ка!»
Слушали вкрадчивые речи советника:
— Не время, Бож, обиды прежние считать. Пересилил ты мощь Ёрмунганда, после этого ещё более укрепился. Проезжая по вайхсам твоим, мы видели это. А слава о Файнцлейвгарде до Понт-моря дошла и за Понт перевалила! Знают теперь о тебе ромеи, упоминают подвиги твои их летописцы. Знают о тебе и в Александрии учёной, и в Антиохии богатой. Так же, как и нас, народ твой готами называют. Издалека не видят разницы, да и мы-то не во всём видим её; а приехать посмотреть — опасаются. Ибо грозная у тебя слава!
На эти хвалебные речи не ответил Бож, только с нескрываемой досадой взглянул в улыбчивое лицо Бикки, как на масляное пятно, и слушал дальше.
— Между тем, залита пожарами Гетика. Она скорбеть не успевает по погибшим героям. Здесь-то не слышен её стон, не виден её дым. Гунн идёт! И всё меньше у нас сил, чтоб сдержать гунна. Везеготы ушли, нет надежды на них. Наши кёнинги на запад смотрят, думают тайком: «Не лучше ли за горами укрыться, за полноводным Данувием?». Весь удар, Бош, пришёлся на нас. Подкосились колени у былой славы. И послал меня Германарих к тебе со словами о помощи. Вчерашний достойный враг может стать достойным союзником сегодня. Забудем прежние обиды! Ведь гунн Баламбер и тебе грозит, и в твой простор войдёт, сломив Гетику.
Не любили кёнинги советника Бикки, но с этими его словами и они согласились.
Ответил рикс:
— Не жаль мне Германариха, который мыслит одним днём и слаб памятью; не жаль и тебя, советник, ибо твои пути не совпадают с путями чести — мне ведомо это. Пусть бы Баламбер наказал вас за прежнее зло... Однако за всю Гетику многострадальную, за вдов и сирот, за стариков и младенцев призову постоять своё воинство.
Вздохнули с облегчением, поднялись со скамьи готские кёнинги. И Бикки поднялся, руку к сердцу приложил:
— Слова великодушные, что слышу, подобны самым дорогим сокровищам. Согласие твоё передам в Палатах. И ещё посмею сказать тебе, Бош... о! муж благородный... что ждёт тебя Амал Германарих на Данпе, готовит пир, готовит побратимство на века. Девы-служанки крутобёдрые начищают кубки, красавицы рукодельные вышивают скатерти, готские прекрасноокие жёны моют котлы, а знатные карлы уже режут овец...
Так сказав, пустился советник Бикки в обратный путь. И кёнинги-послы повеселели, хвалили великодушие антского рикса. «Выстоит, — радовались, — теперь наша родная Гетика! Единство с Бошем, побратимство с ним сокрушит любого Баламбера. Слава Бошу-союзнику!.. А теперь, побратимы, с вестью доброй скорее в Палаты помчим!..»
Готы больше не видели насмешек в глазах у градчих; и Веселинов уже не представлялся им таким враждебным. Оглянулись на градец, сказали: «Побратим!». И поклонились. Подумал Бикки: «Файнцлейвгард силён, потому что смел Бош. Своей головой кёнинг живёт, свои обычаи навязывает. А старое — рвёт».
Тур-сотник проводил готов к окраине...
Этим временем спрашивал Влах Божа-рикса:
— Нужно ли ехать тебе раньше времени в готские Палаты? Что пир? К чему он, когда уместнее дней не терять, ковать клинки и шить сёдла? С пиром тем не таит ли злого умысла прежний недруг? Можно ли так легко доверяться случайному послу?
Отвечал сыну Веселинов-князь:
— Если я не поверю готу теперь, то как я доверюсь ему в битве, как повернусь к нему спиной перед лицом общего врага?.. Не время Германариху счёты сводить. Помощи ищет, на четыре стороны глядит — не встанет ли кто рядом с ним против Баламбера.
— Ты добр, — сказал Анагаст.
— Ты легковерен! — сказал Велемир. — Коварство и вероломство — неизлечимая болезнь.
