В Англии существует власть, которая делает честь этой стране и которая неизвестна государствам с деспотическими режимами: это власть общественного мнения. Газетенки Лондона беспрестанно публиковали критические статьи и издевались над внешней политикой правительства. «Каталонский вопрос» стоял чрезвычайно остро и обсуждался в парламенте.
Не будем предаваться самообману. Если Греция эпохи Перикла отправила экспедицию на Сицилию, то лишь потому, что это решение подготовили демагоги страны. Англия руководствуется лишь собственными интересами, а их определяют общественное мнение или частные спекулятивные задачи. Но если англичане придут нам на помощь, какое нам дело до их побуждений? У Англии не было соперников на море, и их корабли без труда прорвали бы блокаду французского флота. И точно так же, как это случилось в 1706 году во время первой бурбонской осады, английские корабли доставили бы в Барселону подкрепления и продукты, что улучшило бы настроение в городе. Осада порта, который не заблокирован с моря, по природе своей невозможна, как dixit[121] Вобан.
Со смертью английской королевы любая отсрочка приговора начинала играть важнейшую роль. Два или три дня, которые нам удалось бы выиграть у будущего, могли в корне изменить все. И мой план траншеи был такой отсрочкой.
А Джимми? Кончина королевы могла стать событием, которое придало бы новый смысл всей его жизни. В Англии начнутся брожения, престолонаследие окажется под вопросом. Бервик родился, чтобы царствовать, а сейчас, когда наконец такая возможность ему представлялась, он торчал здесь, в нескольких тысячах километров к югу, и был вынужден заниматься делом, которое его абсолютно не интересовало. Никому не дано вести осаду крепости на юге и одновременно возглавлять династический переворот на севере. Джимми придется выбирать.
Хотя Бервик и казался космополитом, на самом деле он был англичанином до мозга костей. Когда его отца, последнего католического короля Англии, отправили в изгнание, Джимми получил воспитание при французском дворе. Министры Монстра возвысили его, и все таланты Бервика получили развитие, несмотря на его незаконное происхождение. Но в качестве французского наемника он никогда бы не занял ведущих позиций. К 1714 году все необходимые регалии Джимми уже заслужил – ему было что предъявить в Лондоне. Победитель тысячи битв и маршал мира. Терпим в области религии (само собой разумеется, ведь сам он ни во что не верил), миротворец в конфликтах между различными партиями (Бервик не верил и в них), верный слуга тем, кто мог его возвысить (он умел пользоваться всеми и готов был всем служить). Вобан, политически наивный, как Цицерон, был сторонником республики добропорядочных мужей. Джимми не верил ни в какое государство, если только его не возглавляли бы он сам (и еще несколько таких же порочных типов). И тем не менее он продолжал служить Монстру, который направил его в Испанию. Невозможно было себе представить, что он покинет осажденный город сейчас, когда после смещения Пополи прошло так мало времени. Монстр содрал бы с него за это три шкуры. Смерть королевы заставляла Джимми выбирать между обязательствами перед Францией, которая его взрастила, и своей судьбой.
У него было предостаточно причин нас ненавидеть. Мировая война, продолжавшаяся долгие четырнадцать лет, завершилась. А какие-то безумцы из Барселоны не желали с этим согласиться и лишали его королевского будущего. Я сопровождал его много дней подряд, и он мог бы поинтересоваться причинами подобного фанатизма, но ему ни разу не пришло в голову спросить. Джимми начал осаду и закончил ее, даже не полюбопытствовав, кто его враги и что они защищают. Мне кажется, ненависти к нам он не испытывал, потому что не задумывался о добре и зле. Бервик был к нам равнодушен и просто видел в нас препону.
И тут он заболел. Врачи не смогли разглядеть очевидного: то был не столько телесный недуг, сколько трещина в самом ядре его души. Он мог остаться верен Монстру и завершить осаду. Или предать его, отправиться на поиски своей судьбы, вернуться в Англию в качестве претендента на корону и наконец-то царствовать, взойдя на трон или посадив на него одного из своих пустоголовых сводных братьев. Продолжать влачить лакейское существование или поставить на кон все.
Напряжение выразилось в жестокой лихорадке, и свойственное Бервику рвение в военных делах только ужесточило болезнь. Он проводил весь день в постоянном движении, самолично проверяя все, особенно поступление материалов и снаряжения для работ в траншее. Когда он возвращался на хутор Гинардо, у него не хватало сил даже для того, чтобы снять латы. Я распускал ему ремни. Пот настолько пропитывал его кожаный нагрудник, что мне казалось, будто я срываю панцирь с черепахи. И пока я раздевал Бервика, горя от ненависти к нему, он поворачивал ко мне лицо и спрашивал:
– Ты ведь никогда не предашь меня, правда?
Джимми был неисправимым эгоистом, примитивным деспотом, чьей самовлюбленности не было границ. От лихорадки он начал бредить по ночам. Trench… Go!..[122] Его шепот выводил меня из себя.
