Даже моя дорогая и ужасная Вальтрауд, которая болтливее и глупее попугая, поняла, что генерал продиктовал эту записку, чтобы ввести в заблуждение бурбонских шпионов. Всем известно, что в Барселоне их было больше, чем мух на крупе мула. Итак, ровно в девять дон Антонио действительно поднялся на Монтжуик в сопровождении многочисленной охраны. Эта процессия была видна издалека. Потом Вильяроэль предполагал незаметно спуститься обратно в город к одиннадцати часам, намного раньше обеденного часа в наших средиземноморских краях, и возглавить наступление.
Казанова на заседании правительства был вне себя с тех пор, как ему сообщили, что бурбонские войска начали рыть траншею. Он разнервничался и, когда на глаза ему попался один из наших генералов пехоты, накричал на беднягу, сорвав на нем свою злость:
– Раз уж вы отправляетесь на пир, который устроил себе Вильяроэль на Монтжуике, передайте ему эти слова: барселонцам трудно будет переварить, что врагу никто не мешает вести работы!
Генерал, разумеется, предупредил дона Антонио и, находясь под впечатлением от полученной взбучки, еще больше раздул слова Conseller en Cap[119]. Дону Антонио, таким образом, пришлось отложить наступление и отправиться налаживать отношения с правительством. Но Казанове оказалось мало того, что он сорвал хитроумный план Вильяроэля, – этот адвокат не успокоился, даже когда понял, в чем состояла хитрость. В довершении всех бед он начал вмешиваться в планы военных действий. Я по-прежнему думаю, что никто в осажденной Барселоне так и не понял, как трудно было дону Антонио сохранять спокойствие и не выходить из себя. Казанова наделал столько глупостей, что о каждой из них и упоминать не стоит.
Пока Казанова спорил с доном Антонио, я лежал, свернувшись в клубок на дне первой параллели, кое-как прячась от выстрелов нашего великолепного артиллериста, любителя петрушки Франсеска Косты.
Еще до рассвета Коста, который всегда действовал по собственному усмотрению, не стал дожидаться приказов правительства или военного штаба. Он переместил восемь мортир и сорок две пушки, и все орудия начали поливать градом бомб и картечи первую параллель (и заодно меня, несчастного).
Об этом обстреле я скажу только, что, если существует артиллерийское искусство, утро 13 июля должно быть запечатлено навеки в анналах истории. Ядра мортир описывали в воздухе точные параболы, дымовой след служил тому доказательством. Некоторые из этих камней весили больше пятидесяти килограмм и сметали все на своем пути. Там, где они падали, к небу взлетали струи земли, от габионов и фашин не оставалось и следа, а расколотые прутья от корзин летели в разные стороны, точно остро заточенные стрелы.
Майоркинцы Косты стреляли попеременно каменными ядрами и взрывными снарядами. Оказавшись на высоте двух или трех метров от земли, эти снаряды вспыхивали белым и желтым огнем и разметывали над головами солдат в траншее раскаленные докрасна осколки картечи. Требуется большая сноровка, чтобы фитиль догорел ровно в нужное время, как раз над траншеей – но не слишком высоко, потому что тогда картечь разлетается слишком далеко, и не у самой земли, ибо в этом случае осколки туда зарываются. Когда стены города защищает такой искусный артиллерист, как Коста, противнику остается лишь копать траншеи – очень глубокие и узкие, сокращая площадь, уязвимую для его смертельных ударов. Если помните, я убедил Вербома в необходимости обратного, и на его планах траншеи стали широкими и неглубокими.
Но как вы знаете, в это время я был не рядом с нашим артиллеристом, а на бурбонских позициях, и мне, по иронии судьбы, приходилось испытывать непревзойденное искусство Косты на собственной шкуре. Бомбы разрывались прямо над моей головой, и из них фонтаном вырывались струи картечи. Мне вспоминается запах влажной и теплой земли в окопе, стены которого еще не успели укрепить досками. Вокруг меня, над моим телом и под ним десятки землекопов тоже прятались от огня и, скрючившись, стонали от страха при каждом новом взрыве. Наступательная Траншея напрягает до предела все чувства людей, которым приходится в ней очутиться, потому что они оказываются в критической ситуации и вынуждены бороться за свою жизнь в трех измерениях. На земле им приходится прилагать все усилия своих рук, с неба на них падают бомбы, а под землей их подстерегают мины. И к этому еще следовало бы добавить четвертое измерение – время. Продвижение работ в траншее поддается точнейшему измерению, в мире нет ничего проще, чем этот расчет. Однако дело обстоит так только для Mystère или для Отмеченного десятью Знаками. Инженеру осаждающих крепость войск кажется, будто работы продвигаются со скоростью улитки, а инженер, ответственный за оборону, думает, что траншея растет не по дням, а по часам. Наступательная Траншея – это одно из самых совершенных творений человечества и одновременно сооружение, которое строится в самых диких условиях.
