— Отослал его, должно, куда-то Тать. Имеет обыкновение. А скрытность Татева известна.
Сащека-рикс поглядывал на Гудвейг-кунигунду, слушал говор нарочитых. Вот утёр он губы расшитым рушником, сказал:
— А ну, дружина, позовём-ка мы дударей-бубенщиков. Пусть не жалеют веселья, пусть нам что-нибудь покажут захожие.
Поддержали нарочитые затею Сащеки-рикса, оживились свей. Пригнали в чертог с десяток дударей. Ведёрко с ковшом поставили перед ними. А в том ведёрке утопили десять колец.
Сащека сдвинул в сторону кубки и блюда, сел на край стола, сказал дударям:
— Выпьете все — завладеете кольцами! Потом потешите слух рикса с кунигундою. И нас, остальных, развеселите. А исполните всё, как сказано, ещё перепадёт что-нибудь в руки ваши, в наших не задержится.
Без труда овладели кольцами захожие дудари, быстро до дна добрались — всего раз пустили ведёрко по кругу. Слов не говорили, песен не пели. Где стояли, с того места не сходя и заплясали под дуду. А дуда заливалась так умело, что казалось всем — заговорила она. И звонил колокольцами тугой бубен. Младший дударь, почти мальчик, встал у столба судилища и, сунув пальцы в углы рта, растянул губы до ушей. Так он изобразил бога веселья Переплута. А потом присоединился к остальным.
Вдруг один из дударей стал схож с Татем, а может, и с медведем. Того не разобрали глядящие. А другой воплотился в обличье Добужа-княжича или в Прежнего Всадника. Или показалось? Но правую руку в плясе своём всё за спину прятал. Старую шапку потёртую скинул с головы, как Добуж шлем скидывал. А может, не поняли его... Да только тени по стенам метались, лица кривились, быстро сменялись одно другим. Хоть темновато в чертоге было, не всё углядишь, не во всём уверишься, а заметили, что недобро смотрел дударь-Тать в застывшее лицо дударя-Добужа. А что дальше было, то совсем смазалось. Лишь вскочил один из захожих на лаву, испуганной птицей прокричал. И оттого замер пляс... А дуда простая, услышали, девой заплакала, застонала. Звучала жалобно, будто изливала плач-тоску. Здесь узнали все Ляну Веригину. Да с мольбою дударь смотрел на Божа-рикса, в самые глаза ему. Кубок по рукам передали, но выронил тот кубок дударь, брага лужицей растеклась по полу. Хоровод закружили другие, к себе зазывали-затягивали, но не шёл печальный дударь в их круг, всё на рикса с кунигундой смотрел и слёзы ронял в широкий рукав.
Сампсу сразу трое показали. Один волосы по плечи распустил, струны невидимые пальцами трогал, другой сел на полу, загрустил-запечалился, третий княжичем держался. Но третьего не поняли, потому и не все узнали его. Кто-то задумался, да не смог вспомнить, когда же песнопевец выглядел княжичем.
Тать на пляс смотрел, но дудари не видели, чтоб смутился он. Тогда дудари ближе подошли и ещё раз представили про Добужа и оборвали пляс, как прежде, криком испуганной птицы. Но Тать без внимания смотрел, говорил Бьёрну о закладке нового чертога; между сказанным рикса хвалил. Бьёрн кивал, соглашался. Дудари же, кляня полумрак чертога, рассмотреть не могли, понял ли их Тать.
Бож глаз в сторону не отвёл, то сделать заставил дударя-Ляну. Кунигунда же, не искушённая в таких зрелищах, только пляс и видела, скрытого в нём не поняла. Да и многого не знала. Только удивило её, что один дударь дважды птицей прокричал, а другой так упорно на рикса смотрел.
Сампса был своими думами занят, пляса не видел, лишь слышал дуду. Сидел возле Нечволода, свой пояс тонкими пальцами теребил, узлы на нём вязал да развязывал.
Вот смолкла дуда, остановились дудари.
И сказал Сащека:
— Злы дударики попались. Наплясали, настучали, песен не спели, слов не сказали! Напустили облако, а тумана не рассеяли. Ясность скрыли, намёком кончили. Боязнь это или неумение?
Отвечал старший из захожих, тот, что Татя представлял:
— Что кому невдомёк, то и нам не ведомо. Разъяснить не сумеем. Всякому своё понятно, всякий о том думу думает. Прав он или нет — пусть ещё поразмыслит над догадками нашими. Вместе живём! Слов не говорим, поговорку знаем: сороку язык губит — голова пуста, а громче всех трещит. Медведю шкура дорога, буй-туру — рога, а нам — заплаты наши. Не обессудьте! Представили, зла не тая, для развлеченья вашего.
— Накормите их вволю! — велел Тать. — Напоите и с собой дайте, сколько попросят, сколько скромность позволит. Пусть по весям и градам идут, правду свою разносят. Над догадками же теми пусть и сами поразмыслят. Нужно ли со дна тяжёлые камни поднимать, мутить воду?
— Вина!.. — потребовал опять Гиттоф и придвинул к себе пустой кубок.
Прислужный челядин побежал к бочатам. А виночерпий на того быстроногого челядина недоверчиво смотрел: очень уж скор оказался за медами бегать.
— Хороша кунигунда! — говорил нарочитым Сащека-рикс. — За такую бы и я вступил в поединок.
Крикнул готу через столы:
— Эй, Гиттоф! Против меня вышел бы?
