Однажды на математике, когда одноклассники угорали над «многочленом», Женя засмотрелся на короткостиженую голову Милки. Отец Милы был с Кавказа, он наградил ее узким лицом, большими глазами, высоким ростом и фигурой, гораздо более выдающейся, чем у других девочек, отчего она казалась и старше, и опытнее. Обычно Женя побаивался Милу, но в этот раз, стоило ему чиркнуть взглядом по ее затылку, как член в его штанах мгновенно встал. В смущении и ужасе оттого, насколько неуправляемым стало тело, он просидел за партой всю перемену, а вечером попросил мать больше не покупать ему свободные семейные трусы. Тугие плавки неудобные и впиваются в бедра, но сейчас Женя радовался, что надел именно их. Он ухмыльнулся Наде:
– Терпи, казак, атаманом будешь. – Так Жене говорил отец.
– Каким еще атаманом? – подняла мокрое лицо девочка.
– Без понятия.
Отвернувшись, Женя двинулся вверх по тропке. Посмотреть на Надю он не решался, но крикнул из-за спины:
– Пойдем домой, надо перевязать.
Потом, слоняясь по пустой квартире – ни отца, ни матери дома не было, – он пытался представить, что думает теперь о нем Надя. Всю дорогу до ее дома они молчали, а прощаясь у подъезда, она только коротко кивнула. Может, заметила случившуюся с ним перемену и испугалась?
Один раз Серый привел смотреть кино Полю. Ее бабка была очень верующей и слыла сумасшедшей, и, поскольку детей мерили по их взрослым, над девочкой решили подшутить. Но когда на экране властные мужские руки обшаривали женское тело, на Полином лице Женя заметил не только ужас, но и ликование. Он хорошо это запомнил, потому что то сборище стало последним. Во время трансляции видик закоротило, за что братьям сильно влетело от родителей.
Глотая булку с холодной котлетой, Женя все еще чувствовал во рту чужой солоноватый вкус. Он нащупал в кармане складной ножик с двумя рукоятками, которые напоминали крылья бабочки, крутанул его в руке и вдруг запустил в дверь – лезвие прочно застряло в спрессованной древесной стружке.
День был как апельсин, лопающийся мутным сладким соком. Измученный жарой Женя уснул на диване и очнулся, когда комната уже стала лиловой. Как это часто бывает, когда спишь на закате, в голове было мутно, а в груди тревожно. Он слышал незнакомый шелест, а когда вышел на балкон посмотреть, увидел в небе огромную рябую фигуру с четко очерченным контуром, которая двигалась быстро и непредсказуемо: сжималась и разжималась, взмывала в воздух, а потом обрушивалась вниз, металась вправо и влево. Скворцы танцевали над бельевыми веревками, и, глядя на них, Женя вдруг вспомнил: вымокший ковер все еще лежит на мостках.
Он бежал по пыльной дороге, через футбольное поле с проржавевшими рамами ворот, вниз по склону, мимо крученых кустов, мимо домов и огородов. Чтобы срезать путь, он рванул через траву. Крапива грызла его оголенные локти, и, вынырнув, он нащупал на коже хлипкие водянистые волдыри. В ушах шумело, тело била дрожь.
Кира нашла его на мостках. Лоб у него был горячим, а тело – тяжелым и вялым, как веки после долгого сна. Это потом она рассказала, что, когда зашла с завода в магазин, услышала, как мальчишки хвастались найденным у реки ковром.
– И никого нет? – уточнила продавщица, красивая темноволосая женщина с цветочным именем Лиля.
– Никого!
Мальчики нетерпеливо отсчитали на грязных ладонях блестящие монеты.
– Что, опять только жевачки?
Кира вспомнила про Женю, и в груди у нее задрожало.
– Поди утонул, – пробурчала вдруг темная старуха и тут же перекрестилась, – господи помилуй.
– Типун тебе, теть Сим, лишь бы хоронить кого, – закатила подведенные глаза Лиля.
После того дня Женя заболел и пролежал, не вставая с постели, двое суток. Медсестра сказала, что у него солнечный удар, и прописала остужать тело изнутри и снаружи. Кира делала ему холодные примочки и давала пить, и скоро ей начало казаться, что он весь состоит из воды. Как-то он посмотрел на нее и вдруг спросил:
– Ты же нас не бросишь? Ведь правда не бросишь?
– Ты что! – принялась ласкать сына Кира. – Вот придумал!
Чтобы успокоить дыхание, она стала дышать через нос, задерживаясь на каждом вдохе. Потом почувствовала, как под мышкой заструился пот. Слава ничего не знает, в этом она не сомневалась, но Женя другое дело, дети ведь все чувствуют…
Показалось, что пощипывает кожу – в том месте, где раньше торчал стебель. Но рана затянулась, и осталось только небольшое вздутое пятно, как после манту. Правда, когда Кира сдавливала его пальцами, из центра выступала крошечная кровяная капля. Ничего, заклеила пластырем, перестала трогать. Она простила Зорева. Как не простить? Чем больше она думала, тем хуже помнила, что произошло. Может, он ее не услышал? Может, принял ее боль за желание? Как-то во время его ласк она сама сильно укусила себя за запястье. «Какая ты дикая», – сказал он, указывая на вмятины от зубов. Ее рука лежала у него на животе. Она улыбнулась. От одного воспоминания об этом по коже бежали мурашки, а щеки краснели. А что, если Женя может читать ее мысли? Она убрала руку с его лба и тут же положила снова. Какая бредовая мысль… Но вдруг Женя приподнялся, посмотрел на нее блестящими глазами, и она остановилась на полувздохе.
– Мам, – сказал мальчик, – мне в туалет надо.
Выбравшись из-под одеяла, Женя бодро спрыгнул на пол. Шел на поправку. Когда он исчез в коридоре, Кира закрыла лицо руками и тихо взвыла. А потом услышала, как заколотило по оконному стеклу.
Наконец пошел дождь. Прорвав пелену дыма, он обрушился с треском на поселок. Кира распахнула окно. Она вдруг вспомнила, как пахнут прибитые ливнем цветы и листья, какой всепроникающей бывает мокрая сырость и как далеко разлетаются запахи. Прибежал Женя, и оба смотрели, как, приветствуя дождь, жители вышли из своих домов и столпились, выбивая подошвами водяной пар из земли.
– Мам, мам, смотри, – засмеялся Женя. Он выставил под дождь ладони, и капли разлетались в разные стороны, как искры бенгальского огня.
– Да, – кивала Кира.
Глава шестая
– А сок яблочный? Свойские яблоки…
– Мам, ну тяжело ведь тащить.
– Возьми, Толя любит.
Оля развела в стороны сложенные в сумке вещи, втолкнула между ними буро-желтую банку. Когда она тащила сумку за собой по сыпучей щебенке, та дребезжала на всю улицу дурацким уез-з-зж-ж-жаю. Сок ребячился пеной в банке. Дом смотрел на Олю непримечательными занавесками. Она молчаливо прощалась с ним до следующего лета. Она любила этот дом. Его строил отец. Отца она тоже любила. Он умер в год, когда Оля родила Аришку, – старая жизнь в обмен на новую.
Мать провожала их до автобуса. Аришка бежала на три шага впереди – неуправляемая, вся в отца. Оля еле плелась, шагами замедляла время. Вся в себя.
За два дня до того девочка разболелась. «Это вы позавчера к тетке Тамаре за молоком ходили, она позавидовала», – сказала Олина мама.
В дом привели знахарку. Женщина попросила сырое яйцо, разбила его над стаканом и поднесла к Аришкиному темени. В глянцевом желтке она разглядела черное пятно – несомненно, плохой знак. Пробормотав молитву, приказала вылить яйцо, разбить стакан и закопать осколки. Денег не взяла, а когда Оля вышла проводить, обернулась к ней и быстро сказала: «Смотри, дочка за отцом пойдет».
До отправления автобуса оставалось двадцать минут.
– Толе привет от меня передавай, – кивнула мама. – И не сутулься.
Оля ездила к маме сначала один раз в год, а когда Арина подросла, дважды – в начале лета привозила дочку, а в конце – забирала. Обратно возвращалась автобусом до Москвы, затем электричкой до станции и, наконец, автобусом до Горячего. Иногда с ней приезжал Толя, но не в этот раз – вместе с другими мужиками он работал на ферме.
К автобусу подтягивались женщины. Они ехали в Москву, чтобы на большом пестром рынке набить холщовые сумки футболками и лосинами, а потом продавать их с лотков. Автобус был специальный, он шел до самого рынка. Оле добираться оттуда было неудобно, но проезд стоил дешевле, чем рейсовым, а денег и так не хватало.
– Когда мы уже поедем, ма-а-ам, – затянула Арина. – Когда-а-а-а-а-а…
Оля смотрела на женщин, шумных и смешливых, оторвавшихся наконец от мужей и родни, воссоединившихся на сутки с подругами-торгашками. Кого-то она встречала на рынке в прошлую субботу. Оля рассматривала их, пытаясь угадать, что их беспокоит и о чем они думают. С детства фантазии о других людях были ее любимым занятием. Иногда она путалась в них, спрашивала, например, у учительницы:
– А как ваша собака?
– Какая еще собака? – удивлялась та.
– Ну как же… – начинала Оля и тут же вспоминала: не было никакой собаки.
В автобусе Арина махала бабушке через стекло. Оля не видела дочку целое лето и очень скучала, но за пять дней, что они провели вместе, так вымоталась, что теперь чувствовала только усталость. Опустившись на сиденье, она набрала Толе.
– Мы сели… Что?.. Да, на восьмичасовой приедем… Хорошо, до завтра.
Она сразу все поняла: за пять лет совместной жизни научилась определять его состояние по вздоху в трубку.
– Да успокойся ты! – Оля одернула Аришку, тарабанящую ногами по соседнему креслу, и с силой припечатала ее, неугомонную, к сиденью.
Обиженно поджав губы, девочка подняла на мать прозрачные голубые глаза. Вся в отца.
В маленький поселок посреди торфяных болот Оля попала случайно: увидела в газете объявление о вакансии биохимика на заводе, прикинула расстояние – выходило, что Горячий находится относительно недалеко от Москвы, – и размечталась, что будет ездить гулять на выходные. Когда в мае приехала в первый раз, удивилась тому, как все цветет: ей, городской девочке, казалось, что она попала в сказочную страну.
С Толей Олю познакомила Кира, и он сразу в нее влюбился. Шутил, что она ему предназначена, читал в своем имени – ее. Он только вернулся из армии, носил тельняшку и синюю куртку с матросским воротником, отчего его голубые глаза казались особенно яркими. Они встречались два года, пока в разгар какой-то рядовой ссоры он не разбил ее очки: схватил первое, что попалось под руку, и швырнул об стену. Оля так испугалась, что на следующий день порвала с ним. А через неделю он позвал ее замуж.