силу. Смута идёт в верхах, нет единого властителя, знатные убивают друг друга. А с Полуночи теснят их словены и готы, с Захода воюют ромея алеманы и саксы. Кругом разорение, поля выжжены и брошены, никем не засеянные. Ходить по этим землям страшно. Конницы рыскают по всем дорогам, на многих полях — следы побоищ. Люди прячутся в волчьих норах. Не боятся волка, но боятся человека.
Тать разглядывал малые и большие круги, сравнивал с первым. Верига говорил дальше:
— Ещё довелось мне со словенами в поход ходить. В земли ступил ромейские. Страх! Страх!.. Люди гибли — не сосчитать. У коней не только копыта, но и животы были вымазаны в крови. По дорогам полоняники несли свой скарб. Часть словен их за Данувий гнали. Остальные словены, не довольные добычей, шли всё дальше на юг. Так с готами встретились, решили на совете вместе идти. Да между собой не поделили первенства и здесь же, на пиру, набросились друг на друга. Однако готов одолели. А тут ромей ударил. Как знал! И словены отошли, видели, что ослаблены напрасной ссорой, перед ромеем не устоят. Я же, помня веление твоё присматриваться к иным племенам, спрятался от словен, отстал. Искали не долго, уходили словены спешно, потому были рады счесть меня за убитого. Ночь отсиживался. А как без людей? Вышел, да не много гулял. Налетели ромеи, мне сказали: «Фракиец!». И отправили на копи. Вот там-то я всякого люда повидал.
— Что готы?
— Там и готы были. Друг на друга злы. Одни в страже, вольные — ромеям служат, ромейское вино пьют. Другие с заступами, вровень с последним челядином, под плетью стонут. И фракиец, и словен, и гот — под той плетью все едины. От них-то я и узнал про Гетику. Над везеготами, готами дальними, кёнинг Геберих стоит. А припонтийскими остроготами да теми, что по берегам Данапра живут, правит Германарих-кёнинг. Потомок Амала-предка, стар и жесток, крепок телом, хваток у власти своей, многие земли вокруг себя собрал. Имя кёнинга страшит готов. А имён у него много, всякий по-своему зовёт: Эрманарих, Германарих, Винитарий — за то, что однажды венетов разбил; свеи говорят: «Ёрмунрекк!». И все добавляют прозвище — Могучий. Словены и готы не дают покоя ромеям, всё чаще их теснят. От того растеряны, слабеют ромеи, их колоны уходят с возделанных земель. Так, воюя друг друга, все в этом крепко завязли...
Верига Татем в риксовом градце оставлен был. И от этих пор к слову Вериги многие прислушиваться стали. Однако тайно, исподволь всплывала старая молва. Слухи, разноречивые и злые, все сводились к одному — к страшной гибели княжича Любомира. Никто не вспомнил и не сказал, что Любомир был опойцей. Гласила молва, что Верига хитёр, что знавался с княжичем, все медвянки ему подливал, и себе подливал, да тайком под лаву выплёскивал... А если не убивал, то зачем же тогда бежал в Глумов?.. Вельможные в правдивости слухов не сомневались, на Веригу смотрели косо, всем напоказ сторонились общения с ним. Очень злились именитые на быстрое Вериги воздвижение, скрипели зубами:
— Верно говорится: смерд тянет смерда. Может, они с самого начала заодно? Вспомните Глумов, братья. Кто Веригу от расправы спас? Кто гибель Любомира свалил на Огнянина?.. Тот и теперь что-то замышляет, неспроста притих. А Божу-риксу до сих пор полной власти не даёт.
Качали головами:
— Ждать беды! Ждать беды!
Гуляли по домам старые пересуды, множились.
Добуж-княжич пытался Татя предостеречь:
— Не следует Веригу в Веселинове оставлять. Зачем понапрасну злить скудоумных? Зачем злоязыким лишний повод для брани давать? Отошли его куда-нибудь с глаз... Уступи!
В ответ только посмеивался Тать:
— В слове уступишь — дело потеряешь; в деле уступишь — руку отнимут; руку уступишь — голову снесут...
А вельможные от злости бороды свои зажимали в кулак; да своё твердили:
— Не Огнянин! Вымысел. Ложь! Ложь! Верига повинен! В яму бы его сбросить, полную гадов, к судилищу бы приковать... Не то и нас, именитых, по одному губить будет — повадится волк в овчарню ходить. Научит Тать!..
А Верига кожевник знатный! Он по весям ходил, собирал кожи. И замачивал, и мял, и мездру скоблил; тонкие кожи выделывал, мягкие. Сам кроил, сам рубахи шил. Доспехи старые ловко до ума доводил. На все руки умелец был; кому плуг починит, кому сошьёт седло, кому в землянке наладит очаг, кому слепит горшок, кому из камня выточит пряслице...
А Верига и бортник удачливый! В лесу на лето готовил колоды. В самую глушь забирался, дупла примечал, где водятся пчёлы.
Ляна у Вериги — искусна дочь. Много знала узоров для шитья, умела готовить краски. Ловко пряла, тонко ткала. Тоньше всех выходили у неё льняные нити, сильнее были закручены. Нити шерстяные оставались пушистыми и мягкими; от ягнят она брала шерсть и подшёрсток. И брала их от молодых овец. Нити эти закручивала слабее. По шитью Ляны шов не виден был, потому что не шила она, а переплетала. В плетение же птичий пух закладывала, подобрав его по цвету. И рубахи выходили тонкие, а ветер не продувал полотна. Мягкие одежды не натирали швами тело, легки были и теплы.