Кивнул кёнинг, кубок одним глотком опорожнил да негромко затянул песнь своего воинства. И подсели к Гиттофу свейские конунги, за плечи обняли его, поддержали песнь:
Крепко-дружно воинство!
Плывут корабли. Ждут девы их, печалятся.
Но плывут далеко ладьи.
Кормчие знают, куда править. Что девы?
Был бы меч в руке, был бы кёнинг бесстрашен.
Чья дева предо мной устоит, карлы,
Если пал от руки моей бесславный муж её?
Плывут корабли! Жить нам мало.
Но проживём в победах и почестях.
Девы чужие ждут нас!
Ждут и богатства руки достойной.
Я захвачу, карлы, богатства те, но не удержу их.
Вам раздарю, побратимы храбрые.
Плывут корабли! Далеко плывут ладьи!
— Какова песнь! Слышали? — заметил Бож сидящим кольчужникам. — Собирать вас теперь часто буду. Не для праздности.
ХРОНИКА
а западных окраинах империи всё большую силу набирали союзы племён франков, саксов, алеманов и свевов. Они скапливались к северу от Лугдунекой Галлии и этим несли беспокойство в ряды малочисленных здесь имперских войск. От времён Константина Рим оставался под властью Византия. А Византий был раздираем междоусобицей среди представителей августейшей династии и кровопролитными религиозными спорами.
На востоке лютовали словены и готы. Они зарились на Родопы и в частых своих походах подбирались к ним всё ближе.
Грозные ромеи, помня своё былое величие, впадали в неистовство. Сражались на полях и обезлюдевших дорогах, на переправах и в лесах. Казнили, истязали на угольях пожарищ. И ещё более разрушали и жгли, и побеждали, и сами гибли в страшных поражениях.
Ни одна гроза прежде не шумела так, как шумело и звенело тогда железо. Ни один ливень не хлестал так, как несметные стрелы хлестали смертью в разные концы.
Многочисленные аланские конницы, бросив всё, оставляя у себя за спиной лишь взрытую копытами землю, запустение, разорение и гибель целых родов, уходили на тёплый запад. Они лились, подобно тяжёлому потоку, который всё сильное сокрушает, а всё слабое увлекает за собой.
И злодеяния не поддавались счёту. Чёрным месивом, взошедшим на людской крови, слезах и пролитом вине, расползалось зло но истоптанной земле. Вечно синее небо не слало знамений. Воды морей и рек не выходили из берегов, чтобы разом покончить с жестокостью. И громады голубого льда не ползли с севера, не затирали своей массой тех глубоких трещин, которые криво расчертили, изломали мир людей. А мир этот, по слухам звенящим, потерял голову и теперь, в своём неотвратимом падении, доламывал позвоночник ромейский.
Про Ворона сказали, что он разучился летать и оглупел. В нём осталось умения лишь для того, чтобы медленно проковылять но земле от трупа к трупу. Волчьи загривки бугрились складками сала, животы оплыли жиром. И до отупения доводила хищников сытая леность. Разляжется такой на пыльной дороге и дремлет. А человека идущего услышав, только чуть в сторону отползёт. Не найдёт сил, чтобы ногами подпереть тяжёлое брюхо. Вот кому раздолье!..
Земель не возделывали. Зачем, если всё будет выжжено, затоптано, залито, едва взойдут всходы, едва заколосятся стебли? Голод! А кому голодать в пустыне? И не было человека, который мог бы сказать: «Это моё! И земля, на которой стою, тоже моя. Она кормила ещё предков!». Все забыли про свою землю, потеряли свои очаги и кров. Всё смешалось, всё сгорело и умерло. Лишь осталась ненависть! И, потерявший всё, одичавший в этой ненависти человек выдёргивал меч из чьей-то уже закоченевшей руки и поднимал его на ближнего.
Так и словенам не хватало места под небом, новые земли манили их. Изгоняли, теснили рослых лангобардов, уничтожали свевов-алеманов, избивали силингов, топтали копытами дюны на берегах моря Венетского. Тогда же и ворвались в голубые просторы антские.
Советовали Божу-риксу вельможные:
— Призови свеев, князь! Слишком велика мощь словенская.
Отвечал вельможным светлый Бож:
— Иных призову, если сам пойду походом! Вотчины же наши обороним без помощи свейской.
И послал нарочитого нести стрелу по градам в одну сторону. И в другую сторону послал со стрелою же. Знак собираться воинству под остои Веселинова. И вскоре такое войско собралось, какое до сих пор ни под одним риксом не бывало. Воев словенских отбили и далеко в их земли прогнали. Многих взяли в плен.
Тогда пришли к антам послы готские. Божу в дар поднесли меч и сказали:
— Амал Германарих воинское твоё умение хвалит. Хочет в союзе с тобой словен дальше потеснить, а по том пойти вместе разорять сказочно богатые ромейские грады.
Но отказался Бож-рикс, а кёнингу послал ответный дар: пленника Бикки из везеготов. Того самого Бикки, что у словен был отбит, а теперь освобождён по случаю.
— Кто сей? — спросили готы-сланники.
— Бикки-гот. В дар кёнингу! — ответили им нарочитые.
Послы, склонясь, благодарили Божа, а сами думали: «Можно ли сравнить с мечом кёнинга какого-то Бикки? Труслив и слаб, видно, если дал себя словенам путами окрутить и не смог сам от тех пут избавиться». Потому затаили готы обиду на антского князя, однако смолчали. Ибо не им ценить чужие дары, а ценить по достоинству Германариху.