— Баламбер на Суртра похож!
Кричал Амал Германарих, крепкие зубы скалил в небеса:
— Клинья! Да не ц ладонь бей — в запястье!..
«Страх! Страх!.. Даже распятый, он страшен!»
На востоке дымы подпирали небо, удушливым валом подкатывались к Мидгарду остроготов.
— Суртр! Суртр!
— Будь проклят! Волчий век настал, чёрный век. Брат идёт на брата. Пойдём, Гапт. Ты чист! Не для тебя зрелище это.
— Будь проклят! — выстукивали копыта.
Вризилик на крепком коне. Вризилик меч поднимает, хочет вонзить его в огненосную глотку Суртра.
— Рандвер, прочь! Прочь, страх!..
— Что с кёнингом? — спрашивали друг у друга готы.
— Велик наш кёнинг! — отвечал советник Бикки.
— В запястье бей, пёс!
«Страх! Страх!»
— Вечен человек! И с ним добро — вечно...
Багряным стало поднебесье. Солнца нет. Тьма!
Страх! Волчий век. Красен небосвод. Фенрир разжёвывает солнце. Далёкий окоём залит красным. Суртр? Кровь?
Огромный безобразный Ёрмунганд, мировой змей, сполз с далёких гор, прошипел: «Тор-страж! Сражён будешь!». И вышел на поединок светлый Тор, сын бога Водана. И был Тор Ёрмунгандом сражён. Сотрясались далёкие горы, сотрясался голубой Мидгард. Улетающие птицы виделись чёрными крапинками в сером небе. Змеи выползали из нор и сплетались в большие клубки. И шипели змеи вместе с Ёрмунгандом.
Горячий удушливый ветер налетел с востока. Он нёс пепел и пыль. Он нёс на своих плечах крылатых гуннских коней. Сам Баламбер впереди. На Суртра похож. «Горе готу! Горе Валенту!» «Вайан!» — отвечали многострадальные земли Гетики. Перепуганные эльфы прятались на покинутых людьми полях, головы свои прикрывали камнями.
Копыта, копыта стучат. Беспокойно хлопают крылья.
— Будь проклят ты, низменный!
— Вечен человек! И с ним добро вечно...
САГА О ПЕСНОПЕВЦЕ
, пойте, ветры! Ковыль белёсый клоните к земле. Ветры, меха свои раздуйте, гуляйте вволю под голубым. Расти, трава, зеленей, наливайся соками, бегите, ручьи. Теките, реки синие. Солнце, свети!
Нет жизни человеку. Век настал волчий. И сзади, и спереди, и в лесу, и в поле волки снуют. И плывут они по морям безбрежным, плавниками запаслись. Проросли у волков крылья, расправились. Вровень с птицами теперь волки стали, гнёзда птичьи заняли, на высоких скалах сидят. Нет житья!.. А в Гетике люди оволчились, по лесам разбрелись, по логовам. В Палатах же волки сели. И вино теперь пьют, виноград нахваливают, благословенный плод, с блюд едят серебряных, старинных, вавилонских, подвигами недавними друг перед другом похваляются, мощными зубами разгрызают кости...
Много дней, много степей проскакал Сампса. Торопился песнопевец, коня загнал. И возле трупа коня лежа, землю пальцами царапал Сампса, пальцы в кровь изодрал, обломал ногти. Думу думал горькую. Горькие слёзы глотал. И, кроме горечи, ничего не надумал, и только горечь вкусил.
Волчий век! И вокруг песнопевца собрались волки. В стороне, голодные, повизгивали, стороною кружили, косили глаза. Близко не решались подойти, издали белые зубы скалили. Ждали: человек уйдёт, волчий пир настанет. Славно! Славно! Урчит утроба: «Пир!» Животы к хребту поджаты. Неуёмная, бежит слюна. Лапы от нетерпения дрожат. Вздымаются матёрые загривки.
— Псы!..
