Нечволод лукаво щурился, пил из кубка меды. Все ждали. Он усы рукавом промокнул, ответил:
— А как же! Только вот ведь промашка вышла! Ночью-то темно. Попробуй отличи, где вдовица? Кого благодарить? Так, чтобы не перепутать, взялся для верности обеих благодарить. Но напутал всё же, обе девами оказались.
— Так вдовица же...
— Кто их, дев, разберёт? Однако нечисто дело.
Смеялись свеи и нарочитые, не верили:
— Не бывает такого!
А десятник уже за другим кубком тянулся. И все иные вместе с ним. Кто прежнего допить не успел, у того давно расплескалось.
— У югров всякое может быть, — рассудил кормчий. — Все югры — колдуны...
Сказал Тать Бьёрну:
— Ты не величь заслуг моих, скромны они. Я всего лишь держал своё слово и верил в сказанную правду.
А Добуж-княжич, пряча под столом беспалую руку, левой рукой поднял кубок:
— Всем известно, что скрытен Тать! И похвал не приемлет. За тебя, Тать, кубок вознесу и за долгое здравие твоё!
Выпили и Бьёрн-свей, и Бож. И кунигунда пригубила за годы Татевы. Добуж между тем говорил:
— Гудвейг-кунигунда хороша!.. Будто для рикса нашего создана. Глядите! Рядом сидят, все в красе. А раздели, — кажется, поблекнут.
Промолчал Бьёрн, смутилась юная Гудвейг. Гиттоф-гот сделался мрачен, ему не нравилось, что Веселинов-рикс рядом с собой посадил свейскую деву. Гот не спускал с них глаз.
А вельможные с укоризной посмотрели на Добужа, заговорили громко, стали звать челядина с ковшом. Но за этим деланным шумом между собой осуждали княжича:
— Жила в лесу кукушка, которая не умела считать. Но куковала она больше всех, с утра до ночи. И все подумали, что она лучше всех считает. Прокуковать столько!
Согласились:
— Так и Добуж! Сам не знает, о чём говорит.
Другие, бороды теребя, возразили:
— Княжич всегда знает, что говорит. Лишнего слова не промолвит. А теперь он затеял что-то. Увидите!
— Он гостей обижает. Кунигунда не риксу наречена.
— Увидим. Но за тем готом последим. Что-то мрачен он.
Спросил Тать:
— Скажи, Бьёрн, каков Германарих?
Оживился, ответил свей:
— Про него говорят готы: «Хочешь конунгом стать — держись за стремя Ёрмунрекка!» В роду Амалов все были героями, поэтому славен сей род. Он поднялся десять поколений назад. И всё в нём молоды, и все ненавидят ромея. В союзе с дальними готами и словенами, а то и порознь повсюду ромея теснят. Ёрмунрекк долго помнит зло. Он помнит готское поражение от короля Константина, того, что через Данувий перекинул каменный мост. Тяжёлое было для готов время. Теперь ослаб ромей. И Ёрмунрекк хочет к его градам свои дороги проложить и стать властелином всего Мидгарда.
— А гунны? Они скоро придут в Гетику, — напомнил Бож. — Новая явилась сила и возле Горган-моря встала. Сарматы преклонили колени, аланы уходят, — и, повернувшись к нарочитым, велел рикс: — Эй, позовите сармата!..
Привели того старика, который пленён был ещё Келагастом, а потом отпущен на волю. Бож взял его за плечо:
— Скажи, брат, о своём народе.
— Сарматов трудно победить! — был достойный ответ.
— Вот видишь, Бьёрн! А гунн победил. И не только сарматов. Гунн скоро пригрозит Германариху.
— Я спокоен, — ответил свей. — Пока есть Ёрмунрекк и словены, пока есть Бож и Бьёрн, пока ромей возводит усердно стены Миклагарда, гунну не верховодить! Мелочь!
А Добуж-княжич кивнул и опять сказал:
— Хороша свейская кунигунда!
Снова зашумели вельможные, снова окликнули расторопного челядина с ковшом браги. А Гиттоф-гот окинул княжича быстрым злым взглядом.
Нарочитые за нижними столами начинали свойские песни. Опьяневшие конунги, не желая уступать нарочитым, вспомнили песни антские. Сидели обнявшись, размахивая кубками и ковшами. Кто-то из кольчужников запел по-югорски. Наценив на голову связку лыка, он изображал беловолосого Сампсу. А Сампса-песнопевец, глядя на кольчужника, смеялся. И руки его тянулись к кантеле.
Гудвейг-дева украдкой посмотрела на Божа. И рикс, заметив это, сказал ей:
— Гиттоф-гот бледен. Гот ревнует, он любит своего конунга.
Тихо ответила Гудвейг:
— Можно ли любить Ёрмунрекка? Гиттоф просто верен ему. Он поручился в Каменных Палатах, что привезёт согласие кунигунды. Но меня о том никто не спросил.
Так же тихо сказал ей Бож:
— Не хотелось бы мне, чтоб ты стала женой гота.
— И я не хочу быть женой Ёрмунрекка. Он стар и зол. Его вся Гетика боится. Мне же стыдно его сватовство! Но Бьёрн дал согласие. Бьёрн другими глазами смотрит на Ёрмунрекка и видит в нём лишь величие и славу рода... — и, опустив печальные глаза, добавила кунигунда: — Почему не ты? Ведь и твои дары принял бы Бьёрн-отец. Имя антского рикса известно всей Ландии и островам...
