«Рандвер! Рандвер! Люблю! Милый!.. Забрось, Рандвер, запястье в Данн. Закинь одежды в холодные волны. Гарма прогони, пусть за тропами смотрит, подступы стережёт те, что ещё устеречь можно. Так горячо, Рандвер, тело твоё, так сильны эти руки и так осторожны они. Имея такого сына, достоин измены кёнинг! И даже бездетный он был бы достоин измены. Рандвер! Рандвер! Есть в дальней стороне прекрасный Файнцлейвгард. С войны вернётся кёнинг и не найдёт своей Сванхильд. Она другому суждена, она с другим уйти должна. Глянь, Гарм привёл волчицу».
«Сванхильд! Сванхильд!»
Встретила служанок Вадамерка, за косы их схватила, за косы пригибала к земле, допытывалась:
— Отчего весела Сванхильд, если не знает, вернётся ли кёнинг, господин её? Отчего она с утра до ночи песни поёт? Отчего по ночам спит спокойно? Отчего под оконцем её часто Гарм дожидается утра?
— Ох, не знаем, госпожа! — страдали от боли, клялись девы-служанки. — Видим то, что дозволено, мыслим и того меньше. А чтобы злого не сказать, не обронить глупости и тем хозяйку не обидеть, мы при ней вовсе молчим. И спрашивать её боимся. Спросишь, а она и швырнёт гребнем тяжёлым самшитовым.
— Все вы лжёте, низкие!.. — насмехалась над ними Вадамерка, ещё ниже к земле склоняла, всё допытывалась: — Отчего не грустен более Рандвер? Отчего он в рощах мох не мнёт, как прежде; отчего не грустит на утёсе? Отчего не глядит на Сванхильд? И отчего ухмыляется Бикки?
— Ох, не знаем, госпожа! — отвечали девы, крепились. — Рандвер-сын по-прежнему со свитками дружен, режет руны — не выгрести сор. Пастухов зазывает дуду послушать, скальдов кормит бродячих, сам саги поёт. На Сванхильд не глядит? Так ведь нет девы, испытавшей ласки его. Есть лишь девы, познавшие зубы Гарма-пса. А Бикки, известно, всегда в ухмылке...
И щипала Вадамерка служанкам плечи, и пальцы им в злости заламывала, ногти вонзала им в ладони. Грозила:
— На ваших же косах вас удавлю, злоязыкие! Все вы знаете, девки грязные. Все вам течения известны, как водорослям донным. Весь наносный ил переберёте, чтоб про кого-то достойного хоть самую малость узнать. Не побрезгуете в грязи слухов покопаться, твари безликие!
— Ох, не знаем. Не спрашивай, госпожа! — едва не плакали бедные служанки. — Да и зачем нам слухи слушать, коли у нас глаза есть...
— Что же видят ваши глаза? — кривила губы Вадамерка.
— Видят готскую деву, полную достоинств. Видят, что ноготки у неё чистенькие, ручки у неё беленькие, зубки видят ровненькие, волосы видят ухоженные, глазки искромётные, ножки — точёные, да... передничек помятый...
Когда разошлись пастухи и скальды, собрался и Рандвер из зала уйти. Но остановил его на выходе советник Бикки, сказал:
— Нам кёнинг поручил в его отсутствие хранить порядок. Но что узнал я, Рандвер! Видно, не верна Сванхильд-жена.
— Что говоришь ты? — изумился Рандвер. — Кёнинг за такое головы снесёт всем нам. Не пощадит ни сына, ни советника.
— Да! Да! — склонился в полупоклоне Бикки. — Вот, запястье золотое я на берегу нашёл. И рядом следы. Да странные следы такие — от двух лежащих тел. Одно: Сванхильд следы, я догадался по запястью. Другое... Там следы чужого!
— Хотел бы знать я — чьи?