Волчья радость, волчья сыть! Ушёл человек. Нет ему житья. Не его век настал. Набросились на тёплый ещё труп коня, распороли брюхо, раскроили грудь, по частям на стороны растянули. До ночи пировали; подвигами друг перед другом похвалялись — клацали в сумерках мощными клыками... Сытому волку тёмный овраг всего милее. И, наевшись, до рассвета в овраге отлёживались. Сытому волку ночь — крыша. Сытому волку луна — песнь.
— Да ещё, слышишь, брат, сказывали люди, что век наш настал. Чем не жизнь? Чем не песнь? Чем не радость?.. Сытно отрыгнём, на луну повоем!.. Ах, развернись, волчье нутро, покрой безграничную землю. Что ни захватишь, всё твоё! Никто не оспорит, никто не скажет: «Верни!».
Ушёл человек, канул во тьме века волчьего, был унижен, был распят, уступил дорогу зверю достойному, зверю жестокому, зверю в шкуре серой да с клыками крепкими. Слаб человек, не о том думает, не тем занят. Брат на брата идёт, вместо того чтоб огни зажигать новые и новые дороги торить.
— Славно! Славно!
— Свети, луна, волчье солнышко! Песнь тебе споем, сыты, наконец. Морды лапами утрём, слизнем с губ жир да запоем. Ох, запоем! Подвиги восславим.
Торопился Сампса к антским просторам, запахи родных лесов уже различал, блеск антских шлемов с окраин Гетики видел.
Там, на краю леса, врыто в землю копьё. Там в годы лучшие сказал светлый Бож-князь: «От этого леса к Полуночи — моё!». Тогда ещё прятались волки, не плыли по морю, не плыли под облаками, в гнёздах птичьих не сидели, не пировали в палатах.
Сложил ли песнь о риксе?
И прислушался Сампса к песне у себя в груди. Что кантеле? Струнами мне — стебли ковыльные. Серебристы, нежны струны мои. Голос мой — голос ветра перелётного. Шаг усталый — слово. Боль и горечь — смысл. Так древний Вяйнямёйнен пел. От песен его вырастали леса, озёра множились, углублялись болота; от песен его усмирялись земные и небесные стихии. И Сампса сложил такую песнь. От неё, казалось, остановился в стороне Дани, от неё на землю дожди пролились, буйные ветры понеслись вспять. Привольная степь зазвенела струнами-ковылем. Шаги песнопевца сотрясали землю. От этих шагов разбегались дороги, на четыре стороны разбегались. Множились на дорогах, всё громче звучали шаги людей.
— Вечен! Вечен!.. — шаркали подошвы.
— Вечен человек! — стучали копыта коней.
Скрипели колёса, клубилась пыль. На четыре стороны! На весь Мидгард! От Ландии до Понт-моря затаились, стихли волки. Выронили кубки, уши прижали и поджали хвосты злобные псы-Норн. Песнь далеко лилась!
— Вечен! Вечен!.. — скрипели оси колёс.
Тряслись на ухабах возки. Люди понимали друг друга и говорили:
— Какова песнь! Добро-то вечно! Кто это сказал?
— А мы не ценим! — отвечали, сокрушались. — Каждый себе. И всякий за себя зубы скалит. Прежде чем руку подать, подумает плохо. Мимо истины идём!
— Век-то волчий!.. — неслось глухое из оврагов.
А люди шли. По всем дорогам шли, от Ландии до Понт-моря. Холодный равнодушный мир постепенно отогревался у них в душах.
Люди пели песнь Сампсы!
И все, кто меч держал, меч тот выронили. И поднять его не могли, пока песнь звучала, пока стоял в стороне полноводный Данн, пока звенели ковыльные стебли.
Славно! Славно!
САГА О КЁНИНГЕ АМАЛОВ
оклонились, доложили готы:
— Кёнинг! Мерлик-князь привёл Баламбера. К Палатам запомнил дорогу. Войска подходит — тьма! Не одолеть их нам, кёнинг.
