ервым из героев был Гапт, однажды расчёсанный Вёльвой. Гапт родил Хулмула, Хулмул родил Авгиса, Авгис же родил того, кого все знают под гордым именем Амал, с которого высоко род поднялся. Амал родил Хисарну, этот Хисарна родил Остроготу, того самого Остроготу, именем которого род называться стал. Остро гота родил Хунуила, а Хунуил родил Атала. Атал родил Агиульфа и Одвульфа. Агиульф же родил Ансилу и Эдиульфа, Вультвульфа и Германариха!
Стоял тогда над готами кёнинг Геберих. А как отошёл он от дел человеческих, так и Германарих-кёнинг встал, благороднейший из рода Амалов, сильнейший из окружения своего, прозванный за это Могучим.
Готы кёнинга звали себя остроготами. Земель занимали много: от берегов Эвксинского Понта далеко к северу, до границ антских и югорских. На востоке граничили с аланскими кочевьями, на западе селились по левому берегу Великой реки. Ромеи ту реку именовали Борисфеном, готы по-разному: Данп, Данапр.
Ещё были везеготы, готы дальние. Те возле границ Империи жили, рядом со словенами-хорутанами и бесчисленными венетами. Половину времени воевали с Империей, половину времени ей служили. И войной, и грабежом кормились. И сами гибли, и других губили во множестве. Воинственные, род свой от Балта-предка вели.
За везеготами, у лазуревых морей, тоже воевали, не жили в мире лангобарды и саксы, алеманы и франки. Громили пределы Империи, давили галлов, бритов, кельтов.
Но все они прародиной своей далёкую Ландию чли, где жили и поныне родственные им рыжеволосые свеи и урмане.
Германарих-кёнинг, было однажды, венетов разбил. После того долго не опасались их соседства готы. А кёнинга своего за то прозвали Винитарием. Однако упоминали это имя редко, потому что был ещё один Амал Винитарий, внук брата Германариха Вультвульфа, сын кёнинга Валараванса. А Валараванс жил в те годы в самых низовьях Данна, правил припонтийскими готами.
Сыновей у Германариха было столько, что всем им он сам числа не знал, о дочерях же и речи не велось. Иной раз скажут при нем о ком-то: «Сын кёнинга!». И уступят этому человеку путь. Тогда раздражался и злился Германарих: «Что? Ещё один сын? Прочь его с глаз моих! Пусть мечом восславит имя Амала, если причастен к нему, если достоин его!».
Он двоих сыновей выделил и двоих сыновей любил: Ранд вера и Гуннимунда. Прочих же, сыновей от рабынь и случайных готок, не хотел знать. Кёнингу нельзя иметь много наследников: либо самого уничтожат, страдая по власти, либо истребят друг друга после смерти отца. А всего вернее — и то и другое вместе.
О жестокости Германариха слухи ходили страшные. Говорили люди, что человек в здоровом рассудке не может такое творить. Он за мелкие провинности, за подозрение выкалывал своим подданным глаза, отрезал уши и носы, сжигал людей в кострах, вмораживал в лёд, разрывал лошадьми или душил собственными руками. Он не видел в человеке человека. Люди для него были — ничто. Он в мороз мог вспороть чрево человеку, чтобы согреть в нём свои руки. Он забавлялся, останавливая пальцами биения человеческого сердца. И не спешил смывать с ладоней кровь.
Подсылали к кёнингу добросердных воинов, славных героев подсылали. Но не могли они убить его, гибли герои, схваченные свитой, либо в поединке с самим Германарихом дожили светлые свои головы. Могуч был кёнинг, широк в плечах и кряжист. Шею, плечо и бедро имел равной ширины. Втайне говорили о нём герольды: «Не Агиульфа он сын. От асов рождён. От коварного Локи — всего вернее!»
Заслышат люди, что сел Германарих в седло, Каменные Палаты свои покинул, и уже не спокойны были, на дорогу с опаской смотрели. А как увидят скачущих всадников, так и уходят скорее из вайхсов[79] своих. Все до единого уходят, провинившись или нет. Лишь бы на глаза не попадаться, под руку не подвернуться; верно, именно в те годы родилась у готов поговорка: «Бойся чрезмерного внимания своего господина».
Малые кёнинги, съезжаясь на тинг, избегали перечить Германариху, слова и желания его принимали как закон, молчали, смиренно опустив головы. Любые обиды терпели, сносили оскорбления, какие от иных снести не смогли бы. И роптать осмеливались разве что в мыслях. Так и проклинали безмолвно Амалов род и его достойного отпрыска. Слово сказать боялись, знали, что кто-нибудь донесёт его немедля. И, друг в друге доносчика усматривая, были не дружны. Каждый сам по себе под тяжёлым кулаком Германариха.
Лишь свита кёнинга вольготно жила, знала, что ею силён Германарих. И время от времени, напившись вина, кричали побратимы: «Коня! Коня и кровавой фрамеи[80]!». Потом, уже в седле, протрезвлялись и тогда с трудом вспоминали побратимы, на кого же идут войной. А вспомнив, уже не сворачивали: подстёгивали коней. Нужны были рабы, золото и чужие женщины. Свои — готки с худыми плечами и квадратными лицами — надоедали; хотелось чужих, запретных. И виделось, что чужие были лучше. Иногда не возвращались от лета до лета. За это время проживали целую жизнь. А вернувшись к очагу, к своей женщине, с трудом вспоминали запах родного хлеба, выпеченного на кленовых листьях, едва узнавали своих детей. Многие тогда звали с собой: «Уйдём отсюда. Я нашёл земли лучше этих! Там пшеница сама растёт, там луга для стад обширны, а травы сочны, хоть сам их ешь; там много непуганой дичи в лесах. Мы там выбили всех мужчин, мы унизили всех женщин. Мы разожгли жертвенные костры, а их старики сами прыгали в пламя. Они говорили, что не хотят с нами жить. Дурные головы! Чем мы плохи? Велик наш кёнинг!»