Наконец, после полудня из города выплеснулась тысячная толпа готовых на все людей, моих вчерашних дорогих соседей. Я выглянул за парапет и увидел, что проходы в частоколе заполняются людьми, которые собираются атаковать только что вырытую траншею.
Началась страшная заваруха. Осажденные штурмовали одновременно центральную часть траншеи и оба ее фланга, правый и левый. Кавалерия оказывала поддержку пехоте, атакуя слева и справа. Артиллерия обеих армий стреляла не переставая; и в этой неразберихе, в облаках пыли и дыма, трудно было разобрать, кто кого убивал. Сначала я собирался спрятаться в каком-нибудь укромном месте и выждать момент, когда атакующие части минуют мою позицию, а потом заявить о себе и уйти вместе с ними за городские стены. Прекрасное решение, не правда ли? К несчастью, задуманная мною стратегия не учитывала моей знаменитой трусости. Здоровенные детины сотнями мчались прямо на меня, они были пьяны и вопили, точно боровы, которых режут. Мне показалось, что я узнал бойцов недавно созданной части – гренадеров капитана Кастельарнау.
«Господи помилуй, – подумал я, – эти ребята разозлились не на шутку». Построение из трех нормандских полков попыталось их остановить, но гренадеры были движимы какой-то дьявольской силой. Они захлестнули нормандцев, разделались с ними ударами штыков и двинулись дальше. Когда гренадеры Кастельарнау оказались поблизости от меня, я различил их налитые вином глаза и сказал себе в ужасе: «Марти, с этими ребятами шутить не стоит». Они продвигались вперед со штыками наперевес, хрипло выкрикивая что-то своими пьяными голосами, славя святую Евлалию и добивая раненых. Нормандцы были разгромлены, и теперь ничто не защищало первую параллель от их удара.
Солдаты, штурмующие укрепления противника, никого не узнают. Никого! Они охвачены бешенством, а я сижу тут в своем новеньком белом мундире. И тут мне пришла в голову одна идиотская мысль – никогда за всю мою долгую жизнь среди военных ничего глупее не рождалось в моей голове: «Мамочка моя, сюда идут наши. Спасите-помогите!»
– Бегите, бегите! – закричал я землекопам, которые меня окружали. – Давайте смоемся отсюда, прежде чем мятежники перережут нам глотки!
Окружавшие меня люди, все простые работники, увидев, что я убегаю, растерялись. На нас наступали пьяные гренадеры Кастельарнау, а тем временем Коста и его майоркинцы бомбардировали наши позиции с дьявольской точностью. И что говорить: если даже сам офицер пускается в бегство, зачем оставаться на позиции простым рабочим, на которых вообще не распространяется воинская дисциплина?
Вся бригада отступила вместе со мной. (И, честно говоря, правильно сделала, потому что, как мне стало известно позже, те немногие, кто остался на месте, были зверски убиты пьяным отрядом, который взял наш окоп на абордаж.) Но большинство побросало свои лопаты и кирки, тачки и наполовину заполненные габионы и бросилось бежать с фантастической скоростью. Некоторые так перепугались, что – представьте себе – обогнали даже меня!
Штурм завершился без особых последствий. Это был не настоящий пожар, а просто один язык пламени, важный только для тех, кто погиб в его огне. Но кого интересовали погибшие? Части, осуществившие вылазку, действительно заняли траншею, разрушили и разорили в ней все, что смогли, но сразу после их отхода окопы снова заняли четыре тысячи бурбонских солдат, землекопов и саперов, которые принялись копать с новыми силами.
Какой-то полковник вручил мне донесение о событиях этого дня, чтобы я передал его Джимми. Хотя это было строжайше запрещено, по дороге на хутор Гинардо я набрался наглости и прочитал послание. Только в первые сутки строительства траншеи потери составили 648 убитыми и ранеными. Записку подписал сам Вербом, и (по иронии судьбы!) именно мне предстояло вручить ее Джимми.
Я вошел на хутор Гинардо с этим посланием в руках, размышляя о том, насколько велики были бы их потери, если бы нам больше повезло, и застал Джимми в его кабинете. Он стоял у окна и смотрел на город. Побоище, которое только что свершилось перед его глазами, нисколько его не волновало. Бервик кусал кулак, предаваясь своим мыслям. Потом он обернулся, посмотрел на меня и снова стал глядеть в окно.
С губ его срывались стоны, и он то и дело повторял:
– Умирает, умирает, умирает…
– Но кто? – закричал я. – Джимми, кто умирает?
– Королева, королева, королева…
Я вытаращил глаза:
– Королева Англии? При смерти? – Я торжествующе махнул кулаком в воздухе. – Но, Джимми, это же замечательно!
Боже мой, какое грустное совпадение. По причинам диаметрально противоположным эта новость могла быть на руку нам обоим.
Весы английской политики могли с легкостью поколебаться, ибо на их чашах располагались две партии, tories и whigs[120], по очереди правившие страной. После смерти королевы Анны, которая отстаивала линию поддержки Монстра со стороны Англии, смена правительства казалась неизбежной. А если Лондон восстанет против Парижа, союза с Барселоной ему не избежать.