Кровью налились глаза правителя готов:
— Что? Слабейшие! Взроптали не вовремя. Не сломлен ещё готский дух.
Ещё ниже поклонились готы:
— Что готский дух, кёнинг? Сметёт нас Баламбер, ибо мы — щепка под копытом его коня.
Кричал на свиту Германарих:
— Трусцой на запад?.. Морды отъели на долгих пирах. Посмотришь на вас и одним видом сыт. И это побратимы мои! Забыли железа запах, забыли запах крови и тяжесть кольчуг, забыли, как гордый клинок режет воздух и тешит воителя слух, забыли... Только и знаете, как блюда ловко делить, как за столами господскими выглядеть соколами — ими не будучи... В стремя, презренные! В стремя!
Проглотив обидные слова, пошли малые кёнинги, воины испытанные, по оставшимся вайхсам. И говорили там под каждой кровлей: «Хозяин! Седлай коня, возьми в Палатах меч! Собери сыновей своих. С Баламбером говорить будем. Тинг близится!» — «Вайан!» — тихо отвечали хозяева и с горечью глядели на своих подрастающих сыновей.
— Без радости отвечаешь, хозяин! — говорили кёнинги. — Дух сломлен? Не к лицу грозному карлу усталость перед битвой. Где твой старший сын, что хотел быть пахарем?
Совсем не грозно отвечал отец-гот:
— Под Файнцлейвгардом лежат кости сына моего старшего. Не быть ему пахарем. И никем уже не быть.
— Где средний твой — тот, что кёнингом хотел стать?
Качал головой отец-гот:
— Не станет кёнингом средний сын. В аланских степях он раздавлен был гуннским конём. Не остыли ещё угли после поминального огня.
— Младших-то у тебя много! — удивлялись кёнинги.
Отвечал им печально гот:
— Младшие ещё матери по пояс.
— Тогда сам иди. И знай: ты хозяин Мидгарда! Поэтому говори громко, чтобы далеко слышалась твоя речь, чтобы в голосе железо было, чтобы враг трепетал!
И брал старый гот свой хлеб, и седлал коня, выведя его из борозды. И шёл гот в Палаты, где Амал Германарих кричал новому войску:
— Фрамеи выше!
И в голосе кёнинга слышалось готам железо. Поэтому сами они выше поднимали копья, выше поднимали головы. И речь готов была громка. Было далеко слышно, что не сломлен дух острогота.
Однако не трепетал дикий гунн. Многими полчищами, в несколько потоков, приближался к Данпу. Мерлик-князь указывал Баламберу путь. Да и что указывать! Такое войско мимо не пройдёт. Широк охват, безмерна глубина. Всю прекрасную Гетику вытоптали. «Вар! — кричали. — Вар близко! Великая река!»
Горе готу! Горе империи ромеев!..
И на этот раз войско Германариха было разбито. Раздробленный Мидгард лёг под гуннское копыто. Сам Великий кёнинг был тяжело ранен. Гуннимунд-сын, Витимер-кёнинг и Винитарий, сын Валараванса, спешно поделили между собой всю Гетику и, подняв с обжитых земель всех, способных идти, увели их за собой на запад. На Запад же пало солнце. Дани был в крови, Данп был красен.
— Вар! Великая река! — восхищались гунны и поили в Данпе своих лошадей.
Баламбер обещал:
— Теперь много будет таких рек.
А сломленные готы уходили всё дальше. Пройдя крутые горы Дакии, они переправились через Данувий в верхнем течении и остановились в ромейской Паннонии.
Гуннские конницы осадили Палаты Германариха. И не опасались удара в спину, земли у них за спиной были пусты. Развалины же, что высились перед ними, казались наполненными богатствами — так упорно защищали их готские щитоносцы и малые побратимы кёнинга. И манил гунна богатый, сплошь заставленный городами, Запад. Торопил Баламбер, всё новые силы бросал на каменные стены. Но крепко держались готы, умело бились.