И уходили с семьями на новые земли. Полей не дели ли. Бери земли сколько хочешь! Зерна не считали. Кем-то засеянное поле, пышно всходило, колосилось. Жни сколько сожнёшь! И стад пасти не нужно. Лишь выгони из леса одичавшие стада. Они твои, режь всех подряд.
Так расширяли границы рода, так на захваченных землях сами становились кёнингами. И радостно трепетало сердце, и кружилась голова при мысли о лёгком изобилии. Ведь не много усилий для этого нужно. Сумей меч из руки не выпустить да сумей кёнинга отыскать такого, чтоб, за стремя его держась, выйти к богатству.
«Удачлив наш Германарих! Держитесь, герои, за стремена его!»
Но приходили другие люди, ромеи или словены, и, победив готских воинов, оставаясь в сёдлах, смеялись над презренным родом Амалов. Потом выкапывали из земли холодные кувшины с готским вином и веселились с готскими женщинами.
И тем не замыкался круг. Бледнел от злобы, сатанел и буйствовал Амал Германарих: «Что? На исконные земли готов посягнули? Посекли моих людей?.. Седлайте коней, побратимы! Эй, кому не досталось кровавой фрамеи?».
САГА О СОВЕТНИКЕ БИККИ
ыл у кёнинга советник. С некоторых пор мало на что решался кёнинг, не услышав слова советника своего Бикки. И если восклицали среди людей: «Злобный Бикки!», то это о нём восклицали, о советнике.
Готкой рождённый, словенами пленённый и униженный, антским риксом Бошем освобождён был и Германариху за меч его славный в дар преподнесён.
Тогда опасались готы с даром таким от Боша к кёнингу идти, подозревали тайную насмешку: «Недобрый умысел кёнинг Бош затаил: готу дарит гота. Не достоин раб Бикки чести такой, если с рабством своим однажды смирился, если сложа руки дожидался, пока сильные не вызволят его из плена». Другие говорили: «Отведём! Бош дарит кёнингу, не мы». И бросили Бикки к ногам кёнинга, а Бикки поднялся и молвил своему новому господину: «Не изнашивается свободная одежда, а ум, пользующийся разумными советами, не истощается». Очень отличались речи Бикки от того, что кёнингу приходилось слышать до сих пор. И Германарих разглядел в пленнике мудрость, и приблизил его к себе, и, приглядываясь к Бикки день ото дня, прислушиваясь к словам его, понимая неожиданные повороты мысли, угадывая стремление быть полезным хозяину, по-иному оценил поступок рикса.
«Хорош дар. Не в сравненье с моим. Один Бикки многих мечей стоит. То изворотлив, то прям, то жесток, то жалостлив. Но всегда холодна, не подвластна влияниям его мысль. Он предвидит твой шаг, предупредит желание, он предскажет исход, не ошибётся, ибо не гнушается даже небольшим количеством разума, понимает, что и из малой толики разума много пользы можно извлечь. Он никого не любит, и ни к чему не стремится, и не желает повелевать. Не похож на других Бикки».
Да, советник не живёт, а созерцает. И если созерцаемое становится скучным, то Бикки найдёт способ повеселить себя и для этого не остановится ни перед чем. С лёгкой душой он сделает подлость, поступки других подведёт под измену, из говорящего вытянет то, что не хотел сказать говорящий. Он без труда обесчестит честного, заставит ненавидеть любящего, вора принудит похищенное вернуть, безвинного представит вором... И отойдёт в сторону Бикки, и тогда, потирая руки, начнёт веселиться, примется созерцать то, что случится, как поведут себя люди, желания и устремления которых направлены хитросплетением его мысли. А если всё кончится так, как предвидел Бикки, то ему опять становится скучно. Только непредвиденное занимает Бикки, только сильное и громкое, только крайнее тешит его.
Так он веселился сам и веселил господина своего Германариха. И никогда ничего не просил для себя, был доволен тем, что сыт, тем, что овчину под своё тело может расстелить у ложа кёнинга, и тем, что кёнинг не опасается спать в присутствии своего советника. За это был верен Германариху Бикки.
Советник знал, что готы ненавидят его. И не упускал случая посмеяться над ними, и смеялся порой жестоко. Он их презирал, он видел слабость их в корысти и стремлении, и видел он слабость в их ненависти. Ненавидящий часто делает ошибки, поэтому часто может быть осмеян. Используй только его слабое место... И лишь один из свиты Германариха был равнодушен к Бикки, и лишь его не мог зацепить советник своими ловкими происками, поколебать уверенности кознями. В спокойном равнодушии этого человека не мог он нащупать слабого места. Вризилик Гиттоф не совершал ошибок. Он был молчалив и силён, быстр, но осторожен. И даже когда напивался вином, мыслил удивительно трезво. Даже опьяневший, не изменял равнодушию сильного. Вризилик Гиттоф был ценим и выделен кёнингом, и был тихо ненавидим советником Бикки. Он ни разу не был осмеян. Его боялись, к нему прислушивались. А говорящие на него оглядывались.