– А я буду такая же красивая, когда вырасту, мама? – спрашивала Алена, с интересом разглядывая материнское тело: овал живота и выступающие над водой гладкие камни грудей.
– Ты будешь еще красивее, – отвечала Галя.
Намывшись, она вытягивала пробку, и лесная вода убегала в вонючий слив. Вместе с ней бежали дни сначала одной общей жизни, а потом двух разных. Скоро у Алены тоже появились нательные волосики, а Галя стала срезать свои острой бритвой, потому что в ее жизни появился мужчина, заводской бригадир по имени Максуд, что значит «желанный».
Максуд приехал из пыльного Азербайджана, куда каждый месяц исправно высылал большую часть небольшой зарплаты, – там у него остались жена и две дочки подросткового возраста. Он скучал по родине. В черных Галиных косах видел полоски чернозема с окраины родного села, в молодом светлом лице – полуденное солнце, а в губах и вовсе алые губы жены, поэтому Галя была для него не сообщницей в измене, а живой памятью о семье и доме. Гале нравилась вежливость Максуда и его готовность помогать: он никогда ей не отказывал, даже выписывал рабочих, чтобы те вскопали ее огород в счет смены.
Иногда она встречалась с Максудом после работы, и они закрывались в одном из пустующих кабинетов последнего этажа. Западные окна выходили на застроенный старыми лодочными гаражами берег реки, и уставшие Галя и Максуд открывали раму, чтобы подышать прохладным вечерним воздухом и посмотреть, как солнце поджигает макушки сосен на том берегу. Она ставила на подоконник банку с левкоем, кровохлебкой и другими цветами, которые рвала по дороге на завод, изредка приносила садовые пионы и маки. Он читал ей по памяти: «Мне каждый день беду сулит волна твоих волос, источник счастья и обид, волна твоих волос»[1].
В один из таких дней они увидели зверя. Озираясь по сторонам, он пробирался между ржавыми ракушками, не зная, что его выдает золотистый луч, выхвативший из темноты поджарую фигурку. Это был лис. С тех пор они видели его постоянно, и скоро Максуд начал потихоньку ходить к гаражам и оставлять зверю пропитание. Теперь в обед Галя сворачивала за угол и шла к реке, где часто заставала мужчину и лиса, который доверил свою жизнь человеку.
– Вот погляди, опять пришел, – Максуд махал в сторону куста, где прятался лис. В словах было осуждение – зверь, хозяин природы, а доверился слабому глупому человеку! – но в глубине души мужчина оправдывал его. Не устоял перед подарком судьбы, бывает.
Впервые в жизни предоставленная себе, Алена проводила вечера перед телевизором. В 17:45 смотрела «Кармелиту» по «России», в 18:40 – «Клон» по «Первому» и с каждой серией все больше осознавала свою некрасивость. В спальне, стащив купленное на воскресном развале платье, она подолгу всматривалась в зеркальные дверцы шифоньера. Предсказания матери не сбылись – девочка пошла в отца. Это было странно: стать похожей на чужого человека, которого не знала, вместо того чтобы походить на женщину, в чьей утробе оформилась, из чрева которой появилась на свет, под чьим взглядом выросла. Долговязая, плоская как трафарет, да еще и волосы – недоволосы, бесцветные и жидкие, как у старой куклы… Если бы только добавить им цвета!
Девочки в школе делали мелирование перьями и красили волосы в каштановый, но Алене нужно было что-то особенное, и однажды в поисках разного рода красителей она обнаружила в старом буфете на лоджии банку с порошком серебрянки. Запустив в нее ладонь, девочка почувствовала, что трогает мелко смолотый камень, но, когда вытащила руку на свет, та блестела как россыпь самых ярких звезд. Зачерпнув из банки горсть, Алена просыпала порошком каждую прядь. Любуясь своей искрящейся прической, она сначала крутилась перед зеркалом в спальне, а потом стала дожидаться мать на диване перед телевизором – на всякий случай не шевелясь, чтобы не растерять серебро. Когда Галя увидела ее, пришла в ужас: серебрянка была огнеопасной и, коснись ее солнце, тут же бы вспыхнула. Отправив Алену в ванную мыть волосы прямо под холодной водой, она уставилась на диван. На темной бархатистой спинке остался сияющий ореол, как на иконах. Галя не ходила в церковь, но верила в приметы, поэтому приняла едва не случившуюся трагедию за предостережение. Всю ночь она думала про Максуда, представляла его жену и дочерей, а утром решила прекратить встречи.
Пожар, впрочем, все-таки случился. Тем летом Алене исполнилось пятнадцать. На каникулы к скандалистой бабе с лестничной площадки приехал погостить сын с новой женой и падчерицей – двенадцатилетней Наташей. Она прыгала по вонючим, пропахшим кошачьей мочой ступенькам подъезда и выжигала искры: собранный бархатной резинкой высокий хвост ее медных волос пылал как костер. Встречая ее, Алена замирала в изумлении. Это было все равно что найти золотое колечко в животе пятнистой щуки, вроде той, что Гале по дешевке отдавала приятельница – жена рыбака, потому что терпеть не могла разделывать рыбу.
Сначала Алена любовалась Наташей издалека, а в один из дней спустилась в подвал, чтобы взять банку варенья, и услышала в сырой темноте три голоса. Первые два принадлежали Рыжему и Серому – сводным братьям из соседнего подъезда, которых запихнули в один класс, хотя у них была разница в год или два. Третий голос был Наташин, но она не говорила, а хныкала. Мальчишки прижали ее к стене.
