После случая с платьем бабушке стало лучше, но Надя знала, что это ненадолго. Глядя на цветы, она задумалась, скольким женщинам пришлось родить, прежде чем она появилась на свет. У каждой была своя жизнь, свои мечты, увлечения. Наверняка какая-то из женщин в ее роду любила шить, какая-то – ненавидела, вечно колола пальцы иголкой. Какая-то прекрасно танцевала, какая-то стеснялась своего тела. Одни были счастливыми, другие несчастными, глупыми и умными, красивыми и некрасивыми, но каждая встретила того самого мужчину. Они смотрели друг на друга, касались руками, губами, занимались сексом. Тихо, чтобы не разбудить соседей, шумно, будто одни во Вселенной, долго, быстро, нежно, яростно, по обоюдному согласию, по принуждению. Иногда после этого женщина рожала ребенка, и это тоже было по-разному: сложно, легко, ужасно, прекрасно… И так на протяжении многих-многих поколений, пока не появилась мать Нади. Она сошлась с отцом, выбрав его из десяти тысяч мужчин, которых каждая женщина встречает за свою молодость. И все ради этого момента: Надя стоит в саду, сама готовая стать мамой. Эта мысль внушила ей уверенность, что все обязательно будет хорошо, и она решила по возвращении из сада рассказать о беременности сначала Феде, а потом маме.
– А эти как называются? – спросила Полина. Темно-синие лепестки с рожками-шпорцами напоминали усевшихся кружком пятерых голубок.
– Водосбор, – кивнула Мила, – ты разве не знаешь?
Полина вспомнила, что в одном телеграм-канале про цветы видела фотографию центральной створки Гентского алтаря. Там была изображена завернутая в темно-синий плащ Богородица в венке из роз, лилий и аквилегий – еще одно название водосбора. В подписи к изображению значилось, что в Средние века аквилегия одновременно была символом божественного (тройчатые листья обозначали Святую Троицу), меланхолии (с ней ассоциировался прохладный синий оттенок соцветий) и неожиданно – плотской любви и плодовитости. Последнее из-за того, что водосбор – растение очень неприхотливое и выносливое. Поля ухмыльнулась: чисто я. Вдруг она ощутила нечто странное и непривычное. Убежденность, что с ней все в порядке. Она встала, расставила ноги на ширине плеч, вытянула руки к небу и стала перекатываться с пятки на носок.
– Что ты делаешь? – поинтересовалась Мила.
– Вхожу в контакт со своим телом.
Ветер трепал разноцветные головки флоксов, гвоздик, ирисов, ноготков, анютиных глазок, циний, бессмертников, мышиного горошка, колокольчиков, дельфиниумов, ромашек, аквилегий, садовых маков, хризантем, настурций, левкоя и лилий. Воздух наполнялся тяжелым запахом, от которого мысли делались вязкими. Сначала хотелось сопротивляться: часто моргать и дышать глубже, как при подступающей тошноте, но затем тело привыкало, и в нем появлялась странная легкость, почти летучесть.
Арина стояла на краю холма и смотрела на лес, вглядывалась в игру ветра, точно загипнотизированная. В этот лес она ходила с отцом собирать маслята и землянику. Она срывала крошечные алые ягоды с плодоножек, закладывала в колокольчики и ела – как это было весело и вкусно! После инсульта, когда отец еще мог вставать и двигаться, он уже не ходил так далеко, и постепенно радиус прогулок сужался: до огорода сразу за дорогой, до дороги, до угла дома, до лавки перед подъездом, до балкона, кухни, туалета, – пока не превратился в точку. Отец стал деревом, осужденным на неподвижность растением.
Маленькой Арине часто снился лес. Она лежала, сбившись на край кровати, прижав ноги к груди, зажимая уши, чтобы не слышать, как родители ругаются, и не отпускала пальцы, даже когда под ними начинало болеть. В этом мучительном беззвучии она засыпала и видела один и тот же сюжет – про принца, который на глазах превращается в чудовище: вдоль спины выступают шипы-наросты, кожа под ними расходится, как плохо сметанный шов, и он скидывает ее, словно неудобный костюм. К этому моменту принц полностью меняет обличье и напоминает помесь дракона и медведя – мохнатый, но с перепончатым хвостом и шипами вдоль позвоночника. Арина верила, что может снять проклятье, если разгадает, что такого есть в водке, что отец без раздумий меняет на нее дочернюю любовь. Она задавалась вопросом: неужели это лучше, чем бродить по залитой солнцем лужайке и искать в траве крапинки земляники, распевая во весь голос «Темную ночь»?
Взрослая Арина, если не пила, просыпалась темными ночами в полвторого и не могла уснуть. Поэтому после работы она заходила в магазин и покупала вкусное вишневое пиво. Дома закрывалась в комнате, включала фильм на ноутбуке, высаживала несколько бутылок. Ложилась спать в одиннадцать, а в восемь вставала бодрая и веселая. На работе ничего не подозревали. Она прекрасно знала, как выглядит со стороны, когда человек, которого ты любишь, превращается в аморфное месиво, и не доводила себя до такого состояния. Правда, иногда утром она не могла вспомнить, как оказалась в кровати, а один раз заметила на зеркале в комнате липкие следы ладоней. В тот момент она охотнее поверила бы в существование темных сил, чем в то, что сама была такой силой. Сейчас она стояла и смотрела то на торчащие из коробочек мятые листья маков, то на дрожащие макушки сосен на горизонте – когда-то она заметила, что эти деревья не касаются друг друга кронами, и, задрав голову в сосновом лесу, обязательно увидишь вокруг шапок кайму небесных просветов.
