— Эй, чадо! Глянь, какого цвета у неё глаза.
Молодой градчий обиделся на «чадо». Однако заглянул в лицо Дейне, ответил:
— Голубые, как небеса над головой.
Тогда отвернулись от него девы, Нечволоду в оба уха зашептали:
— Примет Лебедь эту свейку, возвысит до Божа.
— А гот, смотри, тёмен стоит. Не выходит у него сватовство. Что скажет тот гот?
— Ах, Ляну жаль! Не сумела она. А всех нас, кажется, лучше!
— Ляна бледна! — оглядывались на Веригину дочь. — С её лица рушники белить.
Тут Верига-бортник проходил, Ляну за локоть взял, позвал:
— Идём! Тебе не надо здесь быть. Идём!.. Тебя ячменное зерно ждёт. Ты хорошо его ладонью поворачиваешь. Идём!.. Что-то плохо я видеть стал, иглу утерял. Ты поможешь мне найти её.
— Ах, отец!.. — высвободила локоть Ляна. — Подождёт ячменное зерно. И иглу не терял ты. Той иглой я волосок рикса над изголовьем себе приколола. Там возьми, а волосок в лоскут заверни. Я же тут постою, посмотрю. Скучно мне среди лучин одной быть.
— Ляна... Ты бледна, дочь. И подумай, о чём говоришь ты.
Ушёл Верига опечаленный, не стал больше звать.
Вот ступил Бож в круг, к Татю с Бьёрном повернулся и такие молвил слова:
— Время приходит, сокол соколицу ищет. Так и ко мне время пришло в образе трёх прекрасных дев. Младшую мне оставило. И благословил наш союз старец Вещий с Каповой Горки.
Здесь и Гудвейг вышла в круг. От волнения у кунигунды губки дрожали, от волнения кровь бросилась в лицо, но сказала она Бьёрну:
— Не суди меня жёстко, не кляни прежде времени. Далеки горы Ландии. Степи Гетики ещё дальше, потому что нежеланные дороги по ним пролегли. К нежеланному и ведут они — к старому злобному Ёрмунрекку, которого вся Гетика боится, — крепко взялась кунигунда за руку Божа. — Но не идти по тем дорогам деве свейской. Здесь окончен её путь. И старец всемудрый наш союз благословил.
Тать кивнул. Тать был согласен с этими речами.
Возразил Бьёрн-свей:
— И я бы промолчал, как Тать, но что я Гиттофу-готу скажу, если обещал уже, что кунигунда, гордость фиордов наших, нежное солнышко северного дня, журчливый ручеёк моего сердца, будет наречена супругой достославного Ёрмунрекка? Как с этим быть?
— Я сама скажу ему! — ответила Гудвейг. — Гиттоф! Ты слышал: таково несогласие кунигунды. Ты передашь его в Палатах.
— Что скажешь, гот? — спросил Тать; при этом лицо у него было каменное.
Вышел на круг Гиттоф-кёнинг, тот, что у себя в Готике зовётся вризиликом. Так огромен был, что невольно с Татем стали его сравнивать. Зло посмотрел гот на рикса, на десятника ещё злее, сказал:
— Амал Германарих не простит, Бьёрн, ни тебе, ни мне, ни Бошу, юному антскому кёнингу, того недостойного, что свершилось здесь за эти три дня. Германарих ждёт кунигунду! Он трон свой так развернул, чтоб в окно был север виден, чтоб самому увидать возвращение свадебного посольства... — здесь голос Гиттофа зазвучал с угрозой. — Пусть стар он, но до сих пор прав, когда говорит, что спор великих решает меч. И Могучий избрал бы теперь это решение. Я готов заменить его!
— Есть ли в том нужда, когда уже отказалась Гудвейг? — с тревогой усомнился Бьёрн.
— Так говорит Германарих! — ответил тот. — А то, что взбрыкнула здесь кобылка, — так ли это важно? На то ведь она и кобылка, чтобы кто-то её объездил.