Тогда советник Бикки ещё сказал:
— Твой Гарм то знает. Из всех лишь он достойный! сторож. Ходит по ночам вкруг Каменных Палат и вора скрадывает он под окнами Сванхильд. Я часто слышу лай собаки. Запястье кёнингу отдать?..
Пожал плечами Рандвер-сын, сказал в ответ:
— И я заметил, и говорят служанки, что не к Сванхильд, а к Вадамерке лезет ночью вор. И будто до утра он прячется у ложа готской девы. Или на ложе? И не его ли Гарм стережёт?.. А между тем известно, как любит Германарих Вадамерку...
Подобрели тогда глаза у советника. Вздохнул Бикки, сокрушённо ответил:
— Верный пёс! Но кёнинг нам за такое головы снесёт. Не пожалеет ни сына, ни советника. А запястье, пожалуй, верну хозяйке...
Западные ветры несли тревогу. Старые прорицательницы, сидя в вайхсах и марках, греясь у очагов, кашляя от дыма, бросали на платки жеребьёвые палочки. И сколько бы ни бросали их прорицательницы, сколько бы в начертанные руны ни всматривались, все не так они падали на платки, как хотелось бы, все не о желанном говорили. И указывали на торжество словенское, готское тяжкое поражение пророчили.
Тогда выходили вещуньи наружу, к небесам обращали взоры, выискивали летящих птиц. Как летят они, смотрели, и куда. И сколько птиц в небе — считали. Но и тут успокоиться не могли, друг от друга глаза отводили. На радость словенскую указывали птицы, кровавое поражение готское пророчили.
На луга, на поникшие травы выводили прорицательницы священных коней. Сами в сторонке садились, за повадкой конской следили, зябли от осенней сырости. Смотрели, куда побегут кони, куда копыта поставят, где травинку щипнут. Но и тут не могли утешиться, не давала мантика добрых знаков. Не бежали, стояли кони, тревожно смотрели на Запад. Невпопад копыто ставили, не ту травинку щипали...
И прятали старухи друг от друга глаза; сгорбившись, возвращались в свои вайхсы. Отвечали ожидающим жёнам:
— Видно, позабыла о нас мать Вёльва, и отвернулся от стороны нашей Водан-отец. Близка радость словенская, поражение готское близится. И руны, и птицы, и кони священные нам о том поведали. Как ни старались мы ход судеб изменить, как ни бились, ни чаяли, всё выходит иначе.
Вадамерка стояла ночью у двери Сванхильд. Прислушивалась, склонив голову. Обида маской застыла на лице. Стояла краса-дева непричесана, едва одета, босая на каменном полу. Глаза были влажны, бледно лицо, губы — поджаты. Сдерживала дыхание. Тонкие ноздри расширялись в злости. Долго стояла Вадамерка у двери, вздрагивала, заслышав шорох, ниже склоняла голову.
Неслышной тенью подошёл к ней Генерих-везегот. Едва не насмерть перепугал бдительную готскую деву. Но узнала везегота Вадамерка, палец приложила к губам, прошептала:
— Измена! Покои Рандвера пусты. Окно Сванхильд раскрыто. Гарм под окном скулит. И шорох слышу, и приглушённый говор.
— Чей? — тоже прошептал Генерих.
— Рандвера. Пока в походе Германарих, и Гунимунд, и Гиттоф-вризилик, пока пророчества вещуют гибель славным готам, сын кёнинга пригрелся у Сванхильд. И хороша она: при свете дня кротка, нежна, глаз милых не поднимет, не возвысит голос... Благочестие само! А ночью! Стерва... Измена кёнингу!
Генерих смолчал.
— Позовём людей! — страстно шептала Вадамерка. — Раскроем дверь и словим вора. По заслугам обоим воздадим!
— Ты ищешь смерти брату? — спросил Генерих.
Вадамерка кусала себе губы, не утирала слёз — их не видно в темноте. Везеготу сжимала пальцами плечо. И дрожали в возбуждении руки её.
