«Сванхильд! Сванхильд!»
И верный Гарм, огромный серый пёс, всегда был возле Рандвера. Как и хозяин, был грустен Гарм. Не бросится, как прежде, вдогонку за глупым перепелом. Увидев на ветвях белку, не зальётся лаем, как раньше заливался... Он лежал на скалах подле ног хозяина и своими умными и преданными глазами ловил его взгляд.
«Мой милый Гарм! Свидетель бессловесный страданий сына по жене отца. По той, что ближе всех, и всех дороже, и всех милей. Так странно мир устроен, верный Гарм. Она, краса, для старца-кёнинга утеха не большая, чем Вадамерки блуд, или не большая, чем блуд развратной вальской девы. Едва пресытится твой кёнинг Сванхильды телом, и уже не отличит её лица в виденье прежних жён... А я! Мой Гарм, всё вижу только в ней, в Сванхильд из фиордов. В ней и краса венетки светлоокой, и кроткость кельтки, мягче речь её, чем наша. Сванхильд подобна богине лебеди из песни барда свейского. И имя схожее несёт. То имя Лебединой Битвы. Каково на слух! Ты слышишь?..»
«Сванхильд! Сванхильд!..»
Сын Гуннимунд сошёл с коня у лесного шалаша. Тот шалаш был из горбыля с корьём, кровля — не скатна, утеплена землёй, покрыта дёрном, поросла жёлтым курослепом. Дверь, сплетённая из ивовых прутьев, не плотно прикрывала вход.
Открыл сын Гуннимунд эту дверь.
— Вадамерка!.. — позвал. — Твоего тайного чертога не видел давно.
Но не было в шалаше Вадамерки, никто не отозвался Гуиимунду. Тогда расседлал он коня. «Пасись, лукавый! Ты всегда заметишь, где можно сытней перехватить. Тем похож на Викки». И, не раздеваясь, сын кёнинга прилёг на ложе готской девы. И усмехался мыслям, пришедшим в дрёме, в прихожей сна. Мыслям о том, что совсем недавно, до приезда Сванхильд, Вадамерка не ступала и шагу из своего лесного жилища — охотничьего шалаша. Всё наездов кёнинга ждала. Теперь иное! Теперь никто не мешает Гуннимунду отдохнуть на ложе готской девы.
Вот взлаял Гарм, и вздрогнул Рандвер...
Медленно текли воды Данпа, его серо-синие волны с высоты казались недвижными, словно в одно мгновение превратились в холодный лёд. А гребни волн и солнечные блики были, как островки снега. Лишь блики-снег слегка колыхались под ветром. И величие, и спокойствие как будто поднимались от поверхности реки к высокому небу. Возможно, и небо стало голубым оттого, что синим был Данн.
Но вздрогнул Рандвер. Верный пёс Гарм припал на лапы. Крупными складками взбугрился у него загривок. Глухое урчание, прижатые уши, десны обнажены, напряжён и сдавлен челюстями язык...
Оглянулся Рандвер.
Вадамерка даже не взглянула на пса, легла возле Рандвера навзничь, руки закинула за голову, рядом с чёрными прядями своих волос разметала по траве. И красовалась высокой грудью и полными плечами. И жмурилась под ярким солнцем. Потом, перевернувшись на живот, коснулась Рандвера бедром — как будто невзначай. От того вновь зарычал Гарм.
— Ревнивец Гарм! — шепнула, улыбаясь, Вадамерка.
И тогда верный пёс смолк, лишь скосил на хозяина удивлённый глаз, зевнул — язык изогнулся угрём, клацнули острые клыки. И отошёл Гарм в сторону, свернулся кольцом в тени куста.
Вадамерка бросила на Рандвера испытующий взгляд:
— Мне говорил Генерих, как сразил ты росомонов-братьев. То славный подвиг!.. Ты будто сватал для себя. Да? Ты думал так? Признайся...
— Нет! И для чего тебе, сестрица, про это знать? Уйди!
