ног у нее бежит бойкая теплая струя, и вдруг заметила впереди какое-то мерцание. Поспешно натянув колготки, она двинулась к нему, выставила ладонь, даже подпрыгнула немного, чтобы достать. Свет не давался, играл с нею, и она бежала за ним, забыв про автобус и маму. И вот когда свет был уже совсем близко, буквально на кончиках пальцев, он вдруг погас, и Арина осталась в темном лесу одна. Мать несколько раз расспрашивала ее про те события, но каждый раз девочка отвечала уклончиво. «Зачем убежала?» – «Не знаю». – «Не слышала, как тебя зовут?» – «Нет». – «Как, ради бога, ты провела ночь одна в лесу?» – «Не помню». Она и правда почти ничего не запомнила, кроме этого белого света.
Первое утро брачной жизни прошло под гулкий вой бензопилы. Арина проснулась одна. Изгоняя неистовое гудение, она с силой потерла стучащие виски. Понадобилось время, чтобы осознать, что звук идет не изнутри головы, а с улицы.
Во дворе рабочие ворочали дерево, вычисляли периметр, размечали стороны натянутой на колышки веревкой. Платон стоял на крыльце дома, как капитан на мостике, и смотрел за работой, вдыхая лимон, которым, если прислушаться, всегда пахнет лиственница. Гладко обтесанный брус лежал на траве разобранным по косточкам скелетом. По ту сторону реки жгли резиновые шины и прочий вонючий мусор, и Платон морщился, когда ветер доносил до него щекочущий запах копоти.
Арина с горечью наблюдала, как рабочие вкапывают бревна и прибивают доски, отделяя дом от леса. Не только говорить с Платоном, но даже смотреть на него она не могла.
Когда забор был готов, во дворе установили два автоматических фонаря. Они реагировали на движение и освещали весь двор. Когда с темнотой Арина выходила на веранду, фонари высвечивали ее быстрыми лучами, и она замирала, придавленная этой тяжестью. Не двигаясь, она ждала, когда свет погаснет снова и в густом синем небе над лесом проявится Большая Медведица. Чернели недавно высаженные кусты ежевики, груши и сливы. В подвязанных паучьими нитками ветках хлопали гладкие крылья. Арина стояла на улице до озноба, потом в свете фонарей возвращалась в дом и ложилась в кровать, когда во дворе снова делалось темно.
С окончанием лета дни тянулись облачные. Дожди гудели с самого утра и замолкали только в середине ночи, а после короткой передышки шли снова. В потусторонней рассветной дымке все казалось продолжением сна.
После женитьбы Платон окружил Арину еще большей заботой: купил оверлок для обработки краев ткани, забирал бисер и нитки, которые она заказывала на «Озоне», отвозил в дом ремесел и обратно. Она думала, что скоро разучится ходить. За исключением работы Арина почти не покидала дом, который постоянно требовал внимания. Только иногда в выходные, когда муж был занят, она тихо выходила за калитку и пробиралась к лесу. Узенький ров размыло дождями, тропинка затянулась высокой травой. Арина смотрела на лес сквозь кружево листьев, вдыхала всепроникающую сырость и прелую земляную гниль. Похлюпывая сапогами, она закрывала глаза и видела себя утонувшей в грязно-бурых мхах, захлебнувшейся смолистыми соками деревьев, прорастающей кустом темных синих ягод, падающих в желудок какой-нибудь птицы.
Как-то, вернувшись домой после очередной вылазки, она столкнулась в коридоре с Платоном, и он отшатнулся в испуге. Подойдя к зеркалу, Арина оторопела: со лба к переносице стекала грязь, на щеке блестела красная ссадина. Мокрые волосы облепили измазанную шею. Она машинально дотронулась ладонью до зеркала – ногти были черные, потом стянула с крючка полотенце и, как могла, вытерла лицо. Платон ничего не сказал, но с тех пор начал запирать калитку. Не сумев вечером выйти со двора к лесу, Арина неслась к мужу и вопила:
– Ты больной? Я что, пленница?
Платон пожимал плечами:
– Наверное, случайно запер. Сейчас найду ключи.
Он искал их так долго и тщательно, что Арина не сомневалась: муж намеренно тянет время, издевается над ней. В конце концов она сдавалась, опускалась на диван перед телевизором и проваливалась в сериалы и телешоу, безразличная ко всему.
Осенние ночи становились гуще и синее, в сад проникали первые заморозки. Свет во дворе теперь загорался не только вечером, но и утром, и трава переливалась, как тонкие пластинки цветного металла. Еще не топили, и в доме было холодно. Чтобы согреться, Арина часто стояла под горячим душем до полного опустошения водонагревателя. Одеваться потом не спешила: наслаждалась контрастом распаренного тела и знобкого воздуха.
Однажды, перебирая обрезки тканей и сортируя разноцветные бусины, она обнаружила в глубине ящика скорченную шкурку, тонкую и хрусткую, как папиросная бумага. Разложив выползок на столе, она хмыкнула: «Хорош подарочек. Ну и что мне с тобой делать?» Покачиваясь на стуле, Арина думала о том, как похожа на змею. С наступлением холодов она так же остывала, застывала и обездвиживалась.
Раз-два, три-четыре. Поскрипывает под Ариной стул. Стучит по рубероиду дождь. Раз-два, три-четыре. Отбивает секунды гнутая стрелка настенных часов. Каждый круг она сходится на миг с минутной, дрожит, плененная ею, но, вырвавшись, идет снова. Раз-два, три-четыре.