— А любовь? — спросил в наступившей тишине кто-то из дударей.
Скривился могучий гот:
— Влюблённые разлучаются, и угасает любовь. Прост закон этого мира.
Взроптали чернь-смерды. Разозлились нарочитые, придвинулись ближе к своенравному дерзкому готу. Девы-подружки, подобно Ляне, стали бледны, спрашивали у Нечволода, спрашивали у Сащеки-рикса:
— Выстоит ли Бож против этого гота? Огромен гот, как скала над Ствати.
Сащека по обыкновению ус жевал. Ответил он, на дев не глядя, будто самому себе отвечал:
— Рикс победит!
А Нечволод девам такое сказал:
— В кого будете верить, тот всегда победит.
Возликовали девы-подружки:
— Мы верим! Верим в рикса!
— Тогда не спрашивайте. И губы себе не кусайте!
Старый градчий сказал молодому:
— Кунигунда под ветром взглядов к Божу жмётся, как к тополю ветвь. Но не смотри на неё зло, как многие теперь смотрят. Она не желает этого поединка, плачет. А другие бы за честь сочли и возвеселились сердцем.
Дейна Лебедь — спокойна, глаза — чисты. На гота и Бьёрна надменно глядит. И Торгрим возле Лебеди спокоен, лишь о ней думает, в тесноте толпы плечом касается её плеча. Ничего не видит.
Ляна-дева на Дейну зла: «Как можно спокойной быть? Как можно теперь надменно глядеть? Кричать нужно, крыльями бить, оберечь, остановить!.. Ибо страшен, велик гот; и, уязвлённый неудачей, не пощадит он рикса». Закусила Ляна губу. «Ты, свейка! Бледная тень полуночных скал! Упади, ползай, плачь! Не допусти! Из-за тебя всё. Останови!..» Но тяжело вздохнула, прониклась плачем кунигунды: «Рикса остановить? Он ветер, он гром, он — солнце! Остановишь ли ты, хрупкая свейская дева, солнце на небосводе? Слаба!»
И свои слабые руки Ляна взметнула-заломила в плаче, и крикнула, чтобы остановились всё, чтобы одумались, чтобы несокрушимые кольчужники подняли мечи и изгнали гота. Но никто не услышал её крика. И слова мольбы потонули в криках более громких. А саму деву невзначай оттеснили взволнованные смерды.
Только Сампса-сказитель видел плач Ляны. Подошёл к ней сзади, взял за локоть, позвал:
— Пойдём! Тебе не надо здесь быть. Пойдём! Тебя ждёт Верига, какую-то иглу никак не может найти. Совсем плохо видеть стал твой старик.
— Ах, уйди! — отвечала в раздражении Ляна. — Ты говоришь словами моего отца. Покажи ему: той иглою приколота в ногах моих травинка, на которую наступал рикс. Я же тут постою, посмотрю. Больно мне теперь одной среди стен сидеть.
— Ляна! Ляна!.. — сокрушённо качал головой песнопевец. — Неужели одной? Я ведь рядом буду.
А девы успокоились. Они обернулись на песнопевца, сказали:
— От Ляны не отходит Сампса. А она и не видит, как он красив стал. Ясные глаза, светлое чело.
— Он княжичу подобен. Как изменился с тех пор! Ах, если бы не кантеле его... Ах, если б не десятник Нечволод!
Бож, покрывая шум, велел:
— Оружие внесите! — и встал против Гиттофа-гота.
Тать заставил людей расступиться. Повёл рукой, обозначил ширину и длину спорного места; нарочитым сказал:
— Поле на щит! Поле поровну! Брань на двоих!
Тогда нарочитые пошли в градцев клад и вынесли оттуда щитов по счёту на каждого, дали поровну: кольчужнику и свею. Всего числом восемьдесят. Стали кругом. Через одного стали щитами внутрь. На колена опустились, пригнули головы.
