– Я всю жизнь думала, что бабушка с дедом друг друга очень любили, – задумчиво пробормотала, выслушав Лену, Надя. – Она мне так говорила. А тут измены, порча…
– Так это обычное дело, – пожала плечами Лена. – Может, нам и стоит любить только лучших людей, но на самом деле так никто не делает. – Она подошла к окну и раздернула занавески. Гроза перестала. В прорезях туч виднелось голубое небо, и воздух был хрустальным, сиял каплями дождя. – Иди сюда, – позвала Надю Лена.
В окне, за кустами шиповника, стоял ветвисторогий, с овальной головой черный олень и весь блестел на солнце.
Глава четвертая
Утром Алена вышла в сад, размахивая пластмассовым ведерком от квашеной капусты. Несколько раз они с матерью рубили ее сами – в прямоугольной деревянной кадке, похожей на детский гроб. Откуда она взялась, Алена не помнила. Наверное, одолжили у кого-то из соседей. Капуста получилась вкусной: они ели ее до самой весны, поливая пахучим подсолнечным маслом, посыпая красными ягодами клюквы.
Поднявшись на холм, Алена задержалась взглядом на линии горизонта. В любое время года это был ее любимый вид. Утром на телефон пришло предупреждение, что к вечеру ожидается ветер с порывами до 20 м/с, но пока было тихо, и только низкие давящие облака предсказывали скорую перемену погоды. Она пришла в сад проверить виноград. С тех пор как Кира высадила черенок, он разросся и окреп. Прошло пять лет, прежде чем завязались первые грозди, но потом ягоды были всегда. Алена читала, что при должном уходе виноград растет семьдесят лет. А что будет после? Как-то, листая страницы «Дзена», она наткнулась на статью, в которой была подмечена интересная аналогия, связанная с деревьями и политическими режимами. В царской России сажали дубы – отправляйся в любую усадьбу и увидишь, как много там этих деревьев. Дуб растет больше двухсот лет, и столько же существовала Российская империя. В Советском Союзе сажали тополи. Они растут семьдесят лет, и как раз столько продержалась советская власть. Автор сделал вывод, что большевизм никогда не мыслил себя как что-то вечное и с самого начала знал, что обречен, но Алена задумалась: а вдруг дело было именно в деревьях?
Она приподняла с земли жесткую морщинистую ветку, и на ладонь упала синяя гроздь. Алена оторвала ягоду от плодоножки: та была упругой и мягкой, с прозрачной кожицей, сквозь которую просматривались светло-коричневые семена. Когда она положила ее в рот и придавила зубами, на язык брызнула сочная мякоть. Вкус ощущался сладким на кончике языка, а ближе к задней части – кислым. Объедение. Она посмотрела на свои пальцы: на подушечках осталось красное пятно от сока. Похоже на цвет краски, которую она наносит на жидкие волосы своих клиенток.
Когда-то Алена хотела быть стилисткой причесок, дизайнером волос, но теперь просто стригла, подравнивала, мыла, красила, причесывала. Ей нравилось заниматься простым, но нужным делом, чем-то прикладным. Клиентки всегда были, а с тех пор как работать на завод приехали швеи, их стало много. Алена запросто узнала бы каждую по локону и помнила свою работу наизусть: как подрезала кончики, делала пробор, накручивала и залачивала пряди. Клиентки приходили к ней чаще, чем этого требовала прическа. Говорили, что, когда она возится с их волосами, у них проходит головная боль и зажимы в шее. Алена хмыкала: всего-то и надо – посвятить немного времени только себе.
Она сорвала еще несколько ягод и опустила их в ведерко. Темные и спелые – только в верхней части грозди, а те, что внизу, – белые. Поспеют через неделю-другую.
Вечером Мила написала в чат, что привезли тело и сегодня будут хоронить. Не то чтобы Алена хотела идти на кладбище, но Серый жил в соседнем подъезде, и она часто видела его жену – маленькую нерусскую девушку чуть за двадцать. Они общались. «Я не спала пять месяцев, – как-то рассказала девушка. – Ты просто ждешь смайлик, сердечко. Если вечером не напишет, то просто целую ночь не спишь». О смерти мужа она узнала из сообщения – начальник части написал ей в «Вотсап».
Вспомнив о похоронах, Алена уставилась на цветы. За несколько дней до того Милана скинула в чат снимок венка, который купила на собранные деньги, – в виде пятиконечной звезды, составленной из нейлоновых гвоздик в цветах триколора. В центре торчала большая синяя роза, и от нее лучами расходились белые свертки калл. Звезда была последней – их привезли еще в мае для героев Великой Отечественной войны, и одна осталась. Вдруг Алена задумалась, как это странно: приносить на кладбище неживые цветы – все равно что поощрять смерть. Она отложила ведерко и склонилась над почти черными ирисами, пошарив в кармане, нашла маленький ножик, срезала три цветка. Решила, что даст их жене Серого – вдруг та захочет положить мужу в гроб. С охапкой цветов под мышкой и с ведерком винограда в руках она спускалась с холма, когда ей пришло сообщение от Миланы: «ку-ку, щас свободна? уложишь мне волосы по-быстрому?» У подножия холма Алена оглянулась. Ей всегда было тяжело уходить из сада, хотя она и не совсем понимала почему. Мама не водила ее сюда в детстве, о чем же тогда сад ей напоминал?
Как-то она заметила у пионов Женю, разговорились.
– Я, наверное, мог бы сказать, что чувствую себя, будто возвращаюсь домой, но я никогда надолго не уезжал, отпуск в Анталии же не в счет? – задумчиво произнес он тогда. – Поэтому мне кажется, здесь я вспоминаю время, когда еще не родился.
Женю она встречала редко, чаще видела Лену с Сашенькой. Пока мать обрезала старые ветки и разбрасывала удобрения, девочка мастерила куличики под развесистыми листьями хосты.
– Привет, красотки, – улыбалась Алена и тут же подхватывала еще маленькую Сашу: – Заплести тебе волосы?
– Смотри, какие у меня бусы! – Саша выпячивала грудь, чтобы Алена могла получше разглядеть собранное из мелких ракушек ожерелье, белое на темной шее. Понятно, только вернулись из отпуска.
– Зайдешь к нам сегодня? Я привезла тебе чай каркаде, – подключалась Лена.
Алена кивала, но затягивала с визитом настолько, что они успевали съездить куда-то еще и вернуться с новыми подарками. В семнадцать, когда умерла мама, Алена всерьез думала, что они с Леной всегда будут жить вместе – единственные друг у друга.
Дома Алена взяла сумку с инструментами и отправилась к Миле на другой конец поселка. Дорога занимала от силы пятнадцать минут. Сначала травы стояли не шелохнувшись, но скоро поднялся легкий ветерок. Рой мошкары почувствовал это, взвился в дрогнувшем воздухе, метнулся россыпью золотых искр в последних лучах солнца. Когда Алена подошла к дому, ветер набрал силу, пригнал драматические тучи, и небо затянулось.
– Зачем тебе прическа? – разувшись в прихожей, Алена положила цветы на банкетку.
В кухне Мила переложила виноград в блюдце, и они пошли в спальню.
– Хочу быть самой красивой в такой день.
– Какой такой?
В спальне пахло обойным клеем и штукатуркой. Со стены, придавленной изголовьем кровати, смотрел огромный бледно-розовый пион, обои на остальных стенах были молочными с мелким выбитым рисунком, тоже цветочным. Милана купила эту квартиру на материнский капитал. Наконец она смогла съехать от бабушки, хотя и продолжала сплавлять ей время от времени детей.
– Так что будем делать?
Сперва Алена разделила волосы на тонкие пряди. Начиная с затылка, протянула каждую через широкую плойку. Медленно, чтобы волосы успели прогреться. Завитки получались гладкими и блестящими, как нейлоновые ленты.
– А дети где? – отвлеклась Алена.
– Мальчики к бабушке ушли с маман.
– Помогает?
– Ага, – кивнула Мила, – только эта помощь что-то дорого мне выходит.
Мать Милы окончательно вернулась в поселок и работала на заводе. Она почти бросила пить, но иногда все-таки срывалась. Когда тратила все, занимала деньги у дочери.
Отложив плойку, Алена прошлась по волосам тонкой расческой, потом нанесла на пальцы липкий воск из маленькой баночки и стала колдовать над формой прически: аккуратно брала в руки прядь за прядью и подворачивала ее, придавая форму волны.
– А Танюша?
– Татьяна с пацанами гуляет. – Мила подцепила острыми ногтями виноградину из маленького блюдца на комоде и опустила в рот. – Вчера прихожу домой, она их супом кормит. Я говорю: смотри, приучишь. Мужики же как? Один раз что-то дашь, так и будут ходить. Они, правда, помогают нам, вчера вот обои клеили – я почти не вмешивалась.
Закончив моделировать ребра волн, Алена распылила на волосы лак для фиксации. С новой прической Мила помолодела. Двумя пальцами она отвела от глаз упавшую на лоб прядь, взмахнула головой так, что глянцевые локоны побежали по голове мелкой рябью, и заулыбалась. Притянув шкатулку, выудила из нее пару длинных блестящих сережек и вставила в уши.
– Не пойму, куда ты так наряжаешься, – удивилась Алена.
Мила уже крутилась около шкафа:
– Холодно на улице?
К джинсам она надела красную кофту с широкой горловиной, которую приспустила с одного плеча. Может, и жарковато, зато красиво. В прихожей вдруг вспомнила, что забыла важное, ушла в комнату и вернулась с бумагой и ручкой:
– Подпишешь? – Это было заявление на имя главы администрации поселка о незаконной свалке. Внизу стояли подписи Миланы и Жени. – Чем больше людей подпишут, тем больше шансов, что они там зашевелятся.
– Блядь, бедный Серый, пиздец, так жалко его, – сказал Женя. Он был с Леной и Надей.
Гроб стоял у подъезда, все прощались. Коротко кивнув им, Милана подошла ближе. Жена Серого старалась не смотреть и, когда свекровь толкнула ее плечом и прошипела, что со лба у покойного сползла ленточка и надо бы поправить, опустила глаза и отошла.
– Я поправлю, – вызвалась Милана.
О первой беременности Милы бабушка узнала, когда делать аборт было уже поздно. Она уговаривала ее оставить ребенка в роддоме, но Мила так упиралась, что старушка сдалась. В воспоминаниях этих месяцев – картинки темных зимних утр, когда она вставала, мылась, писала в баночку и, запивая тошноту водой, ехала на автобусе в больницу, садилась там в жуткое гинекологическое кресло напротив окна с прорехой на месте двух недостающих планок жалюзи. Когда светало, через нее просматривался пустырь.