Скованная по рукам, она выглядела такой напуганной, что Алена подскочила к ребятам и тряхнула Серого за плечо. Рыжий попятился в глухую черноту и сразу растворился в ней, но Серый отступать не собирался:
– Тебе что тут надо, манда!
Вместо ответа Аленка подошла к Наташе и сжала ее холодную ладонь своею, гораздо более теплой.
– Пошли-ка отсюда, – сказала одна девочка другой.
В квартире Алена усадила Наташу на табуретку, распустила ее пахнущие леденцами и подвальной сыростью волосы и взялась за расческу. Деревянная массажка скользила по блестящим локонам, как лодочка.
– Что они делали? – спросила Алена.
– Ничего. Просто целовали, – сказала Наташа.
– Ну ты и дура! – Алена дернула расческой по Наташиным волосам и тут же испугалась собственной грубости.
Наташа, хотя и зажмурилась от боли, промолчала. Тогда Алена ласково погладила девочку по голове, а потом заплела ее волосы аккуратными колосками.
– Я так хорошо себя чувствую сейчас, – обрадовалась Наташа.
– Почему? – отложила расческу Алена.
– У меня со вчерашнего дня болела голова, а теперь не болит.
С тех пор они виделись постоянно, днем ходили на речку, вечером залипали перед телевизором. Дружба продолжалась месяц, а в конце лета Наташа уехала и больше не вернулась. Сентябрь они обменивались эсэмэсками, но скоро и эта связь прервалась.
Лиса начали видеть в поселке – говорили, что он таскает кур, а однажды его чуть не поймали с жирным гусем в зубах: меченная красными перьями тропка терялась за заводским забором.
Максуд боялся, что люди, жалея свою птицу, не пожалеют и убьют зверя, и он решил отвезти лиса в лес. О машине договорился с заводским водителем, обязанным Максуду за то, что тот не единожды прикрывал запойного пьяницу перед начальством. Оставалось только поймать лиса. Он, по-животному остро чувствуя любую опасность, хотя и безрассудный с домашней птицей, с человеком держался осторожно. Максуд хотел все сделать сам, но, увидев в дверях Галю, которая уже собиралась домой, вдруг выдал ей свою затею. Женщина все поняла и предложила помощь – все-таки лис был их общим.
Выманив лиса, они затолкали его в кроличью клетку, погрузили в дребезжащую машину и поехали к лесу. Солнце уже село, и в лесу было темно, поэтому, когда Максуд с Галей выпустили зверя, он сразу исчез, впитанный чащей.
Лето было дождливым, и в воздухе стоял влажный запах мха и волглой древесины. Глядя перед собой, Галя сказала:
– Это было правильно.
– Дура ты, Галя, – возразил Максуд.
Тот вечер был для них последним. Прошли выходные, а в понедельник она узнала, что Максуд по семейным обстоятельствам уволился.
Тем же днем в брошенном кабинете, где раньше они бывали вдвоем, она нашла на подоконнике подарок, который он ей оставил. Это был маленький блестящий кулон с фигуркой Стрельца – Галиного знака по зодиаку. Когда-то она просила Максуда подарить ей то, что можно носить всегда, а он подумал, что она намекает на кольцо, и они поругались. Она глянула в окно, но небо было пасмурным, и можно было только вообразить, как по ту сторону горящих по вырезу облаков садится солнце. Галя склонила голову и на шейном позвонке застегнула цепочку. Золотая подвеска, которая съела большую часть чужого семейного бюджета, стала для нее вроде нательного крестика, который носят православные.
Мама и дочка снова остались вдвоем. Алена видела, что Галя непривычно грустная, старалась развеселить. Вечерами она забиралась на материнскую кровать, продрогшую от вечной квартирной сырости, и бралась за расческу. Завяжет волосы в узел, закрепит шпильками, и получится цветок вроде черной розы.
К концу девятого класса, пока одноклассницы естественно хорошели, Алена улучшала себя сама. Покрасила волосы в черный, выстригла густую рваную челку, вставила в губу кольцо, подоткнула бровь металлической штангой. Учителя кривились, жаловались Гале, но та только пожимала плечами: учебе же не мешает. Но учебе мешало. Алена возненавидела школу, и все ее тетрадки были заполнены не диктантами и уравнениями, а рисунками диковинных красавиц с цветами в волосах. Классная сказала прямо: «Давай думай, куда пойдешь, потому что учиться в десятом классе тебе смысла нет – только статистику портить».
Стали думать, и однажды, бросив взгляд в зеркало, Галя совершенно серьезно сказала: «Тебе в парикмахеры надо».
Алена без труда поступила в районный колледж и быстро овладела всеми инструментами: расческами, щетками, ножницами, щипцами, машинками для стрижки волос, бритвами, фенами. Освоившись с этим, перешла к материаловедению: шампуням, бальзамам, составам для химической завивки, гелям и лакам. Потом научилась делать стрижку, завивку, окраску, укладку волос. Галя тоже увлеклась волосами: нашла у себя один седой волос, потом другой. Начали ее змеи серебриться, шептать, что красоту потерять – одно мгновение, и у нее появился новый ухажер, электрик Саня.