Челядинки и лучшие девы прислужные многое перенимали у Ляны: и узоры, и крашения, и хитроумные швы. А за делом этим не уставали говорить. Обо всём знали, обо всём спешили сказать. Судили да рядили; гадали. Иногда, смеясь, забывали о деле.
Ляна-рукодельница всё про Божа спрашивала, а девы, лукаво переглядываясь, признавались:
— И нас к нему тянет, к риксу молодому. Но не грусти напрасно, добрая Ляна. Бож ведь нам не ровня, не чета. Высоко глядит, благородных кровей... И красив, и умён... А с другого боку взглянуть — так он ведьмак! Страшно становится, как подумаем, что летает он ночами, что под землёй с мышами и кротами заодно, а в чаше лесной — с волками. Слышали недавно: смерды яму рыли и наткнулись на его след, а о тот след сломалась мотыга. А ещё видели ночью облако, на Божа похожее, — кружилось по небу; а из облака вдруг выпал княжий пояс. А от того пояса загорелся дальний лес. Так-то!.. Да и не глядит на нас рикс, — вздохнули.
Тогда смеялась над девами Ляна:
— Что не глядит, верно! А поглядит, так и про мышей с кротами забудете, про волков запамятуете и не вспомните про сломанную мотыгу и сгоревший лес.
Вельможные у челядинок и прислужных дев про Ляну спрашивали:
— Что говорит?
— Говорит, что Вериги дочь, — спешили убежать от вельможных девы.
Их придерживали за локоток:
— Знаем! Что ещё говорит?
— Говорит, что фракийки дочь. А фракийка от оспы умерла.
— Неразумные! — злились старцы. — Главного выпытать не можете — того, с чем Верига-чернь к Татю вернулся.
Вздыхали девы, тайком посмеивались над плешивыми старцами:
— Недосуг нам о том выпытывать! Белых рук не покладаем, за работой песни долгие поем и ткём полота долгие. Лучины тонки, быстро прогорают. Часто меняем их...
Старцы злобно бородами трясли:
— Неразумные вы! И скрытен Тать.
Глава 11
же давно вздыхали ключники, обходя пустые житницы и закрома, не спускались в погреба и ледники, не оглядывались впустую на сушильни. Кухари давно уж выбрали из вёдер мясо; и птицу, и рыбу выбрали, и языки; опустели бочки и кадки, опустели чаны — только источали пряный солёный дух; что ни день несли челядины на столы незатейливую похлёбку... А как подмёрзли размытые непогодой дороги, так повеселели домовитые ключники, выше голову подняли кухари, — ибо настало время полюдья...
Здесь же — и объезд вотчин, и суд. А нарочитым праздник!
Ствати-река скоро покрылась тонким льдом. Уже дважды выпадал снег, но не задерживался: видно, тепла ещё была земля. Но в третий раз повалил густо. Не один день сыпал; влекомый ветром, все углы замёл.
Тать сказался нездоровым. Видели: ссутулился он, то и дело за поясницу брался.
Нарочитые не поверили:
— Тать? Да хвор?
Божу сказал Тать:
— В полюдье один, без меня, езжай. Чадь младшую бери, начинай с окраин. Смерда чересчур не обделяй, знай, что на нём стоишь, на нём свои блага строишь и от него жив. Да знаешь ты, и доброе у тебя сердце. Что понапрасну говорить?
Пятьдесят нарочитых выбрал молодой рикс. Чадь-кольчужники! Старшим Нечволод у них. На месте не стоят, так и рвутся за ворота. Давно опостылели им градцевы стены. Друг друга торопят, коней впрягают в возки.
— Сторонись, югр! — кричат Сампсе, охапки мешков несут.
И мохнатым выжлецам не терпится вырваться в лес, на нетронутый снег, на вольный след зверья. Подвело животы у них — пустые помои лакать. Повизгивают выжлецы, крутятся под ногами.
— Сторонись, югр! Не зацепить бы! — остерегают нарочитые, на колею выводят возки, сбивают в обоз.
— И меня возьми, — просит рикса югр.
Чадь-кольчужники смеются:
— Куда тебе? Что делать умеешь?
— Эй, песнопевец! Простудишь свой голос сладкозвучный и про рикса не сложишь песнь. Да про нас, удалых, не сложишь... Сидел бы уж среди дев гладких!
Но разрешает Бож, коня Сампсе даёт.
— Веселей! Веселей! — подгоняет обозных Нечволод.
Скор десятник. Уже в седле! Ляне Веригиной конём путь загородил, склонился к ней, в лицо заглядывает.
— Просись у князя, девка! Он сегодня добр. И тебя возьмёт.
Кровь так и бросилась Ляне в лицо.
Бож-рикс заметил, сказал:
— Садись и ты в воз. Кожи для Вериги увязывать будешь.
Чадь-кольчужники смеются:
— Садись, садись, краса! Да подальше от десятника держись. На дев он не обижен и слух вам услаждать горазд: речи заведёт — что песню запоёт. Да руки у него смелы. Окрутит — и не заметишь, птичка, что угодила в силки... Опомниться не успеешь, а в гнёздышке уж ты не хозяйка!..
Пришлось градчим снег от ворот отгребать, чтобы створы раскрыть шире. Ведь и обоз широк, и всадники лихи. Проскачет такой, зацепится коленом и вылетит из седла.
Вырвались выжлецы в снежно поле, радостным лаем залились. Нарочитые вслед за риксом пустили коней вскачь. Комья снега полетели из-под копыт! Лёгкие возки заскрипели полозьями, оставляя позади ровный след.