На ферме жила одна косуля, которая Кире особенно нравилась. Она была крупной, с темными коричневыми пятнами вдоль линии позвоночника и водянистыми синими глазами. В шутку Кира называла ее Рахелью – откуда-то пришло в голову и прицепилось чужеземное имя. В начале лета Рахель родила детеныша. Он был маленьким и слабым и не мог передвигаться за матерью, поэтому первые несколько недель лежал, затаившись среди густой травы. Рахель несколько раз за день приходила кормить его, но потом снова оставляла одного – боялась привлечь собой хищников. У малыша сальные железы еще не развились, и другие животные не могли услышать его запах.
Никто не понимал, как Рахель его упустила, но жарким летним днем, только выучившись ходить, детеныш косули пробрался сквозь зазор в сетке и убежал в лес. К вечеру звереныш вернулся на ферму искалеченным. С морды свисали черные лоскуты кожи, на груди запеклась кровь, на передних ногах белела кость. Скорее всего, он учуял что-то во мху и стал рыть, не зная, что там, под этим поверхностным слоем почвы, скрывается горящая пещера. Испуганный огнем, он выскочил, но было поздно – лизнув шерсть, огонь стал распространяться по телу животного смертельными метастазами. Кира ужаснулась, когда его увидела. В отличие от увядающих цветов в умирающих животных не было ничего красивого.
Его решили застрелить. Зорев взял ружье и вскинул его на плечо.
Кира зажмурилась, закрыла уши руками, чтобы не слышать выстрела. В темноте отдаленно грохнуло, потом еще раз – гораздо тише, – и маленькое тело рухнуло на землю.
Когда она снова открыла глаза, животное лежало на боку. Передние лапы у него были согнуты, а задние вытянуты и переплетены, длинная шея заломана. Выстрел пробил грудь: из рваной дыры сочилась блестящая черная кровь. В разреженном воздухе пахло дымом. Кира посмотрела на Зорева. Он стоял, опустив ружье, и смотрел на изуродованное существо. Голова прижата к плечу. Когда он повернулся к Кире, на его губах тряслась улыбка.
Потом он ушел в дом, а она заметила, что над головой животного венцом торчал куст крапивы. Ее острые листья были все в красную точку. Кира приблизилась к растению и наклонилась. Она старалась не смотреть на зверя, но то и дело цеплялась взглядом за сгустки крови на паленой шерсти. Стоя над крапивой, вдохнув колкий зеленый запах, она вдруг почувствовала, что очень устала, а упершись руками в землю, обнаружила блестящее – гильзу от патрона. Подобрав ее, еще горячую, туго зажала в ладони. Она ничего не почувствовала, но потом, раскрыв руку, увидела, что вдоль линии жизни образовалось продолговатое белое пятно и кожа в этом месте стала твердой. Говорят, крапива сжигает зло и, чтобы снять сглаз или порчу, нужно невзначай обжечься.
В тот день они занимались сексом на кухне – прямо перед большим окном с прозрачной занавеской. Она стояла облокотившись на столешницу, сколоченную Зоревым из гладких досок. От него пахло кровью, и когда он засовывал пальцы ей в рот, она заметила на костяшках несколько темных пятен. Она воображала, что смотрит на себя через экран окна, как на одну из героинь вечерних мелодрам про женщин, с которыми что-то происходит, пока они просто позволяют этому быть. Она чувствовала себя наэлектризованной и не сомневалась, что, если коснется лампочки, та загорится у нее в ладони. Зорев то отталкивал, то с силой прижимал ее к себе, нагибал и вытягивал за шею вверх, сжимал и сдавливал – словно она была куклой, а он мальчишкой, которому только и надо, что выкрутить ей руки-ноги. Она пыхтела, стонала, выла, впивалась в него губами. И вдруг произошло то, чего Кира никак не ожидала.
Скользнув рукой вдоль ее ребер до небольшой выемки на сгибе бедра, он ухватился пальцами за упругий стебель, и она заныла от боли.
– Что ты делаешь? – прохрипела она, и на глазах выступили слезы.
Кира повела плечом, дернулась, но Зорев держал ее крепко. Обхватив свободной рукой, он прижимал ее локти к груди так, что она не могла пошевелиться.
– Тихо, тихо. – В кулаке он сжимал маленький розовый цветок.
– Пожалуйста, – простонала Кира.
– Не бойся, – сказал он ей прямо в ухо, и шею обожгло дыханием. – Ты же мне доверяешь?
Она не потеряла сознание, просто тупо смотрела в окно. Там на лужайке перед домом было скопление одуванчиков, огромное желтое поле. В три года Кира упала в пруд. Сначала вокруг стояла абсолютная тишина и темнота, а потом чьи-то руки вытащили ее на яркое солнце. Самое отчетливое воспоминание – венок из одуванчиков у нее на шее. Эти мокрые цветы она помнила так хорошо, как будто все случилось вчера.
Придя в себя, она кое-как зажала рану, но по ляжке все равно текло, и пол был теплым и липким. Она не смотрела на Зорева, а когда он подался вперед, чтобы ее обнять, отшатнулась. Тогда он легко потрепал ее по голове – как нерадивого, но все-таки любимого ребенка. Потом она надела юбку, поправила кофту, подхватила белые босоножки с ремешками. Ноги у нее были перепачканы, поэтому она вышла босая на крыльцо, спустилась к желтым цветам.
