Не долго терпели унижение воинственные везеготы, пробудился наконец дух Балта-предка и сынов своих призвал к восстанию. И запылала, зазвенела Мезия. Ничтожные, лживые, но заносчивые ромеи, почти не оказывая сопротивления, бежали из ближайших провинций. Население Мезии и Фракии, рудокопы и беглые рабы поддержали восстание готов. Разрасталась мощь восставших. Окраины римской Вселенной прислушивались к новому шуму, приниженный плебс, надеясь на перемены, поднимал голову и позволял себе улыбаться.
Тогда римский магистр Лупицин хитростью завлёк к себе везеготских вождей и всех их перебил. Несмотря на это, восстание всё ширилось. Император же Валент послал против готов стратига Траяна. И здесь выстояли готы. Траян был полностью разбит и бесславно бежал из непокорных провинций.
Придя к Валенту, стратиг нагло сказал:
— Ты виновен в моём поражении! Ты поселил готов в Мезию и вооружил их. Ты, Великий, виновен в том, что войско стратига почти наполовину состоит из наёмников — словен и готов. Из тех же варваров, против которых посылаешь меня. Ты виновен! Ты!
Валент простил Траяна. Он понял его состояние и проникся им. Валент был занят делом поважнее; маги предсказали ему: «Тебе, Божественный, не долго жить! На твоё место метит человек, имя которого начинается с «фиты». Ты упадёшь, он встанет».
Верил магам Валент. И бесновался, и преследовал всех царедворцев, подпавших под опалу «фиты», и, не жалея, казнил их император. Он не хотел умирать и решил: «Уничтожу всех возможных преемников, тем продлю себе жизнь!».
САГА О ПОСОЛЬСТВЕ СОВЕТНИКА БИККИ
едленные волны катились по Данпу, бледное солнце светило над ним, ветры облетали стороной берега его. Не слышно было песен, не слышно смеха. Покинутые готами вайхсы надолго стали прибежищем одичавших псов. На землях, оставленных людьми, расселись господами злобные маленькие эльфы. Радостно было эльфам. Водили они при лунном свете хороводы. Кривыми своими ножками затаптывали возделанные поля, крохотными заступами равняли с землёй валы-межи. Забавы ради разбрасывали камни по пашням. Чтоб от человека здесь не осталось и следа, чтобы на старых пепелищах уж не поднялся новый Мидгард...
В Каменных Палатах мрачен Германарих. Малые кёнинги греются у огня. Слова не скажут, нечего сказать; глаз не поднимут — посмотреть не на кого. Бикки вино пробует и другим подливает. Пьют то вино люди из свиты и не пьянеют. На душе тяжело, не берёт хмель.
— Где Гуннимунд? — спросил кёнинг.
Промолчали готы. Сильнее всех советник Бикки молчал. Его молчание было слышно. Покосился на советника Амал Германарих.
Вризилик Гиттоф, про которого говорили: «Славный воин! Из плена бежал!», ответил кёнингу:
— У Вадамерки на груди пригрелся наконец Гуннимунд. Простила она ему давние обиды.
— Где Ульрих?
— Ты сам его послал к везеготам просить войска.
Кивнул кёнинг. И во внезапном порыве гнева выкрикнул в зал:
— Я не верю Витимеру! Не верю Винитарию! И Гунимунду-сыну не верю! Подобно везеготам, стали они вдруг ромейские земли хвалить. Не бежать ли собрались? Гунн в них ужас вселил... И это Амелунги? Бикки! Ты поверил бы теперь Рандверу? Он постоянен был...
Дрогнула рука у советника. Вино из кувшина плеснулось на ковёр.
Германарих смотрел на него тяжело:
— Поедешь, Бикки, в Файнцлейвгард. К Бошу со словом от меня. Скажешь: «Не время обиды прежние считать!» Спеши, Бикки! Сотню всадников тебе даю и до осени сроку. Теперь не медли, иди...
Тут захмелели малые кёнинги и снова налили себе вина. Вризилик Гиттоф, опершись на локоть, начал песнь:
Крепко-дружно воинство!
Плывут корабли. Ждут девы их, печалятся.
Но плывут далеко ладьи.
Кормчие знают, куда править. Что девы?
И поддержали песнь кёнинги. И Амал Германарих со всеми запел:
Был бы меч в руке, был бы кёнинг бесстрашен.
Чья дева передо мной устоит, карлы,
Если пал от руки моей бесславный муж её?
Плывут корабли! Жить нам мало...
— Лжёт песнь! — воскликнул Германарих. — Жизнь наша длинна будет. Баламбера одолеем, отомстим!
— Славен Амалов род!
— Встанем в стремя! Где чёрный конь кёнинга?
— Вайан!..
На окраине простора антского было остановлено посольство Бикки. Никто не знал наверное, где предел земель готских, где начало вотчин антских. Никто указать не мог: «Это ещё моё, а то уже чужое!» Здешняя степь была ничья: кто сел, тот и хозяин. Пока сидит, пока не согнали! Но Бож-рикс установил: «От этого леса к Полуночи — моё!» И воткнул в землю копьё, и расставил частые заслоны. За спиной же у князя далеко простиралась степь.
Здесь-то и остановили всадники посольство готского советника. В длинную цепь развернулись анты перед малыми кёнингами. Так цепью и встали, копья склонили остриями к Гетике. А по землям вотчинных риксов поднимались один за одним лёгкие белые дымки. Всё дальше, всё быстрее отдалялись от окраин, во град Веселинов несли весть. И с высоких остоев града вскоре были замечены, хорошо в безветрии видны. Дым белый струится — не велика сила; если же чёрный дым повалил, то верный знак — готовь, князь, оружие!
