Срывался на крик слабый старческий голос. Холодный ветер поднимал в лесах стаи птиц, холодный ветер тёмными тучами застилал чистое небо. От высокого плача Вещего, от откровения Перунова, от голоса мёртвого чрева дрожали смерды на дрожащей земле. Шевелились деревянные губы. Глазам своим не верил Велемир, не верил слуху, слыша:
— Восславляю детей моих! Восславляю воинство и меч!..
Смерды-чернь боялись поднять головы, ведуны, смеживши очи, обняли камни. Старец Вещий всем телом тянулся к потемневшему небу.
— Восстанем, соберёмся, победим!
Тогда поднялись все, кто был, и оружие взяли, и вынули из ножен мечи. От стен Капова явились нарочитые и сказали Велемиру-риксичу:
— Готы пришли!
Но уже и без них все знали о том. Сами слышали люди, как гудела земля под копытами конниц, слышали, как трещал колючий кустарник, через который прорубались самые нетерпеливые из грозных кёнингов, крики готов слышали.
Гуннимунд-сын, славный кёнинг, бросив ладьи, войско своё спас. По лесному бездорожью, по болотам и логам вёл его на север, знал, что рано или поздно выйдет к жилью. На то ему укажут тропы и возделанные поля, на то укажут собственные готские псы.
Ульрих-гот уже сам держался в седле. Широкими ремнями ему натуго перетянули грудь, ему не позволяли надевать доспехи. Ульриху не давали трезветь, опаивали вином из бурдюков и восхищались действию напитка: «Целебная сила в готском вине! Что ни день, поправляется кёнинг, что ни день, крепче держится в стременах. Кёнинг песни поёт!..».
И Ульрих не смолкал. Качаясь в седле от вина и слабости, он распевал бесконечные песни о богах и походах, о подвигах героев, о буйных пирах в каменных чертогах, о ссорах и примирениях... Над ним только посмеивались равные, а готы из вайхсов удивлялись:
— Когда же иссякнет запас его песен? Когда оскуднеет его память?
Говорили им на это кёнинги из свиты:
— Когда иссякнет славное вино в бурдюках! Или когда мы все умрём!
Однажды указали готские псы, учуяли близость жилья. От своих хозяев уже не отходили далеко, для смелости сбивались в кучу.
И скоро услышали готы, как за лесом пропели петухи, как взлаяли там встревоженные собаки. Кёнинг Гуннимунд первым въехал на новые пашни. По краям их лежали, кое-где ещё дымились, огромные выкорчеванные пни, были сложены одно к другому коротко отпиленные брёвна. Рядом — толстым слоем навалено щепы, коры, сучьев, круглых камней.
По первым, едва зазеленевшим всходам пустили готы коней. Сотня за сотней выезжали они в поле и мчались вслед за кёнингами. Им видны были уже низкие, поросшие молодой травой холмики антских землянок, видны были дымки над ними, а по опушке леса — лёгкие загоны из длинных, связанных между собой жердин. И в загонах видели готы множество овец.
Готские пастушьи псы сцепились с матёрыми псами антскими. Люди выскакивали из землянок и тут же у входа падали, пронзённые копьями. Женщины, подхватив на руки малых детей, бежали к лесу. Всадники нагоняли их и, оглушая ударами по голове, сбивали с ног, потом гнали обратно и вталкивали в загон к овцам. Обошли, осмотрели все землянки, выволокли оттуда даже немощных и болезных, от млада до велика, повыбрасывали наружу одежды и утварь, узлы с мехами и кожами, торбы с едой. Радовались первой добыче, делили её между собой и ссорились.
Когда загон наполнился людьми, увидели готы, что почти нет здесь мужчин, а те немногие, что были в селении, лежали теперь бездыханные возле своих жилищ.
— Где твой хозяин? — спрашивал Гуннимунд у молодой антки и за косы подтягивал её к седлу; вокруг луки те косы обвязывал и коленом давил женщине в грудь.
— Зверь! Зверь!.. — кричали из загона.
Хватаясь за локти кёнинга, царапая лицо о стальной наколенник, отвечала ему антка, со злобой отвечала, голосом, срывающимся на стон, на плач:
— Хозяин мой на тебя топор вострит, калит стрелу быструю да меч отбивает свой и брата. Не страшусь я боли, не жалею я кос, а жалею, что не видит меня теперь муж, и страшусь, что брат мой не узнает, кого за меня на полоти разделить!
— Зверь! Зверь!.. — кричали женщины.
Малые кёнинги сказали:
— Это сбеги! С Бошем их мужи.
И ударил мечом достойный Гуннимунд-сын. Обезглавленное тело упало к ногам коня. Косы дерзкой женщины так и остались завязанными на луке седла. Вымок в крови сапог кёнинга.
— Сын отца! — сказали готы.
Но тут застучали по их кольчугам и шлемам, по щитам их застучали внезапные стрелы. Лёгкие сулицы пробивали готские панцири, скидывали всадников на землю и зарождали в войске Гуннимунда смятение...
Торопились, стремительным потоком катились через поле по свежему следу кёнингов нарочитые Тура-сотника. Клинки сверкали над головой! В безудержном беге поле уносилось вспять! Копыта тяжёлые — как страшный камнепад! Всё топтали и крушили копыта, в непрестанном движении сотрясали и взрывали под собой влажную землю. И комья этой вывернутой земли, поднимаясь и падая, осыпали плечи летящих лихих нарочитых. То была младшая чадь — чадь-юнцы! Это были сыны и любимцы риксов. Им вольготна была жизнь, и открыт простор, они не знали, что такое страх! Они были само буйство — юное, безграничное. Их вело безумно сильное желание подвигом восхитить своих старших братьев, желание с подвига начать жизнь...