— Риксу неизвестно было, что дочь Бьёрна так похожа на Скульд.
Бож поднялся.
Вздрогнула Гудвейг, когда увидела это. И встревожился Гиттоф-гот. Добуж будто оживился, приготовился слушать.
Молвил рикс:
— Тише, братья! До времени оставьте кубки, послушаем теперь, что поведает нам песнопевец.
Стихло в чертоге. Не метались под сводами огоньки плошек, выровнялся свет. Все повернулись к песнопевцу, ожидая его слов.
Возле судилища встал Сампса, спиной к Перуну, лицом к столам. Закинул косицы за спину, снял со старого кантеле чехол, ремешок набросил на плечо и тонкими пальцами взялся за струны. Наигрыш наиграл песнопевец, но не скоро запел. Новую песнь обдумывал, подбирал к звукам нужные слова. И на слух проверял. А как подобрал, услышали. Тихо полилась песнь Сампсы:
Велика земля племени Веселинова.
И чудес в той земле много есть!
Здесь и сила медвежья в человеческом облике,
И красота лебеди в облике женщины.
И веселья здесь больше, чем в бочках отмерено.
И гостей желанных — по кубков числу...
Остановил наигрыш Сампса, огляделся, вдоль столов рукой повёл, сказал:
— А кубков-то вон сколько!
Одобрительным гулом ответили на эти слова.
А Сампса дальше заиграл:
Велика земля племени Веселинова.
И чудес в той земле много есть!
Здесь и змей-чудище на болотах водится,
И огнеглазые великаны по лесам живут.
И без опаски люди друг другу улыбаются.
И улыбка служит мерой доброты...
Опять прекратил игру Сампса, в наступившей тишине осмотрелся по сторонам. На Божа указывая, сказал:
— А рикс-то вон как улыбается!
Все обернулись к молодому риксу и, увидев его открытую улыбку, засмеялись. И чадь-кольчужники, и свеи смеялись вместе с Божем самим.
Сампса же выждал время и продолжал:
Велика земля племени Веселинова.
И чудес в той земле много есть!
Здесь в чертогах всегда тюбилие:
И в словах, и в еде, и в голосе песенном.
И, что в песнях поётся, сбывается.
И по песне песнопевцу наливается...
Замолчал Сампса, подмигнул виночерпию, сказал:
— А я-то вон как спел!..
Зашумели, затопали нарочитые и свей. Сытые псы, заскучавшие было, повизгивая, бегали между лавами. Удивлялись вельможные, видя, что смеётся Тать; не было такого прежде. Вот как развеселил Сампса!
Нечволод-десятник крикнул виночерпию:
— Ведёрко браги песнопевцу! Самая мера его песне!
Принесли наполненное до краёв дубовое ведро.
Взял его Сампса обеими руками, едва удержал песнопевец. Отпил немного, виночерпию вернул.
— Не сумею! — засмеялся. — Не напел на столько.
— Тогда за ворот ему! — закричали. — По обычаю!
Под всеобщий хохот и лай псов вылили брагу на Сампсу.
Но вот поднялся Бьёрн-конунг, поискал по чертогу глазами. Как улёгся шум, сказал:
— Эй, скальд! Давно не слышно тебя и арфы твоей. Ответь!
Вышел в круг Торгрим. Скоп, воинский скальд. Из тех он, кто и оружие держит умело, в этом искушён, и к веслу привычен, и на пирах во славу героев хвалебные драпы поёт. И в битве жестокой искусный скоп то мечом унизит врага, то едким кённингом во всеуслышание его заклеймит, пронзит. Не молод уже Бьёрнов скоп и, многоопытный, много видевший, не превзойдён в сложении песен, любим всеми.
Светлая борода у Торгрима в тонкие косички заплетена. Строен, не широк в теле, как иные в годы его. Лицо открытое, взгляд ясный и проницательный, как у всякого, призванного словом своей песни наставлять людей мудрости, увлекать к подвигу.
Поклонился Торгрим сидящим за высоким столом, начал песнь:
Много исплавали корабли наши,
Лёгкие ладьи морей и рек!
Всюду народы нас в страхе встречают,
Возводят в предания имена храбрых.
Свои забывают, помнят наши!
Во славу Одина великие подвиги
Детей достославных его!
Смелы, как Волк, мудры, как Ворон,
Ходят далеко, далеко и видят.
И Волк, и Ворон Одину посвящены!
Во славу Одина и моя песнь,
Во славу Слейпнира, восьминогого коня его,
Рождённого от Локи!
Отец Ратей Железных[67] восседает на нём
И покровительствует делам нашим.
Вознесём же хвалу покровителю, карлы!
На ступени Вальгаллы светлой,
К палатам Одина возложим её.
А сами под оком Его пировать будем.
На поле брани, кровь мешая, не умрём!..
Сказали свеи: «Слава О́дину!», сказали свей: «Вальгалле слава!» На этом кончилась песнь скопа. Виночерпий расторопный ему серебряный кубок преподнёс. Но не принял кубка Торгрим-скальд, отстранил его ладонью, улыбнулся, сказал:
— Не возьму от виночерпия! По праву песни хочу, чтобы кубок этот мне Дейна Лебедь поднесла. Давно мечтаю об этом.
Не челядина, не нарочитого послал за Дейной Бож-рикс, сам поднялся. И Белую Лебедь привёл.