Легко, как отпущенная упругая ветвь, поднялась Вадамерка с травы, чёрной ящеркой скользнула на колени Рандверу, прижалась ему к груди, обхватила за плечи руками:
— Ну, почему? Ну, почему же за меня никто с росомонами не схватится? Или ещё с кем!.. — почти крикнула она и всё крепче обнимала Рандвера; видя, что не отстраняется Рандвер, шею ему целовала, ловила уста. — И где мой кёнинг?.. Рандвер! Ты хитрец! Не отворачивай лица. Любимый, разгляди меня. В глаза посмотри, там стоят слёзы, там твоё лицо и твоё имя. Твоё имя! Рандвер!.. Пойдём купаться, Рандвер, спустимся на берег. Там разглядишь меня. О, есть, что разглядеть!.. — и засмеялась коротко. — Вода нас сблизит, объединит песок, камыш укроет, Гарм посторожит. Он верный пёс...
Только улыбнулся грустно Рандвер.
Тогда соскочила Вадамерка с колен его, теперь со злобой заговорила:
— Всё сохнешь по своей Сванхильд! Не будь смешон! По праву рода — мачеха она тебе... Мой милый мальчик, чистое дитя!.. — шипела она ему в глаза, издевалась. — Зелёный стебель рядом с Гуннимундом-братом. И рядом с Германарихом-отцом — слепой птенец...
— Гарм! Прогони её!
Плакала у оконца Сванхильд. Кто сосчитает слёзы её? Служанки? Расчёсывали девы волосы Сванхильд, в косы их заплетали и расплетали вновь. Да говорили ей с двух сторон тихим шёпотом:
— Знаем мы, Сванхильд милая, все печали твои. Знаем, что кёнинг не любим и безмерно груб он. Что месть-обиду Вадамерка на тебя таит, что гадок и злоумышляет Бикки, знаем. Одного не знаем, не можем сказать: как нежен юный Рандвер. Верен он и хранит свою нежность только для одной любимой. И любимая есть, у оконца она слёзы льёт. А служанки тех светлых слёз сосчитать не могут.
Качала головой Сванхильд:
— Не о том, девы, слёзы мои! А о доме родном, где мил мне каждый уголок, о бесчисленных фиордах, каких нет в мире красивее, о братьях, что за сестру готовы заступиться, и о матери, о сердце её, какое меня любить будет, пока живо, об отчиме — конунге славном.
Но не верили служанки:
— Ещё скажем. Ты послушай нас, Сванхильд милая, мы научим тебя. Своими советами в обиду не дадим! Это только с языка невежды срываются вздорные слова. А мы-то знаем!.. Лишь одна есть под небом Мидгарда светлая сторона, только в той стороне не ступала ещё нога Германариха. В тех просторах правит достославный кёнинг Бош. Никого не боится, сам не мучает слабых. Мать его — Лебедь прекрасная, Лебедь, ансов[86] дочь, Лебедь-валькирия. И не всё ещё о ней песни сложены. А сидит кёнинг Бош в дивном Файнцлейвгарде. Он всем сильным друг, он всем слабым защитник. Если же враг кому, то враг смертный. Возле кёнинга такого веселы люди, безмятежны под крыльями Боша. Оттого и веселинами их, видно, прозвали.
— Есть ли сторона такая? — изумилась Сванхильд, повеселела.
Отвечали ей в радости девы-служанки:
— Из всех дорог под небом Мидгарда самая прямая — наш Данапр полноводный. Только в светлой стороне он начаться мог, только оттуда он сумел пригнать чистые волны свои. Из волшебной страны Файнцлейвгарда, из страны легендарного Боша-кёнинга!
«Теперь иное! Охладел кёнинг к любви и ласкам готской девы. И, как прежде, занял ложе Гуннимунд. И трон высокий ещё займёт!»
Не знал Гуннимунд, заснул ли или в преддверии-дрёме пролежал, но, кроме этой единственной мысли, ничего не мог припомнить. С ней лёг, с ней встал. И не было сновидений.
