Сказал Тать:
— Что ж не смеёшься ты? Что же не просишь милости? Ведь ты — зло! А зло живуче. Оно цепляется за жизнь, даже если сознает, что эта жизнь прожита напрасно.
— Ты смешон, Тать! Сын Межамира помнит, кто стоит за ним.
— Мне не жаль тебя, Добуж! И ещё я не хочу, чтобы твой позор очернил славное имя Межамира-рикса, на которого ты оглядывался всю жизнь. Поэтому никто не узнает, что стало с тобой. И забудутся пересуды про Всадника.
Так сказал Тать и ударил мечом.
В последний миг рванулся Добуж, сжал зубы, чтоб не унизиться в крике, угрём в траве извернулся, под удар не голову, грудь подставил. И острый клинок, разрубивший надвое его сердце, крепко обхватил руками, кровавя пальцы. Обмякло тело, грузно отвалилось на траву. И потемнела от крови трава вокруг княжича.
Громко расхохоталась ночная птица.
Недалеко от Мохони-града Каповая Горка стоит. Но не среди болот, а в стороне, среди высокого леса. Рядом — две зелёные долины, на которых трава к осени по грудь вырастает. По обеим долинам текут ручьи. Даже в самое жаркое лето те ручьи не пересыхают. Славное место! Плодородная земля. Что ни посеешь — обильно взойдёт. Горстью семени здесь поле засеется. Доброе слово скажешь — прорастёт добродетелями. А коли песок посеешь — камнями прорастёт...
Вокруг Горки и в основании её стоит берёзовая роща. Светла, чиста. Не просты здесь берёзы. Это давно замечено: очень высоки, стройны. Кора тонка-бела, даже с чуть приметной розовостью. Свято место! Здесь тихо говоришь, а громко слышно. Здесь всякий, хоть немного побыв, много чище становится. Так было всегда и проверено не однажды.
Ближе к вершине Горки — заросли шиповника. Живая колючая стена. Сквозь неё не прорубишься, если с узенькой тропки свернёшь. А тропа та, единственная, всегда чисто выметена. Только по ней и можно подняться к Капову. Мал градец, но неприступен. Умело сработан ведунами и смердами.
Ворота Капова-градца узки и низки. Им порогом служат большие, вросшие в землю камни. Раньше возле этих камней грелись серые ящерицы; а змей, говорят, здесь не было никогда — ни ползучих, ни летучих, ни подземельных, ни подколодных, ни домовых, ни прочих других. Змеи вездесущие оползают стороной вершину Горки, это многие видели... Камни — лучший страж Градца. Здесь всемудрый Вещий в думах высоких многие таинства постиг и прозрел истины, о коих не подозревал прежде, отсюда он заглянул в грядущее — душу жалея и сердце скрепя, лелея душу и сердце радуя, утешаясь и мучаясь, перед знанием преклоняясь и знанием терзаясь, взваливая на себя знание; отсюда призвал он мечущихся и потерянных, слабых и обиженных, зрячих, но не видящих, под защиту сильного плеча — града Веселинова. И голос старца был громок с этих камней... Со многих земель собрались тогда ведуны и простолюдины, услышавшие призыв, поставили градец — Вещему обитель — и, кланяясь ему низко, сказали:
— Это тебе, добромысленный! Не ходи по белу свету, сядь здесь. И вразумляй нас, неразумных, и объединяй нас, разрозненных, своим словом. Может, станем мы от того сильнее и лучше.
Нарочитых с Нечволодом оставили в долине. Сами спешились, пошли вверх по тропе.
Гудвейг-кунигунда вдруг к берёзке прильнула, провела ладонью по стволу:
— Как живая она! Нежная, тихая. У нас в Ландии нет таких. У нас меньше берёзы и толще, ветви не так ровны, — огляделась вокруг кунигунда. — Красивая страна! Верно о ней песнопевец спел. Всё широко: и дороги, и реки, и гостеприимство. Люди красивы, веселы. Не напрасно вас веселинами зовут. Даже челядины, коих в других землях называют рабами, у вас вольно держат головы, без разрешения говорят.
Поднялись к высокому частоколу. Каждое бревно ошкурено, нетесано, а с торца круто заострено. Часты на них потеки смолы, но ни на одном нет порчи древоточца. Особые подобраны стволы.
— Чем не град! — посмеивался Сащека, проводя рукой по брёвнам частокола; хитро сузил глаза. — Думаешь, для Вещего ставил его? Для тех ведунов?.. И для них, понятно. Но этими стенами многие полчища остановить можно. И сотни людей здесь могут оборониться от тысяч.
Гудвейг-дева кончиками пальцев коснулась смолы. Убрала руку, а смола потянулась за ней золотистыми паутинками, заблестела на солнце. И искорки солнца показались похожими на паучков, которые быстро пробежали по тоненькой нити, сверкнули лапками и исчезли. Это понравилось Гудвейг, она была ещё так юна; она снова коснулась живицы и повела рукой. Сказала непонятное:
— Лен янтаря!
Но солнце сместилось, и смоляные нити больше не были похожи на золотые паутинки. А тень от острых зубьев частокола придвинулась к ногам свейской кунигунды. Гудвейг покосилась на тень и отступила от неё:
— У нас тоже много зубчатых теней.
Одобрил рикс слова Сащеки:
— Ещё ставь градцы такие. И не ведунами, а доблестными мужами их заселяй, собирай из весей. И я тебе людей буду присылать. А иным князьям велю перенять твоё начинание. Ведь возле тебя пролегает край нашей земли. И но вотчинам полуденных риксов, — Бож обратил взор на юг. — Где-то там Гетика. Говорят, насторожились готы. Аланское поле теперь пусто и потому спорно. Кем-то будет занято! Так не начался бы новый спор. За просторы антские.