Через пять дней прибыл «на дым» риксич Влах. Мала свита была у него — с десяток всего нарочитых. Молоды, как на подбор, безбороды, ясноглазы и горячи. И по удали, и но осанке видно, что из младшей чади нарочитые Влаха.
Бикки принял Влаха в шатре, оказал честь угощением, выказал уважение подарками. За трапезой обо всём повыспросил советника риксич. А наутро десять кёнингов отсчитал и позволил им сопровождать Бикки. Сам повёл их краткой дорогой во градец риксов.
По пути настороженно встречали их чернь-смерды. Княжичу поклоны били, в лица готам враждебно глядели. Как проедет посольство, так плевали ему вслед. А тропу, по которой проскакали малые кёнинги, смерды посыпали серым пеплом и жаркими угольями. За этим делом приговаривали: «Горит, горит у них под ногами земля!..»
В воротах Веселиноьа на готов глядя, замечали градчие, что потрепал их гунн! «Куда подевалась гордыня?.. Смотрите, плечи у них ссутулились, обвисли усы. Готы глаза прячут, у готов руки дрожат». Спрашивали молодые:
— Кто тот, что впереди едет? Кто тот, что улыбается так мягко, а глаза между тем жёстки?
— То Бикки! — отвечали. — Словенский полоняник. В ногах у кёнинга спит, головою кёнинга правит. А настоящая цена ему — меч!
В волнении примолкли готы, рассматривали риксов градец. «Диво дивное! Понастроено сколько! И богато, и многолюдно, и речь людская громка». Ты пройдись только, погляди. Смерды под навесом рыбу вялят, каждая рыбина размером с локоть, по хребту разрезана, пластом развёрнута, жёлтым соком истекает, запахом прельщает псов. Там кожи мнут, на солнце сушат, там горшки лепят, а там дымокурня чадит. И гремит, бьёт рядом железо холодное по железу раскалённому, челядины раздувают меха. Женщин во градце много. На них глядя, удивлялись готы — работой заняты, а одеты нарядно и увешаны янтарём. Гружёный обоз проскрипел колёсами, взбил белую пыль. Промчался десяток всадников. Поднимались от берега, от широких ладей люди из града Глумова. У знающих про дальние торжища-мены спрашивали.
Шумом, суетой оглушены были готы. Невольно сравнивали Веселинов с Каменными Палатами. И казались им Палаты милее, привычней, хоть и пасмурно-зябко было под их тяжёлыми сводами, и под взором Германариха неуютно. И пьяно в Палатах, и разгульно. Но там дом, там родина. А здесь процветающий сильный враг. Там, покидая милые сердцу вайхсы, бегут люди в Таврию, а здесь широкобородые мужи изыскивают выгодные торжища и ведут к ним груженные добром ладьи. Чья вина? Чья вина? На Данпе меч о меч гремит, а в Веселинове созидающий молот покрывает все звуки. Там лютуют гунны, головы готские насаживают на копья и поднимают высоко, здесь пируют в чертогах заезжие свей. Что в антах нашли? Зачем дружбу водят? Бьёрновы люди за столами княжьими праздными кубками стучат. Славный Торгрим в чертогах здешних под арфу песни поёт! Всё Бош! Всё Бош! Крепок и хитёр. Жизнь свою с младых ногтей разумно строит. С кунигундой свейской сынов завёл, с Ландией воинственной — родство.
Поднялись готы к воротам малого градца, за риксичем Влахом ступили внутрь. Хмурились кёнинги, угадывая насмешку в глазах у дюжих градчих. Да кляли готы советника Бикки за то, что для своего посольства он их сотню избрал, унижению подверг достойных героев. «И Амал Германарих выжил из ума: то с войной, то с дарами. Припекло! Память отшибло! Мечется кёнинг, а Бикки сети плетёт у него за спиной. То разумным отчётливо видно!.. Сколько змея кожу ни сбрасывает, а всё одно змеиной же кожей и обрастает. Истекает кровью гордая Гетика, а Бикки возле Влаха вьётся... собака!»
За столом в чертоге сидели готы, рикса Божа разглядывали и сыновей его. Зол Велемир, исподлобья смотрит, шитую серебром перевязь теребит. Молчит, но не замедлит делом ответить на неосторожное слово. В чёрное одет, славит цвет этот Ворон нахохленный.
В белой рубахе Анагаст-риксич, ласков и добр. Волосы, как у Сампсы, длинны, белы, гребнем расчёсаны на прямой пробор. Миловиден Анагаст, с красной девою схож. Рядом с Божем сидит, на готов глядит внимательно, их грубый выговор подмечает, переспрашивает у отца непонятные слова. Думали готы: «Хорош будет бард, коль скоро любопытен так. Да тонок его слух, это заметно, да взгляд цепок, да голос высок».
Княжич Влах среди нарочитых удалец. По левую руку чадь-лучники сидят, по правую — чадь-кольчужники. Всяк перед Влахом другому равен, всяк княжичу предан сердцем и душой. Божа оставит, за Влахом пойдёт! Тур-сотник от него неотступен, готский взгляд чутко стережёт, к готскому слову прислушивается. Смел, порывист, с риксичем издавна волен в речах. Замечали друг другу малые кёнинги:
— Не Генериха ли сын? Лицо к лицу!..
Недавней памятью сильны, Божа одобрением дарили готы. «Он с кёнинга шлем снёс, одолел Германариха! Кому ещё удавалось такое? Он, говаривали, и Гиттофа однажды победил. Самого вризили