Сначала исчезли звуки. Потом окно и комната стали синими, только стол был заляпан красными отметинами теплых Арининых рук. Телом она почувствовала, как дрожит промедлением секундная стрелка, как вибрирует, разгибаясь, ветка, с которой вдруг сорвалась синица. Каждый взмах крыльев красной птицы рисовал в воздухе такие же багряные всполохи.
Ночь за ночью Арина облачалась в змеиную шкурку и, невидимая для фонаря и чужих глаз, пробиралась в лес. В лесу она возвращалась в свое обличье и обращалась к деревьям и травам, к птицам и небу. Сначала шепотом, а потом все громче и отчетливее пели ей свои песни дубы и сосны, березы и осины. Ее собственный голос сливался со множеством лесных голосов. Зачерпнув горсть земли, она наслаждалась ее текстурой, вдыхала ее запах, смеялась и плакала. Лес пробуждал чувства, каждый раз давая ровно столько, сколько она готова была принять, пока в одну из ночей она не увидела среди деревьев знакомую фигуру: отец не изменился за годы разлуки. Устроившись меж корней древнего дуба, ронявшего дождевые капли ей на лицо, она говорила с ним, не глядя на него, но ощущая его присутствие:
– Ты не знаешь, как я искала твоей любви. Как нуждалась в ней. Ты не знаешь, как я любила тебя. Как я боялась тебя. Ты не знаешь, как я гордилась тобой. Ты не знаешь, как много раз я представляла, как ты убьешь маму в пьяной драке. Ты не знаешь, что я и сейчас помню наизусть все песни, которые ты пел мне в детстве. Ты не знаешь. Не знаешь. Не знаешь. Знаешь. Знаешь. Знаешь.
На годовщину свадьбы пригласили гостей. Платон привез хорошенький круглый гриль на колесиках: с глянцевой черной крышкой и блестящими ножками. Арина была очарована этой махиной, похожей на внеземной корабль в миниатюре, и не отходила от мужа все время, пока он засыпал угли, разжигал огонь и раскладывал на решетке парное мясо.
Устроив пилораму, Платон начал рубить лес. Это нравилось не всем, но ему удалось убедить поселковых, что без вырубки никак: старый лес – причина пожаров, его надо прореживать. Первой весной после вырубки лес простоял нетронутый огнем. Бездымный воздух стал прозрачным, а деревья такими четкими, что даже издалека можно было разглядеть каждую веточку. Пожар не случился и летом, и Платона зауважали еще больше. Кто-то рассказал ему про ферму с оленями, которую много лет назад устроил Зорев, и он задумал разводить животных на мясо. Хотел даже купить старый дом, но тот слишком долго стоял без хозяина и никуда не годился. Потом он придумал другое: отщипнуть участок сразу за поселком, чтобы свозить туда мусор. Сначала экскаваторы срыли слой плодородной почвы, теперь нужно было засыпать все песком и щебнем, чтобы гниль не вылилась в грунтовые воды. Каждую неделю туда направлялись огромные черные машины. Арина не вникала в дела мужа и, когда ее спрашивали про мусор – правда или нет, только пожимала плечами. У нее были свои заботы. С тех пор как стала незамеченной ходить в лес, она избегала смотреть Платону в глаза. Но светлым сентябрьским вечером, подставив озябший нос кусачему дыму, Арина впервые подумала, что хочет рассказать ему все.
В поселке теперь было много чужих. На заводе не только делали гомеопатические препараты, но и шили тонкие нейлоновые купальники. Швеи с темными южными лицами и черными глазами приезжали издалека, под общежитие им выделили целое крыло.
Никого из друзей мужа Арина раньше не видела и, не пытаясь запомнить имена и лица, слушала носимые ветром разговоры.
– Я слюнями вся изошлась. Платош, дай кусочек, – проканючил женский голос.
– Еще не прожарилось, – серьезно сказал Платон.
– А мне с кровью!
В заводи уныло покрикивали лягушки: казалось, за ширмой забора скрывался оркестр старых клавесинов.
– Теперь баню надо ставить, – бросил один мужчина другому.
– Девок водить? – заржал второй.
– Тс-с…
Слива стояла усыпанная темно-синими плодами с сизым налетом, растрескавшимися из-за долгих дождей. Арина тянула к себе упрямые ветки, и ягоды падали ей в ладонь. Из разрывов сочилась влажная желтая мякоть.
– Кому еще с кровью?
За забором высился черный лес и простиралось обвалившееся на него синее небо. Желтый двор раскачивался в свете прожекторных фонарей, как коньяк в поднятой рюмке. Арина смотрела на мужа будто после долгой разлуки. Он преображался в присутствии людей: говорил увлеченно и много смеялся. Она давно не видела его таким. Вечерами Платон подбивал счета и сметы, был задумчивым и молчаливым. Только иногда в каком-нибудь незначительном разговоре пробивалась его мальчишеская чувствительность. «Я еще в детстве понял, что природе нельзя верить, – как-то признался он Арине. – Когда достал из речки яркий камень. На воздухе он тут же стал серым».
Над рекой с шумом взметнулась стая пташек, и все вскинули головы, чтобы посмотреть.
– Ну, за свободную Россию! – прокричал один из гостей.