Вдруг Арине стало скучно. Тут же она представила, как касается пальцами холодного бутылочного стекла, задирает ключом-откупоркой металлическую юбку крышки и еще даже не пьет – слышит запах… Смутившись горячей волны чувств, Арина вздохнула. Взметнулся ветер, и цветы качнулись в такт ее дыханию.
Цветы взбунтовались – распускались вразнобой и не в свой срок, но рудбекии цвели точно по расписанию. Каждый год золотые шары, которые росли не только в саду, но и в каждом палисаднике, напоминали, что скоро закончится лето и придет осень. В детстве Алена ненавидела их как раз по этой причине: раз цветут, значит, скоро в школу.
– Я помню, когда начинали цвести розовые махровые пионы, мама срезала бутоны рано утром и ставила в холодную воду. Букеты стояли в каждой комнате. Одну охапку она брала на завод и ставила там.
Алена поднималась на холм вместе с Леной. Они шли друг за другом, и ей приходилось оборачиваться на подругу, чтобы голос не утонул в шелесте цветов и травы. Под ветром все это разнотравье шло волнами – как море.
– Еще помню целую грядку высоченных темно-красных бархатистых гладиолусов, бережно подвязанных к палочкам, чтобы не искривилось соцветие… – По пути Алена срывала цветы и на ходу сплетала их в венок. – Еще лилии с одуряющим ароматом. Из них букеты не делали… – Она остановилась. – Ты чего молчишь?
Ленка выдернула из сердцевины цветка, который касался ее локтя, длинный скрученный лепесток.
– А ведь я кое-что нашла. – Она выпустила лепесток, достала из кармана телефон и открыла фотографию бумажного листка с перечнем растений. Список остался от Киры. Лена обнаружила его в какой-то книге, которую читал в детстве Женя, а теперь полюбила Саша.
– Интересно, сильно ли изменился сад, – вчитывалась Алена.
– Это как посмотреть, – отозвалась Лена.
– А мы?
– С тех пор, как были маленькими?
Алена кивнула.
– Такие же! Вот сейчас – точно!
Что-то гудело – электростанция или воздух – густой и пульсирующий, он поднимался от теплой земли. Ветер разгонял эти струи, но, когда он стихал, мерцание возвращалось. Большая коричневая стрекоза зависла в небе, будто бы поддерживаемая этими потоками, а потом вспорхнула прочь с холма. Говорят, что цветы забирают воздух.
Пожаров не было уже несколько лет, но никто не верил, что земля остыла навсегда. Достаточно было опустить ладони, чтобы почувствовать ее тепло. Под поверхностным грунтом, на глубине нескольких метров, торф тлел, до поры не находя выхода. Накапливая тепло, земля грела корни. Избежав стресса от перепада температур, растения становились сильнее и крепче и не сходили до первого снега, а иногда цвели и после – по инерции жизни.
Вооружившись маленьким секатором, Мила обрезала сухие листья. Она не могла без дела. Каждое утро расцветали и опадали маки. Земля была усыпана алыми лепестками. Руками в желтых нейлоновых перчатках она сгребла их в кучу, аккуратно разрыхлила почву. Маки любят свежевскопанную землю.
– У нас что, субботник? – спросила Алена.
– Вас пока дождешься… – Увидев их с Леной, Мила принялась стягивать перчатки. – Ты венок сплела?
– Я тоже хочу венок, – подключилась Поля.
– Ну вы как маленькие. – Мила притворно скривилась: – У меня Танька уже из этого выросла.
– Это все новолуние в Рыбах. Все стали чуток сентиментальнее.
Срывая цветы, женщины произносили имена: золотарник, флокс, крокус, анютины глазки, ноготок, циния, рудбекия, мышиный горошек, колокольчик, роза, хризантема, астра… Собрав букеты, они сели на траве в глубине сада и стали зачищать стебли, а потом сплетать цветки, чтобы получились венки. Ветер трепал волосы. В воздухе летали лепестки.
– Может, что-нибудь надо сделать? – задумчиво спросила Надя. Она хотела пофотографировать, но даже не достала телефон.
– Мне кажется, мы уже делаем, – ответила Поля. Облокотившись на локти, она вытянула ноги, закрыла глаза. Венок болтался у нее на шее тяжелым ожерельем. Потом приподнялась и сняла рубашку. Купили две отцу на похороны, потому что боялись не угадать с размером, и одна осталась. Поля нашла ее, аккуратно сложенную, в шкафу, когда убиралась. Под рубашкой у нее был топ на тонких бретелях, который она носила еще в старших классах. Он туго обхватывал грудь, и, когда Поля держала руки по швам, в зоне подмышек образовывались валики. На одной фотографии это было особенно заметно, и незнакомый парень в «Тиндере» написал, что у нее толстые руки. Она внимательно рассмотрела себя в зеркало, потом загуглила «как убрать жир с подмышек», но сделала рекомендованные красивой блогершей упражнения только один раз. Поле нравились свои руки. Воздух был теплым, прохлада чувствовалась лишь намеком, пунктиром по линии позвоночника. Запрокинув голову, Поля опустилась на лопатки. Она вообразила, как расслабляются мышцы, как раскладывается спинной хребет – позвонок за позвонком, словно танковая гусеница. Ухмыльнулась родившемуся в голове сравнению. По телевизору постоянно показывали боевые действия, но они были и на языке: паническая атака, го