— Я поеду с тобой! — сказал Влах.
Однако Бож-рикс рассудил по-своему:
— Ты, Влах, останешься здесь; войско будешь готовить. Братья же твои со мной поедут в Гетику. Анагаст слева встанет, к сердцу ближе с песнями своими. Велемир-сын встанет справа, мечом харалужным встанет, острым и хрупким. Такой меч в умной руке должен быть! Теперь земле нашей, сыновья, поклонимся, и каждый, с благословения её, сделает своё...
САГА О РИКСЕ ИЗ ФАЙНЦЛЕЙВГАРДА
ир в Каменных Палатах! Пир!
Бож-рикс, союзник ант, приехал на празднество готских кёнингов. И с ним сыновья его, Велемир и Анагаст. И с ним известные князья: Леда-летт, Сащека Мохонский и Нечволод, рикс Глумов. И с ними мужей нарочитых, мужей лучших, семьдесят! Также Сампса-песнопевец был здесь.
Амал Германарих всех кёнингов собрал словами: «Тинг будет! Великий тинг!».
Удивлялись готы: «Что с Германарихом? Всё у него великим стало. Шаг ступит — великий сразу шаг, тинг собирает — и тинг велик. Слово велико, велико дыхание и сам кёнинг безнадёжно велик! И это тогда, когда Баламберова тьма наползает на готскую землю, Мидгард наводняет, наш, милый сердцу, Мидгард теснит. И даже Данп полноводный гуннами теперь иначе прозван. Говорят про него гунны: «Вар!»
Но славна ещё, несокрушима Гетика!
— Гетика велика!.. — говорит кёнинг.
Германарих на чёрном коне. Светлый рикс Бож в лёгкой скедии по Данпу плывёт, к Каменным Палатам правит. Кёнинг Амалов со свитою встречает Божа на высоком берегу, на пир зовёт.
Зал наполнили хозяева и гости. Шумно и весело было. Все перемешались. Витимер бок о бок с Велемиром сел, Гиттоф с Нечволодом, Ульрих возле Леды, Гунимунд рядом с песнопевцем и Анагастом-княжичем. Сащека место возле Бикки нашёл. У торцовой стены — Бож с Германарихом. Во главе всего друг к другу полуобернулись.
Речами начинали, кончали кубками. И чем обильней вино лилось, тем длинней и громче речи были, сильнее звенело злато-серебро. Нарочитых кольчужников малые кёнинги называли не иначе как побратимами, подливали вино им и себе. Так, назвавшись братьями, менялись кубками, менялись оружием, друг за друга ручались.
Говорил Бикки:
— Везеготы не чтут более Балта-предка! Ромеям продались, в горах Мезии спрятались. Гнильё поедает род трусливых! И рады этому. Лишь бы свои презренные головы сохранить, укрывшись у нас за спиной. Отказали в союзе нам малодушные, свои болящие животы лечат!
— Победим Баламбера! — выкрикнул Гуннимунд-сын.
Поддержали кёнинги из свиты:
— Водан с нами!
Мрачен сидел вризилик Гиттоф. Ничего не ел, ничего не говорил и сказанного как будто не слушал. Он протягивал виночерпию глубокий кубок и требовал коротко: «Вина!». И пил, и пил, и пил!
Советник Бикки с опаской косился на Гиттофа, но, по обыкновению, не мог по лицу вризилика понять, что на уме у него. И волновался от этого Бикки.
— Победим Баламбера! — вторил Гуннимунду Витимер-исполин.
— Вайан! — кричали готы и стучали ножнами о каменный пол.
— Поможет Бош!
— Слаб Баламбер! Мидгард — на века!
— Фрамеи!..
Германарих говорил Божу:
— Третья битва решит всё. Баламбер! Баламбер! Баламбер! Не похож он на гунна... Скорее — на гота. Испепелить! Смешать дерзких пришлецов с готской землёй. Ни один живым не уйдёт. Жестокость! Трижды на три! Только жестокость поможет мне. Гору воздвигну из гуннских голов. Всё нутро Баламбера своими пальцами переберу. Что куда годится, решу: что-то отдам псам, что-то скормлю рыбам, раскидаю птицам, а что-то... себе у изголовья положу, на память.