На всём скаку вклинились в войско Гуннимунда. Плечо о плечо ударились, сшиблись грудь в грудь. Зло зазвенели клинки!
Теснимые первым ударом, внезапным, ударом с налёта, попятились готские кони. Не все кёнинги успели развернуться лицом к нарочитым, не всю свою, превосходящую в шесть крат, мощь смогли готы обрушить на нарочитых. И потери они понесли многие.
Женщины сбегов бросились к лесу. Никем не преследуемые, они уносили своих плачущих чад, они голосили, в страхе оборачивались на битву — ярую, громкую и страшно близкую. И перед глазами у них мелькали нацеленные копья, железные шлемы, склонённые к холкам лошадей, изорванные, проколотые разноцветные плащи и пятна крови на плащах. Им видно было, что от тесноты вся битва встала на дыбы. Зубами, копытами, пальцами и мечом, расколотым древком истребляли друг друга. Далеко разносились звон, стук, лязг! Дребезжали треснувшие щиты. Надорванные, не звонкие уже, дребезжали голоса людей. Копыта, копыта мяли землю и тех, кто не сумел удержаться в седле. Страх, удар, падение...
Последними бежали к лесу старики. Они не оглядывались. Старикам трудно оглядываться. Битв же на своём веку перевидели столько, что знали наверное — беги от них и не оборачивайся.
Вот перестали пятиться готские кони. И все уже кёнинги сумели развернуться лицом к нарочитым, и войско доблестного Гуннимунда всей мощью навалилось на противника. Тогда многие потери понесли нарочитые. И видя, что спасли они от беды беззащитных сбегов, стали отходить с чистого поля в лес.
Под копытами тысячных конниц гудела земля. И трещал колючий кустарник, через который прорубались грозные кёнинги. Так войско Витимера попою на приступ Капова-градца.
Со всех сторон подступили к стенам. Прикрываясь щитами от стрел и копий, готы раскладывали под частоколом костры, забрасывали внутрь градца пылающие поленья, посылали горящие стрелы. Градцевы люди со стен заливали водой занимающееся пламя, осыпали его песком, разбивали костры каменьями. Но неутомимые готы продолжали свои поджоги. Обливали частокол маслом из бурдюков. Кричали друг другу:
— Жги! Жги, побратимы! Скоро опустеют их колодцы, тогда разгорятся высокие стены.
И отовсюду волокли срубленный сухостой, пни, сучья. Меткие лучники сбивали со стен неосторожных смердов. Старались целить в тех, кто подносил воду, кто не имел кольчуг и кто сам метил в них. Тогда, подстреленные, люди падали вниз, в огонь или на плечи готам; иные, раскинув руки, встревали между заострёнными брёвнами частокола, валились на помосты городней.
Витимер-кёнинг с отрядом всадников ожидал, пока разгорятся ворота, ожидал, что, разгоревшись, рухнут они и откроют доступ внутрь града, к скрытым богатствам, к лёгкой победе и к долгожданному отдыху. Но, не захваченные огнём, ворота распахнулись сами. Дубовыми створами зашибли нескольких готов, откинули подготовленные костры. Гремя копытами по священным порожным камням, вырвалась наружу тяжёлая конница. Нарочитая чадь с копьями наперевес ударила в войско Витимера и сокрушила его ряды. Сам Велемир-риксич в числе первых был, первым же и с готами схватился, первым же и кёнинга узнал по широким плечам, по дорогим доспехам, по жеребцу его невиданной величины. И к Витимеру, достойный противник, пробился риксич, и отважился вступить в единоборство с исполином. Кёнинг же, трижды отразив меч Велемира, не принял боя, людям своим прокричал об отступлении, а сам сумел укрыться от наседающего риксича в гуще малых побратимов. Почитая поступок Витимера за трусость, Велемир прокричал нарочитым:
— Где убоялась голова, там трусливые дрожат ноги!..
И наседая на крупы готских коней, избивая спины кёнингов, славные нарочитые отдались погоне, с горки Каповой спустились, гнали готов но зелёной долине, по руслу ручья, всю воду которого сразу расплескали, а дно до черноты взбили копытами.
Так увлеклись, что не видели: до сих пор выжидающий, выползал из укрытия огромный, послушный Германариху Ёрмунганд. Шипя зловеще: «Наше! Наше!», он окружал бесчисленными всадниками почти беззащитный Капов и слал полчища Винитария вслед Велемиру.
Тогда и Витимер, исполин-кёнинг, развернул своё бегущее войско и насладился недоумением риксича, и принял единоборство с ним.
Терзаясь своим бессилием, видя, что гибнет, на глазах тает в числе Велемирова погоня, прослезились на стенах Капова мудрые ведуны, и сказал Вещий:
— Не отверзи, Перуне, лик свой! Изведай, что сыны твои на земле творят! И образумь сынов, Отец!
Здесь заметили ведуны и смерды, что новое прозрение находит на старца. Вроде бы не ко времени оно, когда враг подбирается к воротам, когда риксич не в силах вырваться из ловушки и гибнут нарочитые мужи. Но стало людям легче от того прозрения. Многие собрались вокруг Вещего, заглядывали ему в затуманенные, отрешённые от мира глаза и с трепетом внимали словам: