– Вот так ни хера себе, – пробурчал уже пьяный Володька, – страна ждет героев, епрст.
Кира поднялась вслед за Тамарой и стала собирать со стола грязные тарелки. Стемнело быстро и незаметно. Похолодало. Слегка пахло дымом. Хотя костер уже затих, в очаге все еще потрескивали красные угли.
– Я большого оленя видела! – прижалась к матери Соня.
– Молодец, – отрезала Тамара.
Отстранившись, девочка переключилась на кошку, которая все еще лежала на ее стуле:
– Спишь, хорошая?
Кошка вытянулась в струнку и нежно посмотрела на Соню. Она завелась месяц назад. Кира даже хотела забрать ее в квартиру, но, когда заговорила об этом с Женей, он не удосужился даже кивнуть.
Кира включила свет в доме, и во дворе посветлело. В воздухе кружили белые мотыльки. Тамара складывала на тарелку ножи и вилки, чтобы отнести в кухню. Когда она уже собиралась идти, Соня вдруг вскрикнула: кошка так разыгралась, что прокусила ей палец. Тамара вздрогнула от неожиданности, и приборы полетели на землю. Зазвенело, и клевавший носом Зорев тут же очнулся, скатился с веранды на землю, вжался в бетонные сваи. На корточках, зажав голову руками, он застонал.
Однажды Кира и Зорев лежали вместе, и он рассматривал стебель, перебирал его пальцами, как шнурок с армейским жетоном. Тогда он рассказал, что на войне попал в плен. Его затолкали в багажник и повезли. Машина остановилась посреди леса. Ему дали лопату и заставили копать яму. Один из боевиков поднял автомат над его головой и выстрелил в воздух. Зорев почувствовал, как по волосам и лицу течет кровь: оказалось, что из-за отдачи автомат проехался ему по голове и разодрал кожу. Но никого не расстреляли – ровно в тот же момент над лесом пролетел российский самолет и начал сбрасывать снаряды.
– Сережа, Сережа! – завопила Кира.
Она бросилась к нему, опустилась на колени и с силой обхватила его гуляющие плечи. Уткнувшись ей в ключицу, он запыхтел. Дыхание было таким тяжелым и горячим, что прожигало кожу.
Гостям постелили в зале. Уставшая за день Сонька бросилась на диван и улеглась, отвернувшись к стенке. Из спины у нее торчали лопатки, косички двумя колеями лежали на подушке. Кира не хотела оставаться на ночь, но теперь не смогла бросить Зорева. Она позвонила соседке и попросила передать Жене, что вернется поздно. Слава дежурил в школе.
В спальне наверху было сумрачно.
Кира лежала на спине, закрыв глаза, и видела разрисованное узорами небо. В голове было гулко, и ей казалось, будто это трубят вибрирующие звезды.
Зорев притянул ее к себе, но когда она повела ладонью по его животу, он накрыл ее горячей пятерней, не пуская ниже.
– Ты чего? – спросила Кира.
Зорев не ответил, но, выпустив руку, начал шарить по ее телу так, будто хотел пометить собой каждую его часть. Наконец его пальцы коснулись ложбинки между грудей, где выступал маленький розовый цветок. Когда Кира надевала лифчик, он торчал на месте кукольного бантика, который лепят на бюстгальтеры.
– Пожалуйста… – заморгала Кира.
Снова Зорев промолчал, но она почувствовала, как тонкие лепестки задрожали под его пальцами.
Пошел дождь, и звук был такой, будто они находятся внутри сломанного телевизора. Кира закусила губу. Той ночью она несколько раз просыпалась и засыпала, не уверенная в том, где находится. То ей мерещилось, что где-то бурят землю, то – что стреляют. Вдобавок окно время от времени вспыхивало молниями. Сезон гроз уже прошел, но что еще это могло быть, если не молнии. Рано утром она проснулась от холода. Окно в спальне было открыто, и по плечам гулял сквозняк. Она натянула на себя одеяло и сжалась под ним в комок, упершись ледяными коленками в мягкую грудь. Посередине все было темным от запекшейся крови.
Воспользовавшись отсутствием родителей, Женя улизнул на дискотеку, вернулся ночью, незаметно прошмыгнул в комнату и сразу уснул. Днем он застал Киру в коридоре. Проход загораживало ведро, по полу была разлита вода. Перекатываясь с пятки на носок, мать стояла на мокром линолеуме. Слой воды был такой, что под ногами хлюпало.
– Мам, ты чего? – удивился Женя.
– Пол мою, – очнулась Кира. В груди еще пульсировала боль, но в ногах приятно покалывало, и по телу снизу вверх поднимался холодок.
– Ты много воды разлила, соседи придут, – строго сказал Женя.
– И правда, – согласилась Кира. – Подай тряпку.
Опустившись на колени, она стала собирать воду.
– Женя!
– А?
– Дойдешь со мной до сада? За компанию.
Было пасмурно и холодно. Небо серое, воздух сырой, вокруг пахло землей и подгнившими корнеплодами. Вдоль тропки, по которой шли Кира с Женей, рос остролистный чертополох, который долго цвел яркими фиолетовыми цветами. Теперь цветки в колючих корзинках торчали серыми плевками ваты.
– Скоро в школу, – сказала Кира.
На днях она видела у магазина Женину классную и быстро свернула за угол, чтобы с ней не встретиться.
Женя поежился:
– Бр-р.
Солнце ненадолго показалось из-за туч, и лужи заблестели, напоминая нефтяные пятна.
– Как вообще у тебя дела? – спросила Кира. – Давно мы с тобой не разговаривали.
– Да все нормально.
У подножия холма Женя оживился и рванул по тропинке к саду. Золотарник цвел все лето, и дорожка была сплошь усыпана желтым крошевом. Прямо дорога из желтого кирпича.
Цветы стекали по склону разноцветными лепестками. Кира представляла, как, нагулявшись по саду, женщины разносят на обуви и одежде легкие семена и маленькие колючки, которые оседают по дороге в магазин, на завод или на речку. Тут и там в поселке она подмечала выскочившие вдруг цветы – даже капризные лилии с шелковыми лепестками.
– Как ты смотришь на то, чтобы уехать? Жить в городе, учиться в хорошей школе? – спросила Кира, когда они прошли по дорожкам и остановились около куста роз. В этом году он расцвел впервые.
– Это куда? – удивился Женя.
– Пока не знаю точно, – задумалась Кира, – выберем.
– А папа согласен?
– Пока не говорила.
– А сад ты как свой оставишь?
Цветы были красными и раскаленными, как угли. Никогда раньше Кира не встречала в природе такого цвета. Она насчитала четыре распустившихся соцветия и еще три бутона. Они были готовы вот-вот лопнуть. Кира так и видела подземный огонь, который идет по щетинистым стеблям до самого чашелистика и вырывается из него лепестками-языками.
– Даже не знаю, – пожала плечами Кира. – Поможешь? – Она протянула сыну маленький секатор с красными ручками, и он поочередно подрезал три стебля, неумело зачистил колючки и листья и вручил розы Кире.
Под тенью пасмурного неба сад был темным, словно поглощающим свет.
Кира обняла цветы ладонями так, будто собиралась выпить:
– Мне кажется, сад и без меня справится!
Прижатые к груди цветы подсвечивали ее лицо алым.
– Мам! – посмотрел на нее Женя.
– Да? – ответила Кира.
Вдруг он подумал, что как-то так, наверное, на закате человеческой цивилизации вспыхнут люди, прежде чем все превратится в пепел, но спросил:
– И почему женщины так любят цветы?
Глава восьмая
– Давай кто дольше продержит горящую спичку? – предложила Поля. В пальцах она теребила черную черточку. Огонек лизнул кожу. Поля даже не поморщилась.
Они сидели на траве в роще. На коленях лежали планшеты для рисования. Под ногами бежал ручей. В художественной школе это был последний пленэр: дни стали холодными.
– Я занят, – отозвался Кирилл. Смахнув с бумаги мушку, он принялся заштриховывать лысеющие деревья. – Ты бы тоже…
– Какой ты скучный, Алексеев, – оборвала его Поля. Она поднялась и одернула юбку. Оставив рисунок с наметками пейзажа на земле, бросила наугад: – Ребят, покурим?
За деревьями, среди гогочущих мальчишек, она вложила в губы сигарету. Учительница Марина Николаевна их не видела – разговаривала на тропинке со знакомой, – но если бы и заметила, ничего бы не сказала. В конце концов, она им не надсмотрщик, а рисование – это не основное, а дополнительное занятие.
– Огоньку? – предложил Мишка. Он чикнул зубчатым колесиком зажигалки, и из-под крышки вырвалось маленькое пламя.
Кирилл так и сидел, склонившись над рисунком, и, глядя на его сгорбленную спину, Поля загадала: «Если он обернется, пока тлеет сигарета, значит, я ему нравлюсь».
Первый пожар Поля устроила в четыре года: подожгла обои, которые лежали под лакированной деревянной кроватью. На едкий запах дыма прибежала бабушка и увидела вознесшийся до потолка огненный столп и девочку, загипнотизированную этим зрелищем.
Но это было только начало. Ее ладони и колени были в ссадинах, ботинки и платья – в земле, а комната – в пластилине, красках и еще бог знает в чем. Она резала скатерть на бахрому ради веселья и вспарывала набитые легким гусиным пухом подушки, потому что скучала по снегу. К десяти Полиным годам бабушка считала ее способной на все. Лупоглазое недоумение девочки приводило ее в бешенство, вызывало желание сделать больно – чтобы предостеречь, чтобы научить.
Мать Поли ушла, когда девочке исполнилось три, и та осталась с отцом и бабушкой. С ранних лет она называла бабушку мамой, хотя та никогда на этом не настаивала.
Отец Поли зимой ездил вахтой в город, а летом подрабатывал в поселке – копал огороды, ставил заборы и теплицы, но чаще коротал время в большой комнате на диване перед телевизором. Во второй, маленькой, спальне обитали Поля и бабушка: узкие кровати стояли по стенкам, а между ними – трельяж. За окном чернели сараи и маршировали белые гуси. В ногах была маленькая чугунная печь. В конце девяностых в котельной пропал мазут, поэтому зимой в квартирах было холодно, как на улице. Жители ставили такие печки и топили дровами, выводя трубы через чердак. Морозными зимними днями над крышами стелился густой черный дым, а в квартирах стоял запах костра. Другой мебели в комнате не было. Одежду Поля хранила в шифоньере в зале, а уроки делала за столом в кухне.
Бабушка получала пенсию и брала халтуру на заводе. Когда там было много заказов, складывание коробочек для лекарств отдавали на сторону и платили по пятьдесят копеек за штуку. Бабушка приносила стопки картонных листов домой, а возвращала большие мешки, груженные легкими серебряными ларчиками.