В тени дома Кира заметила Рахель. Она была умной, поэтому научилась поднимать засов калитки и выходить за ограждение. Кира вытянула вперед руку и тихо позвала, но косуля не шелохнулась, и она пошла к ней по цветам, обтирая ступни и лодыжки, пока кожа не стала совершенно чистой.
Глава четвертая
Марианна проснулась и открыла глаза. В комнате было темно. Всегда стремительная, она дернулась, подскочила и вдруг замерла как пришибленная. Тело не слушалось: плохо двигалась шея и в голове мутилось. Марианна хотела пить, но для этого пришлось бы вытянуться, напрячься, запрокинуть голову. Каждое движение отвечало одышкой, как будто она весь день не слезала с бегового колеса. С левой стороны что-то сильно сдавливало гортань, но Марианна все-таки приподнялась и сделала несколько быстрых глотков. Теплая вода лизнула больное горло, и она почувствовала облегчение. Улыбнулась бы, если бы могла. Удовлетворенная этой маленькой победой, она вытянулась на полу, осторожно положив голову на подстилку – правой стороной, чтобы было не так больно. Сердце колотилось со страшной скоростью. Обрюзгшее тело била мелкая дрожь. Марианна вздохнула, закрыла глаза и умерла.
Тележка подскакивала на вздутом линолеуме, дрожала металлическими емкостями с зерном и пшенной кашей, лязгала бутылками. У Альфии внутри все сжималось от этого звона.
– Сюда, – сказала ей Кира. Когда она отпирала дверь маленьким ключом, другие ключи бормотали в связке. – Воняет тут, конечно, знатно, но ты быстро привыкнешь. Работа проще простого: утром покормила и свободна.
В маленькой комнате вдоль стен стояли клетки, и в каждой шелестело по мыши. Красные глазки ерзали туда-сюда.
– Писки, стоны, поникшая голова, сгорбленная поза – все подмечай. Никакие процедуры мы не проводим, кровь тоже не берем, это все Москва делает.
– И часто они болеют? – спросила Альфия. Она слышала, как шебуршат опилки под быстрыми лапками, как отлетает прозрачная шелуха от очищенного зерна.
– Порядочно. Но ты их не жалей. Мыши – животные-жертвы, слыхала?
Альфия кивнула. Из «Руководства по работе с лабораторными животными» она знала: «Лабораторные грызуны (мыши, крысы, морские свинки) и лагоморфы (кролики)… умеют скрывать внешние признаки или поведение, сигнализирующие о боли и заболевании, чтобы уменьшить шансы быть съеденными хищниками».
Люди, окружающие Альфию, тоже все время притворялись: что они довольны, что они рады, что им интересно, что им несложно, но чаще – что все нормально.
С детства для Альфии было нормальным слышать то, чего не слышат другие. В десять лет, играя возле бабушки, она уловила отчетливое бульканье у нее в груди. Еще до того, как бабушка начала задыхаться и кашлять. Когда жидкость в легких обнаружили врачи, было уже поздно: в лимфоузлах образовались метастатические очаги. Бабушка умерла два месяца спустя.
Марианна умерла ночью. Альфия открыла клетку и положила мышь на ладонь. Через тонкий латекс прощупывались щетинка и ребра. На шее у Марианны была большая надутая шишка. Опухоль меньше одной десятой от массы всего тела – умирать ей еще было рано. Альфия положила животное в прозрачный бокс, открыла холодильник и поставила гроб на полку. Холодильник завыл поминальную мессу.
Первое, что сделала Альфия, когда ей доверили ухаживать за подопытными мышами, – дала им вместо номеров человеческие имена.
– Это я дал тебе имя, – сказал ей отец.
Альфие было шестнадцать. Они сидели на скамейке на станции «Сосново». По платформе, от края до края, фланировали две коричневые собаки, большая и средняя. Небо было безоблачным. Солнечный свет беззвучно падал на блестящие рельсы. Вдоль путей тускло зеленел смешанный лес.
– Почему такое? – спросила Альфия.
Свет подрагивал под тепловатым ветром. В деревьях раздалось одиночное ку-ку.
– А-а, неважно. – Отец хлопнул жилистыми ладонями по разведенным в стороны коленям и посмотрел на Альфию: – Ты не обижайся, но мы сегодня ко мне не пойдем, в другой раз. Катюня гостей позвала, а мне сказать забыла.
Отец Альфии ушел, когда ей исполнилось шесть. Родители были городские, вместе учились на инязе, вместе попали по распределению в поселковую школу, а потом он сошелся с девчонкой из выпускного класса. Последние десять лет они жили вместе в дачном домике, доставшемся ей от рано умершей матери. Он занимался нечастыми переводами на английский и обратно, она делала и продавала мыло. Мать Альфии иногда справлялась о нем у институтских друзей, называла его пропащим, а ее – проституткой. Только сейчас Альфия вспомнила, что ее зовут Катя.
В электричке на обратном пути она достала из кармана отцовский подарок. Мыло было в виде белого кролика размером не больше ладони, не считая пальцев. Поезд ехал поперек реки, подрагивая, и его грохот отзывался биением сердца в ее груди. Альфия вдруг осознала, что, когда Катя сошлась с отцом, ей было столько же, сколько теперь было самой Альфие – полгода до окончания школы.