Чисто поле внутри круга, утоптана земля. Ни травинки на ней, на жёлтой земле места Лысого.
Вступили в круг Бож и Гиттоф. Мечи у обоих — двуручные, длинные, тяжёлые. Скинули доспехи, ногами вытолкали их за поле.
В наступившей тишине пошли по кругу. Друг с друга не сводили глаз, остриями клинков царапали землю. Выбирали время. Встали. Их напряжённые, готовые к прыжку тела казались лёгкими.
Вот вскрикнули разом, коршунами бросились один к одному, метя в глаза. Мечи, звеня и скрежеща, сшиблись в воздухе. Искры осыпались на плечи недругов. Кольчужники и свеи ниже пригнули головы, спрятались за щитами. Отпрянули люди, опасаясь осколков, в едином выдохе слились и затаили дыхание. Но не затих ещё первый звон, как вновь столкнулось злое железо, вновь искры осветили круг. Мечи со свистом секли воздух. Сразу взмокли рубахи, потемнели между лопаток.
Взвился клинок гота. Едва уследили, как дугой сверкнул он. И видели, как рикс увернулся, как меч кёнинга наполовину вошёл в землю. Послышались смешки.
Размахнулся Бож, великорослый Гиттоф успел отскочить к стене из щитов. И княжий меч вонзился в плотную землю на половину клинка. Теперь молчала толпа. Слыша это молчание, едва приметно улыбнулся Гиттоф-гот.
Выдернули оружие из земли, медленно пошли на сближение. В наступившей тишине было слышно, как в стороне от людей возился с сотами медведь, обсасывал клейкие лапы. Слышно было, как утробно ворчали, скалились на медведя псы.
От нового удара раскрошились у обоих крепкие мечи. Зол был удар. Тогда внесли топоры. Узкие, клинообразные, на длинных рукоятях. Те рукояти испытали о колена, не треснуты ли. И снова сошлись рикс с кёнингом. Сошлись с оружием древним, которому трудно противостоять, не имея на локте щита; да и щит такому оружию — не велика помеха. Столь острые и твёрдые это были топоры, что могли резать железо... Долго примерялись, обманными движениями скрадывали друг друга. Волновались вокруг люди. Щитоносцы прятали головы.
Но вот изловчился, прыгнул Гиттоф. Ногами метил риксу в грудь, лезвием — в голову. Да не рассчитал удара гот, охваченный злостью; на силу недюжинную свою положась, промахнулся. И жестокий удар пришёлся в щит нарочитого. Раскроил надвое этот щит. Нарочитому же глубоко рассёк руку.
Тут и выбил Бож оружие из рук Гиттофа. Вместе с железной перстатицей у гота выбил, рукоять пополам расколол. Со звоном пал на землю топор, со звоном ударилась о него кольчужная перстатица. Выпрямился тогда Гиттоф-кёнинг, шаг невольно отступил, высоко голову поднял, ожидая последнего удара.
Но не ударил Бож, свой топор передал Татю.
— Жить тебе долго, гот! — сказал. — И дела достойные вершить. Не за себя бился ты, не за своё имя, не за свою корысть. Ради Германариха сил не жалел. И теперь от топора не бежал. Это твоя слава! Всё по чести! За то не держу на тебя зла, за то и правлю суд милосердный: жизнь тебе дарую. И решён спор!..
— Решён спор! — повторил удовлетворённый Бьёрн. — Крепок оказался Бож, антский рикс. Так и должно быть. Я не помню, чтобы уступала кому-то Келагастова кровь. И Гиттофу скажем хвалу. Он бился по правилам Одина!
— Хвала риксу! — воскликнули кольчужники.
— Хвала кёнингу! — отозвались свей.
И все вокруг заговорили о том, что никому не было бы радости, даже если бы пролилась кровь гота.