Очнулся от шороха, от лёгкого движения возле себя, от того, что слабый ветерок пробрался в открытую дверь, и шевельнул его волосы, и коснулся щеки.
У стены напротив стояла согнувшись Вадамерка и обвязывала лоскутами тряпиц покусанные бёдра и икры. Видела, что проснулся Гуннимунд, но не стыдилась своих обнажённых ног. Думала: пусть стыдится та, у кого ноги кривы; мои же точены!..
А сын кёнинга не отводил глаз, смотрел, как морщилась от боли Вадамерка, как старалась сдержать бегущие слёзы. И взглядом красивые бёдра ей оглаживал.
Наконец спросил Гуннимунд:
— Не Рандверов ли Гарм повстречался с тобой да мимо пройти не сумел? — и с улыбкой добавил: — Гарм не любит змей!
Всхлипнула раздражённая Вадамерка, размазала локтем слезу. Хотела ответить что-то дерзкое готская дева и лицо уже дерзкое сделала, но передумала и сказала иное:
— Пастушьи псы в лесу налетели. Гарм не тронет своих!
— Не иначе за овечку тебя те псы приняли...
Усмехнулась сквозь слёзы Вадамерка:
— Эти слова я тебе потом припомню. Помоги лучше.
Гуннимунд разорвал тряпицы на узкие ленты, присел у ног Вадамерки. Пряча улыбку, склонил голову.
Прикрикнула на него готская дева:
— Ты бёдра мне не оглаживай, кровь уйми!
— Угадываю Гармазубы, — не унимался Гуннимунд. — И с каких это нор ты для него своей стала?.. Чего не поделили? Рандвера?
Скривилась Вадамерка-дева:
— Любой другой на месте Рандвера по следу моему ползком бы волочился, к ложу подбирался б моему, оглядываясь опасливо на кёнинга. А этот... собакой травит. Грязь!
— Не клевещи, сестрица, Рандвер чист! За то его люблю.
Засмеялась Вадамерка:
— Лжёшь, Гуннимунд!.. Как старший брат захочет Рандвер власть взять. И пройдёт любовь твоя. Меня захочет взять, вот уж и к мечу потянется рука твоя.
— И ты пошла бы с ним? — Гуннимунд поднял к ней лицо, на котором уже не было улыбки; была досада.
— О, я бы далеко пошла... с ним! Я бы научила Рандвера... Между утехами покоя б не давала, вводила б в уши, как власть прибрать, как извести родного брата, отравить отца, как Бикки вывести на свет из тьмы и мерзкому хребет свернуть... А он всё о Сванхильд, а он всё на утёсе или в лесу — во мху лежит, горюя. Всегда с собакой. Из них двоих, мне думается, только Гарм мужчина.
— Тебя я понял.
— Где уж тебе? Я себя с рождения не пойму.
Являясь в Каменные Палаты, избегал людей Рандвер-сын. У себя надолго запирался и дверь открывал только на слово Германариха. Тогда, оставленный хозяином, верный Гарм вольно скитался по выгоревшим степям и тенистым рощам; в зарослях камыша гонял котов и лис, пробегая по зелёным долинам, дразнил и избивал злых пастушьих псов. Сам похожий на волка, водился с лесными волчицами. Пастухи-готы ненавидели Гарма, палками ему грозили издалека: «Этот пёс хуже волка! Он разгонит собак, он разделит стадо и овец уведёт в зубы волчьих стай. Если Гарма увидел, знай, пастух: обеднеть тебе на овец и собак не досчитаться. Так хитрый пёс устраивает пир себе и двум-трём волчицам, что ждут его в тёмных логах».
Но как бы далеко от Каменных Палат не убегал Гарм, всегда чуял он, что ждёт его Рандвер. Тогда бросал растерзанных овец, ластившихся волчиц бросал и мчался на зов, только им слышимый.