— Генерих! Славный! Я не знаю. Здесь всю ночь стою. Скажи, что делать? Там этот дерзкий Рандвер. Для чего он там? Ведь я его люблю не меньше, чем подлая изменница Сванхильд... Чем дева фиордов привлекла его, чем она лучше Вадамерки? В ней лёд, в ней холод. Во мне — огонь! О, как он сжигает...
В темноте усмешку спрятал везегот, ответил:
— Согласен, многих ты любила! И кёнинга, и сына Гуннимунда, и Бикки злобного. Кого ещё? Ты хоть сама всех помнишь? Лишь не хватает Рандвера в ряду твоих побед. Но Рандвер — для Сванхильд. Им их чистота, их верность. Они богами друг для друга созданы. Не разлучай. Ты сильная! Так и люби, как любит сильный. Спокойным сделай сердце ревнивое своё. Не омрачай их близости. Уйди!
За плечи Генериха, за его руки цепляясь, ногтями скользя по кольчуге и теряя силы, опустилась Вадамерка на каменные плиты. Всхлипывала у ног славного везегота.
— Я ненавижу себя. И эту грязь! И кёнинга, и сына Гуннимунда, и Бикки злобного. Кого ещё? Всех не упомнишь!.. Рандвер! Милый Рандвер! Сванхильд дорогу перешла... Он бился за неё с тремя сынами фиордов. Зачем ты рассказал об этом? Зачем терзаешь сейчас? Генерих, я люблю. Такая мука! Скажи, что делать?
— Уйди! Люби, как любит сильный. Это благо!
Идут, возвращаются готы. Германарих — на чёрном коне. Дуют ветры в готские согбенные спины, развевают волосы на поникших головах; раздувают ветры словенскую славу, впереди поредевшего войска несут к Данпу горькую весть о поражении Амала-кёнинга.
Со всего голубого Мидгарда сбегаются волки, слетаются вороны на поля отзвеневших, отлившихся кровью битв. По чёрной реке Вадгельмир плывут в царство смерти бесславно погибшие. Страшно им в царстве Хель. Души героев, погибших со славой, с мечом в руке, в далёкую Вальгаллу идут. Ждёт их Водан, небесный кёнинг. Ведут их валькирии, женщины-тролли. И песни поют!
Дружины, дружины! Кольчуги попорчены, измяты щиты, оцарапаны высокие шлемы. Кони шатаются израненные, всадники в сёдлах держатся едва. Но веселы, бодры воинские барды. Возле кёнинга идут, за стремена крепко держатся. И песни поют!
Тесно стало в Вальгалле, в светлых палатах бога Водана. Много героев пришло к нему на славный пир. Их не будут оплакивать горемычные жёны готские: умерли героями, честь сберегли. Героями и останутся.
Едет Германарих на чёрном коне. Дуют ему в спину западные ветры. Дружины, дружины! Кровью истекли, поражение изведали. Но духом воинским всё же полны, местью новой одержимы. Идут гордые дружины по следу кёнинга. И песни поют!..
Осветились факелами Каменные Палаты, зашаркали по земле, по порогам дубовым согни ног. Снаружи доносился плач многих вдов — видуво[87] новых, доносилось ржание лошадей, был слышен звон железа. Суетились у очагов разбуженные слуги, иные резали овец и грели на огне вино. Так вернулся Германарих.
Увидев это из окна, Вадамерка-дева кинулась к двери Сванхильд и принялась колотить в неё руками.
— Беги, Рандвер!.. — кричала. — Вернулся кёнинг. Измены не простит. А Бикки уже наплёл про всё. Я знаю Бикки! Рандвер!.. И ты, девка из фиордов, беги! Не пощадит тебя Германарих. Я Германариха знаю...
Но тихо было за дверью — ни звука, ни ответа. И вновь стучала в дверь Вадамерка.