникая за засовы и ставни, через заборы и в подворотни…
Снять колокола оказалось полдела, и не самая важная половина. Нужно было сложить новые литейные печи — те, что имелись у ремесленников, не годились для плавки колоколов, даже распиленных. День, чтобы сложить печи. День, чтобы печи просохли, — меньше нельзя, толковали мастера. Два дня довести медь до плавления. Что это у нас будет? Пятница. Неделя и пролетела.
— В четверг вечером, — обрезал Юлий.
А куда всю эту прорву меди девать? Как наготовить к четвергу формы для наконечников и топоров?
— Наготовить! — сказал Юлий.
То есть выходило так, что никто ничего не брался делать по-настоящему, пока государь лично не вмешается, не вникнет, не поставит людей, не раскричится, не растолкает, не пошлет бегом и вприпрыжку, не убедит и не объяснит, в конце концов.
Юлий ложился за полночь и вставал до рассвета. Работы шли при свете костров, город гудел и ночью, озаренный беспокойными всполохами. Каждый час был заполнен делом так, что некогда было и оглянуться. День складывался из трудов, разбухал разговорами, шагом шел и летел скачкой. И однако, огромный, исполинский в своем значении день истекал и накладывался на него другой. Чем полнее был день, тем быстрее кончался — не угнаться, не ухватить.
Настала пятница, когда Юлий сообразил, что надо собрать ополчение на смотр. Утром вспомнил, а к обеду хотел уж иметь на выгоне за Крулевецким предместьем пятнадцать тысяч человек. Однако к двум часам дня не собралось и десяти тысяч — всего две или три. Да и те норовили разбежаться, истомившись ожиданием и бездельем.
Юлий мрачнел. Ожесточаясь, он рвал узду, едва только миролюбиво настроенная лошадь опускала голову, чтобы пощипать травки. Что и при самых благоприятных условиях было бы нелегкой задачей на скудном городском лугу.
— Сегодня не собрать, завтра, — решился сказать государю конюшенный боярин Чеглок, который и сам только четыре часа как прискакал в столицу, вызванный из дальнего поместья. Полное мужиковатое лицо его обрюзгло, он недовольно пыхтел, шумно выталкивая воздух между губами, как объевшийся человек. Страдания его, впрочем, носили более нравственный, чем телесный характер — если и объелся чем, то новостями. Низкая, с широким крупом лошадь под конюшим, казалось, с трудом носила рыхло осевший на ней груз сомнений, тяжко переступала и едва-едва помахивала хвостом.
Завтра. Юлий, однако, знал, что сегодня. Уже сегодня нужно было сделать что-то такое, чтобы переломить настроение и заставить людей встрепенуться. Иначе не будет и завтра.
Юлий глянул в сторону города: за заборами, крышами и зелеными купами посада тянулась неровная стена с островерхими башнями. Вдалеке среди случайных шпилей узнавалась высокая башня соборной церкви Рода Вседержителя, прорезанная сквозным узором окон.
— Позаботьтесь, чтобы никто не уходил, — сухо сказал Юлий конюшему. Тратиться на вежливость он не считал нужным и потому довольствовался самым необходимым. — И возвращаемся к Крулевецким воротам.
Пришлось поставить вокруг толпы верховых, чтобы сбить явившихся ополченцев поплотнее и не растерять их по пути в город. Наверное, это было не самое справедливое решение — заставить послушных и верных расплачиваться за тех, кто не пришел на смотр. Но Юлий имел занятие и для тех, и для других. И тех, и других заставил он ужаснуться. Остановившись на краю городского рва, он объявил, надсаживая голос, что никто не разойдется по домам прежде, чем не будет исполнен урок. Две с половиной тысячи человек — к вечеру, к утру ли! — должны сломать и снести напрочь Крулевецкие ворота, высокие башни и стену между ними; засыпать ров; разровнять широкую торную дорогу — там, где только что высилось величественное, украшенное каменной резьбой укрепление.
— Стены городу — люди! — кричал Юлий в мертво притихшую толпу. — И никакие стены, говорю вам, не спасут Толпень от огня, если народ не выйдет на защиту родного дома. Громадой мы победим, всей громадой выступим навстречу изменникам, разгоним шайку безмозглых чудовищ и поразим чародея. Но сгорим до единого, если будем хорониться за высокой стеной. Не отсидеться в крепости, никакие стены не защитят, это соблазн и ловушка! Лучше головы сложить в чистом поле, чем прятаться под периной да под жениной юбкой — сожгут вместе с периной, вместе с женой и детьми. Ломайте ворота!
Ополчение составили ремесленники, подмастерья, лавочники да отправленные хозяевами приказчиками, степень щегольства которых прямо соотносилась с количеством разрезов и лент, — словом, обыденная толпа, румяные молодые лица вперемешку с матерыми рожами. Толпа внимала Юлию с угрюмой, застылой сосредоточенностью. И оттого особенно резко и досадно доносился непонятно откуда жалостный женский голос — невнятные причитания, то слышный, то пропадающий плач.
Когда доставили кирки, железные клинья и молоты, когда задребезжала заваленная строительной снастью телега, праздный народ в прилегающих улицах, простоволосые женщины да ребятня, заголосил. Но скоро звон железа, грохот обрушенного с высоты камня заглушили стенания. Работа пошла живее, с каким-то разгульным ухарством, которое свойственно разрушению, с ожесточенными прибаутками, истошными криками «берегись!» — в них слышалось нечто веселое. Юлий уже не лез на стену и только сторонился, чтобы не зашибли. Взор его оставался строг и неулыбчив, шляпа и зипун темно-синего бархата, густые, сами собой вьющиеся вихры поседели слоем тонкой белесой пыли.
К рассвету все было кончено. Там, где высились прежде горделивые башни с переброшенной между ними зубчатой стеной, нежным лучам солнца открылась безобразная язва. К обеду был засыпан ров и разровнена дорога. Тысячи горожан тем временем ломали городские ворота на север, на запад и на восток, разбирали обширные участки стен. Онемевший, без колоколов, Толпень слышал грохот камнепада, сплошной перезвон кирок и молотов. Удушливая пыль висела в воздухе, скрипела на зубах, проникала в жилища.
К полудню сумрачная гарь подернула пеленой солнце, небо поблекло и пожелтело. Ветер из-за реки повеял дымом. Пыльные люди на разваленных городских стенах обливались потом и жадно пили тепловатую с затхлым привкусом воду. Однако, отирая рот, напрасно вглядывались они со стесненным сердцем за реку — не видно было ни огня, ни дыма. Равнину правобережья застилал желтоватый туман. Казалось, что гнетущее марево порождает воспаленное солнце, — багровое светило распухло, словно охваченное лихорадкой. Над дорогами поднималась пыль — то шли в город обращенные в бегство жители заречных слобод и деревень. У обоих паромов сбились ордами люди, скот, повозки. Густо сновали лодки. Мертвенная гладь реки доносила с того берега гомон и брань.
Нагруженная узлами и клумками деревенщина несла с собой ужас темных, никем не опровергнутых слухов, и сама немела, оторопев перед разрушенными воротами и стенами стольного града. Чудовищные измышления, будоражившие Толпень, не намного превосходили, однако, то, что сообщал изо дня в день посол Республики Буян, который пользовался донесениями разведчиков.
Юлий отмечал продвижение Рукосила на большом чертеже Словании и больше уж не сворачивал лист — игрушечный путь в две ладони отделял проставленные свинцовым карандашом крестики от нарисованной столицы, которая представляла собой перетянутый крепостным поясом букет нарядных строений. Пояса этого, стены, больше не было в действительности, он оставался только на бумаге, но и здесь не мог уже защитить крошечные церковки, домики и дворцы от неумолимого шествия крестов.
Военные совет, ближние бояре и полковники, стояли на том, чтобы реку не переходить и, развернув силы по левому берегу Белой, не пускать Рукосила к столице. Имелся на это весомый, неодолимый в сознании растерявшихся полководцев довод: огненный искрень полноводную реку не перескочит — чего же лучше? Будем отбивать противника, не позволяя ему высадиться. Рукосил собственной персоной не полезет в драку впереди войск; а без искреня едулопы да шайка всякой сбродной сволочи, что считается у чародея за витязей, нам ничто. Опрокинем одной левой.