Так говорил кёнинг Амалов. От выпитого вина блестели у него глаза, от ненависти — краснели. Изгибались, подобно рысьим копям, сухие жилистые пальцы. А весь Германарих похож был в этот миг на старого нахохлившегося орла, что сидит на камне посреди бескрайних степей и, полуприкрыв глаза дряблыми веками, с нетерпением ждёт своего последнего боя. И грозные когти, и тяжёлый клюв, и сильная шея готовы к нему; и готово сознание, приемлет грядущую смерть. И легковесный мозг птицы понимает только одно — жестокость, и чтит её превыше всего. Ни памяти, ни жалости, ни чести, ни мысли даже о своей участи. Мозг горит, мозг одержим жестокостью, мозг болен.
Бож-рикс слушал молча. Он вглядывался в черты кёнинга и поражался, видя быстрое, уловимое глазом, превращение человека в зверя... Всё человеческое наконец ушло; остался клюв, остались когти, и остался птичий мозг, насквозь пропитанный жестокостью.
— Фрамеи! — кричали готы. — Слава Амелунгам!
Витимер-кёнинг говорил громко:
— То Валент зазвал везегота — не иначе. Хитрый ромей везсготом прикрылся.
— Ложь!.. — оспаривал Винитарий, сын Валараванса. — Везегот трус! Сам поклонился надменному ромею. Он просил: «Дай нам хлеба и мяса, мы дадим тебе защиту!» Везегот продался за еду, у него — рабское нутро. Везегот в Мезии закопал свою честь. И уже не вспомнит никогда — под каким камнем!
— Везегота обманули, — сказал Ульрих-кёнинг, примиряя побратимов. — Он, поверьте, не долго будет терпеть унижение. Вспомнит Балта!
— Кто Балт? — спросил Велемир-риксич.
— Предок из Ландии, — сказал Витимер. — С Амалом вровень был. Анс-полубог!
— За Балта! — выкрикнул Гуннимунд и плеснул себе вина.
— Пусть возродится дух предка! — призывали готы.
— Горе Валенту!
— Горе Баламберу!
— Поможет кёнинг Бош! Вайан!..
И снова стучали кёнинги из свиты ножнами о каменный пол, начинали и обрывали героические песни. Вризилик Гиттоф, по-прежнему не участвуя в спорах и разговорах, не поддерживая призывов и песен, жадными глотками пил вино, взгляд же его оставался твёрдым. И пугал этот взгляд советника.
Амал Германарих, склонившись к уху рикса, говорил:
— Не верю Гуннимунду! И Витимеру не верю, и Винитарию! Везегота клянут, а сами по его следу сбежать рады, к ромею за подачкой приползти... Ждут, подлые, ждут смерти моей. Но не дождутся! Всех, кто здесь сидит, переживу.
Так говорил готский кёнинг. А глаза у него были беспокойны и красны. И отяжелели, припухли веки. И белел, и подтягивал к щеке край верхней губы словенский шрам.
Уже совсем тихо и зло нашёптывал Германарих:
— Мы, готы, окружены врагами. Над нами нависло пророчество Вёльвы. Ты не знаешь его. Оно страшно! И оно сбывается. Мы убеждаемся в этом всё больше... Враги! Кругом враги. Хотят перебороть наш древний дух. Ползут, ползут со всех сторон, скалят острые зубы. По ночам приходят хороводы мертвецов. Неслышный, полупризрачный приезжает Рандвер на бледном коне. Он говорит со мной словами Локи. Я гоню его, я прохожу сквозь него. Но Рандвер не уходит. Тогда я ловлю его; а поймав, вешаю, вешаю, вешаю... Из пустых его глазниц на меня смотрит тьма. Тьма смеётся. Не поверишь! Тьма говорит: «Ты, низменный, хочешь повесить Гапта!» А Гапт старше Амала. Гапт видел Вёльву. Я вешаю его. Что есть силы тяну тетиву, а петля... всё туже затягивается у меня на шее. Разве не страшно это?..