Тогда в усадьбе жили одиннадцать мужчин и девять женщин, включая двух разнополых близнецов. Все они получили работу; со временем вокруг завода образовался поселок. К этому моменту многое поменялось, но Альфие нравилось думать про завод как про герметичную капсулу. Иногда в коридорах она слышала голоса первых мужчин и женщин.
Гул в ушах был такой сильный, что лишил Альфию прежней тонкости слуха.
– Ты пришла, – сказала ей Марина, и она услышала только слова.
Альфие казалось, что, если станет рассматривать Марину и то, что ее окружает, она не сможет как следует сосредоточить внимание на слушании. Поэтому она перебросила ноги на другую сторону скамейки. Плечи – у той и другой левые – легко касались друг друга. Темнота – еще один источник отвлечения, так что Альфия не закрывала глаза, а наблюдала ленивый танец подвешенных на веревке простыней.
Они сидели во дворе дома, где жили Маринины родители, а раньше жила Марина. Альфия никогда здесь не была, пока они вместе учились. Она надела розовое платье с фотографии и улыбалась так же, как мама, но внутри у нее была странная тревога, рожденная то ли непрекращающимся свистом в ушах, то ли чем-то другим, что опознать не так просто.
– Ты не думала в город или еще куда-то? – спросила Марина.
Бестолково зависла в небе маленькая ссохшаяся стрекоза со слюдяными крыльями, потом метнулась наискось, задев собой воздух. Альфия увидела ее, но не услышала.
– Просто не понимаю, как ты можешь работать на этом заводе. – Молчание Альфии придало Марине смелости. – Сколько ты там уже, лет десять? Это же с ума сойти можно.
Марина говорила то же, что и все остальные. Марина, которая, заливаясь смехом, выгоняла из-под юбки залетевшую туда ласточку. Марина, которая верила, что, если долго смотреть на лютики, можно ослепнуть, и заговорщицки цокала каждый раз, когда видела желтые цветы. Марина, которая находила в осоке молодые побеги сергибуса и звучно, как зверек, впивалась в них белыми зубками. Марина, которая в темном тоннеле однажды крикнула: «Мы будем всегда!»
– Можно сойти с ума, – как под гипнозом повторила Альфия. Она захотела взять Марину за руку и бежать вместе к реке, чтобы трава хлестала голые лодыжки и бабочки взлетали, испуганные резвым бегом. На секунду ей показалось, что она слышит заблудившийся в ветвях и зарослях девичий смех, но он тут же сменился ненавистным свистом.
Они больше не говорили, и Марина, озябшая и ссутулившаяся, пошла в дом, потому что ее зачем-то позвал муж. Альфия смотрела на них через окно: рама сфокусировала и сконцентрировала цвета, но звука не было, и все это напоминало немое кино или, скорее, фотографию, снимок, найденный на дне сундука с памятными вещами. Когда-то они имели магическую силу, а теперь значат не больше мертвой мухи между оконными рамами.
В детстве Альфию интересовало, что порождает жужжание мухи – хоботок или ее крылья. Иными словами, чем является это жужжание – голосом или шумом? Подолгу наблюдая за мухой, она всякий раз настораживалась, когда та затихала. Словно в этот момент сама муха слушала Альфию.
Страшно хочется пить. Альфия тянется к поилке и делает три больших глотка. Теплая вода лижет сухое горло. От удовольствия Альфия жмурит маленькие красные глазки.
В темноте каждый звук становится отчетливее. Шум – цепочка событий. Гудок ночного поезда разносится над рекой; встревоженные птицы мечутся в камышовой траве; рельсы поют; колеса, ударяясь о зазоры между рельсами, рождают стук, без которого невозможно представить движение поезда; камни – малиновый кварцит, – задетые этим стуком, по одному падают в воду; ровными кругами вода набегает на темный край земли и растворяется в ней. Звуки наслаиваются друг на друга, и каждый стирает предыдущий, пока не остается только мучаемый Альфию свист. Он проникает в нее и растекается внутри. Наполненная этим звуком, она просыпается.
Сначала Альфия долго ворочалась в кровати, куталась в одеяло, засовывала голову под подушку – пыталась спрятаться от навязчивого свиста. Совсем как в тот морозный день, когда во дворе трубил похоронный оркестр. Это не помогло. И тогда она решилась прислушаться к проклятому звуку, тем самым им овладев.
Перевернувшись на спину, раскинув руки и ноги, она замерла и лежала так несколько минут, затем быстро встала, оделась и вышла из дома. В перегретом за день воздухе она будто видела звуковую волну – слабое золотое мерцание, змеевидное, указывающее путь. Звук вел ее прочь от дома, через поселок, через тоннель под железной дорогой, и она торопилась за ним.
Скоро в дымной синеве проступил завод. Черным силуэтом он напоминал корабль, навсегда пришвартованный к пристани. Вокруг пусто и странно, ни единой живой души. Альфия вся – слух. Золотой свет змеился, переливался, играл с нею. Еще шаг – и свечение зависло в воздухе. Она остановилась в нерешительности. Источник звука был не там, не на заводе, а где-то совсем рядом. Осмотревшись по сторонам, Альфия уперлась взглядом в черную дверь, которая вела в котельную. Она подошла ближе и трижды стукнула по отзывчивому металлу.
Дверь открыл Валера, заспанный и серьезный. Узнав Альфию, он чуть качнул головой:
– Это ты?
Толстогрудая ночная бабочка шарахнулась у него перед глазами, и он отогнал ее ладонью. Пальцы разрезали холодное искрящееся свечение.
Не дожидаясь приглашения, Альфия проскользнула внутрь. В устрично-серой комнате воздух колыхался как над горячими рельсами. Она плюхнулась на приставленный к холодильнику табурет и осмотрелась.
– Пить хочешь? – спросил Валера.
Золотой свет крошечными точками разлетался по всей комнате, оседал на маленький клеенчатый стол, придвинутый к горбатому подоконнику, на сам подоконник, холодильник и свободный табурет, торчащий краем из-под стола.
Валера достал из морозилки запотевшую бутылку, потом сел на корточки перед Альфией и осторожно приложил холод к ее горячему лбу.
Альфия закрыла глаза и медленно покачала головой. Потом взяла у Валеры бутылку, отвинтила крышку:
– Свист. – Она сделала большой глоток, вода была холодная до ломоты в зубах и очень вкусная. – Я все время слышу свист.
Валера удивленно вскинул на нее перламутровые глаза:
– И сейчас?
– Сейчас особенно.
Валера работал в котельной год. Повезло, устроил по блату новый ухажер матери, замглавы горячевской администрации. С тех пор как котельную перевели с мазута на газ, делать почти ничего не надо, и слесарей держали по привычке и недоверию. Сложно положиться на автоматизацию, если полжизни ворочал вентиль газовой колонки разводным ключом, чтобы приготовить себе обед.
Котельная не только отапливала поселок, но и обеспечивала завод температурой, необходимой для вызревания мицелиального гриба. Неделю назад, впервые за последние два года, погибла очередная партия. Валера ломал над этим голову всю неделю и теперь, выслушав Альфию, еще больше задумался. Мир для него был простым и понятным, как спичечный коробок, и, если вдруг возникало что-то, в чем он не мог разобраться, он ощущал почти физическое неудобство.
Пятнадцать минут Валера сидел онемевший, потом вскинул на Альфию заблестевшие глаза и пробормотал:
– Как ты могла это слышать… – Он решительно поднялся со стула и отправился в цех с котлами и распределительным коллектором. Альфия осталась одна.
– Как ты могла это слышать? – недоверчиво спросила мать. На секунду ее лицо потемнело, и Альфия машинально задрала голову – не пролетела ли над ними какая-то хищная птица, опрокинувшая черную тень, но наверху была только люстра с пятью тюльпановыми плафонами, из которых горели два.
Альфие было шесть, и она едва начала ходить в школу. Встревоженная непривычным шумом, с каждым звонком она бросалась на поиски отца или матери. Так было и в тот день: она сорвалась со стула раньше других и вылетела из класса. Еще не заполнившийся детьми коридор дрожал, как стиральная машинка на отжиме, когда она увидела на крыльце отца и не-мать. Она не знала точно, что не так с его пальцами, которыми он перебирал волосы красивой старшеклассницы, и что не так с его ладонью, которой он водил по ее спине, но точно знала: что-то не так. А еще она слышала, как неистово колотятся их сердца.
Вечером Альфия рассказала обо всем матери.
Глаза у вернувшегося Валеры были шальные, с отпечатком испуга – будто только что прямо перед ним промчалась фура.
– Знаешь, что ты сделала? – Он сказал это в пространство, как будто Альфия была повсюду. – Ты нас спасла.
Комната окрасилась в жемчужно-розовый цвет, впустила в себя утреннюю прохладу, а с ней – звуки. Взмахивали выгнутые ветром черные крылья скворцов. Кивали венчики люпинов. Сползая в воду, чесал травинки туман. Дрожа, вода вдыхала в себя небо.
Не было ни одного звука, который Альфия не могла бы опознать.
В цехе Валера обнаружил, что давление в одном из котлов слишком высокое, настолько, что вот-вот сорвет вентиль, и тогда все взлетит на воздух. Свист машины был почти неразличим. Так выдыхает резиновый шарик, который ткнули в надутый бок тонкой иглой.
– Думаешь, это странно? – спросила Альфия, прежде чем уйти. – То, что я все так слышу.
– Наверное, не так уж и странно, – ответил Валера и, улыбнувшись, добавил: – И может, дело не в том, что у тебя какие-то особенные уши.
Альфия непроизвольно отвела пальцами светлый локон, заслонивший раковину маленького уха.
– Может, вселенная все время звучит, но мы ее не слышим. Ну, потому что это базовый звук. Звук, в котором мы родились. Мы к нему слишком привыкли. А ты почему-то нет. И может, в этом главный прикол: не привыкать к вещам и всему остальному так, чтобы перестать это замечать.
Простившись с Валерой, Альфия отправилась в сад. Ночь отступила, и небо полыхало не хуже торфяников. Разбуженные цветы покрылись каплями воды. Бархатистые лепестки дрожали под их тяжестью, клонились к земле. Качнувшись, розовый тюльпан обронил лепесток, но тот застыл, повиснув в воздухе. Время остановилось, и все замерло, и даже Альфия не слышала ничего, кроме тишины.