Здесь подошли к ним трое ведунов. Смиренные и почтительные. Один трижды поклонился князьям, другой расстелил у их ног длинное, локтей на двадцать, льняное полотно, а третий, указав на узкие ворота Капова, сказал:
— Ты, светлый Бож-рикс, и ты, рикс Сащека, и ты, дева, пройдите в Капов-град, обиталище Ликов и добромудрого Вещего! По полотну пройдите, дабы осталась на нём чёрная и серая земля с ваших ног, чтоб не была превнесена она на землю белую, на пороги священные. К тем порогам устами припадают люди, пришедшие издалека.
Так вошли в Капов-градец. Не было здесь привычных глазу строений, не слышно было людского шума, хотя много стояло вокруг ведунов и смердов. Толпами стояли, смотрели на рикса и молчали.
Но возвышались над всеми людьми частые деревянные Лики. Кумиры-покровители. Выше всех — Перун-бог! Страшен, кряжист. Срублен из толстого дуба. Резная борода, спускаясь от выдвинутых вперёд больших губ, у земли разделялась на части и обращалась в корни. Те корни оголены были. Толсты и длинны, устремлялись далеко от ствола, разлеглись поперёк троп. По всему Лику, — если приглядеться, — вырезаны письмена. Бессчётные. Великое таинство. Мудрость веков... Всемогущ Перун, покровитель воинства, хранитель вековых дубрав, метатель молний. Голосом ему — гром!
И Волос, скотий бог, грозен стоит. А Моконь возле него выглядит стыдящейся своей наготы; груди прикрыла руками и прядями волос. Сварог, добрый старик, в небо возносится обугленным Ликом. Жил когда-то среди людей мудрый Сварог; при нем клещи упали с небес, и научил Сварог людей добывать железо и обращаться с железом, научил ковать оружие; это умение сделало народ антский сильным и независимым; и укрепил Сварог домашний уклад: дабы не был народ, как скот, блудящий, установил всемудрый единому мужу едину жену... Рядом Хорс, величав и зол, глаза — угли, ручищи до земли, ладонями в неё упёрлись. А приглядишься — словно братья они со Сварогом. Только Сварог — брат меньший. У ног Хорса лежит Симаргл — священный крылатый пёс; зоркие у него глаза и чуткие — торчком — уши; горделиво выгнул шею Симаргл, далеко глядит с Горки Каповой божество семян и всходов; кажется, вот-вот крыльями могучими взмахнёт священный пёс, и в порывах поднявшегося ветра далеко разлетятся семена; а ежели косули, кабаны, зубры придут нежными всходами полакомиться, отгонит гостей непрошенных от поля бдительный страж — бог Симаргл... И много иных богов вокруг. Одни украшены венками и лентами или в высоких шапках стоят, другие уставлены подношениями. Между Ликами дымятся жертвенные костры.
Вот вышел, как из-под земли вырос, перед Божем старик. Ростом высок, сух, жилист. Рубаха на нём длинна, подолом землю метёт. И, белая, не оттеняет седой бороды. Нос тонок да высок, с надменной горбинкою. Ноздри узки; такие, чуткие, расширяются в гневе. Смугло от солнца лицо старика. На нём выделяются глаза редким тёмно-синим цветом. Такие глаза сто лет молодыми остаются.
Догадался Бож, что это и есть великомудрый Вещий, о котором уже давно идёт в народе молва, о котором выспрашивают друг у друга риксы.
Оробели ведуны и смерды, когда увидели, что поклонился Вещий молодому Веселинову-князю; роптали, негодовали:
— Вещий — да поклоны бьёт! Видано ли?
Но ведуны вскоре одумались:
— Молчите!.. Вещий знает! Кому он поклонится, тому и нам кланяться следует. Да не просто кланяться, в ноги пасть. С этой землёй перед тем сравняться!
— Бож перед нами! Следуйте деяниям Вещего.
А старик сказал риксу:
— Без меча ходишь, а люди слушают слово твоё. Не всякий вельможный сумеет этого добиться. Ты же хоть молод, а сумел!.. На Горку ко мне люд издалека приходит. Я и не слышал о тех местах. Но люди пришлые тебя, Бож, знают и говорят о силе твоей как о защите.
— Не обо мне, о граде Веселинове те люди говорят.
Вещий продолжал:
— А я о тебе, не поверишь, ещё в юности знал...
Пожал плечами Бож: как мог знать о нём в юности этот старец, если в юности его и сам Келагаст юн был и о Боже, что будет, даже не помышлял?
Но удивительное поведал Вещий: есть-де капище древнее где-то в глухом лесном углу — а где, уже и Вещий не знает, ибо только однажды там был и дорогу запамятовал. А посреди капища Древо Жизни стоит. Таких огромных деревьев нет больше на свете — Вещий не видел, а земель он немало обошёл. Под сенью Древа покойно и сумрачно — ни ветры, ни солнечный свет не проникают сюда; и всегда сухо здесь, поскольку не проливаются через густую листву ливни, не пробивается снег. Так широка крона, что, кажется, весь народ мог бы укрыться под ней от невзгод... Не простое это Древо, всем деревам Отец. И, похоже, — людям. На корнях его, из земли торчащих, писано, что было; на ветвях его, небо подпирающих, писано, что будет. Каждый живущий на стволе его своё имя может отыскать; повеет ветерок, и нашепчет листва смертному о жизни его — прошлой, предстоящей всю правду скажет, какой бы она ни была. Начертано там, глубоко в древесину врезано, будто на века, и имя Божа, это ясно помнит Вещий, потому с нетерпением и встречи с Божем ждал... столько лет. Высоко имя Божа на Древе начертано: головы не запрокинув, не п