Однажды утром Джимми не смог подняться и провел в постели весь день, обливаясь потом. К вечеру на хутор явился дежурный офицер, чтобы получить пароль. Им оказался не кто иной, как Бардоненш.
В тот день он показался мне еще более исправным офицером, чем обычно, в его глазах светилась доброта, никакие предрассудки не омрачали его душу. Мой старый знакомый застал нас обоих в постели, полуодетыми. Я поддерживал тело маршала, и мои руки были влажны от его пота, запах наших тел смешивался в воздухе. Однако Бардоненш ничего не сказал, никак не выразил своего мнения. Он только осторожно сделал пару шагов вперед, поднял брови, глядя на тело Бервика, бившееся в конвульсиях, и тихонько, сочувственно сказал:
– Бедный он, бедный.
Дело не терпело промедления, я похлопал больного по щекам и позвал:
– Джимми, Джимми, войскам необходим пароль.
Он посмотрел на меня, изгибаясь, точно его обуял дьявол, закатил глаза, и с его губ сорвались какие-то рокочущие звуки. Потом он отрешенно прошептал:
– Loyalty[123].
– Он умирает, – сказал мне Бардоненш сочувственно и печально, – и это кошмар. При осаде крепости нельзя сменять командование три раза за столь короткое время.
Располагая таким свидетелем, мне ничего не стоило убить Джимми: никто не обвинил бы меня в смерти, которая показалась бы всем закономерной.
Но я его не убил. Не смог. И да простят меня мои мертвые.
Бервик бился в ознобе и провел эту последнюю ночь, цепляясь за мои бока с такой силой, что у меня потом три дня болели ребра.
– Скажи, что ты меня никогда не оставишь. Только не ты, – шептал он в бреду. – Trench… Go!.. King… Kingdom…[124]
К пяти утра его руки разжались. Я положил ладонь ему на лоб. Жар спадал. В моей душе возникли благодарность и одновременно досада. (Мне и без тебя ясно, что это звучит противоречиво. Но так и напиши!)
Когда он уснул, я потихоньку оделся и смылся.
Мой побег с хутора Гинардо облегчался тем, что никому в голову не могла прийти такая нелепица. Какой же дурак будет возвращаться на тонущую посудину, если спасся при кораблекрушении и оказался в шлюпке? Никто не мог подумать, что настоящий французский офицер, красавчик в мундире с иголочки, намеревается перейти линию фронта, чтобы оказаться в умирающем городе.
На горизонте уже занимался рассвет. Я совершил длинную прогулку по внутренней стороне кордона, чтобы добраться до самых удаленных от траншеи ворот. Она осталась слева от меня, освещенная вспышками артиллерийских батарей обеих сторон, которые обменивались выстрелами. Тысячи людей трудились в траншее; сейчас именно там сосредоточивались все силы осаждающих. Итак, следовало быть от нее как можно дальше.
Однако бродить по бурбонскому лагерю могло оказаться делом небезопасным, а потому я наконец остановился у первых попавшихся мне ворот. Их охранял целый отряд караульных, чтобы отразить любую вылазку барселонцев.
Так вот, одним из преимуществ человека, который смывается из генерального штаба, является то, что ему известен пароль.
– Верность!
Я на ходу величественно повел рукой, приказывая, чтобы мне открыли ворота. Они подчинились. В конце концов, им было приказано не пропускать мятежников в лагерь, а не преграждать дорогу французскому офицеру, который решил выйти за кордон с каким-то секретным поручением.
Оказавшись снаружи, я сразу почувствовал, что глаза караульных сверлят мне спину. (Эти белые бурбонские мундиры, какими бы грязными и рваными ни были, всегда мешали осаждающим во время ночных боев. Поэтому они так боялись выходить за свой любимый кордон.) Несколько минут я прогуливался, делая вид, что осматриваю внешние заграждения, глубину рва вдоль кордона и кучи дров, возвышавшиеся на расстоянии тридцати метров друг от друга. Они были приготовлены для того, чтобы вспыхнуть в случае штурма, освещая и ослепляя нападающих. Когда я оказался достаточно далеко и предрассветные сумерки почти поглотили мою фигуру, я бросился бежать. Ноги в руки, Суви!
Они не стали стрелять. Может быть, не увидели меня, а может, предпочли не обращать внимания. Обычно солдаты знают, что вмешательство в дела офицеров не приносит им ничего, кроме неприятностей. Тем лучше. Джимми и все остальные подольше не узнают о моем побеге.
Приблизившись к городу, я растянулся на земле и пополз, работая локтями и коленями. Передвигаться по земле на подходах к городу означало постоянно спускаться и подниматься, словно на волнах. Когда стены были еще далеко, я столкнулся с каким-то субъектом, который полз по ничейной земле, как и я сам, но в противоположном направлении. Я заметил его заранее, потому что почва, изъязвленная ядрами и снарядами, не достигшими своей цели, была полна ям и колдобин. Точно два дождевых червя, мы смотрели друг на друга, не зная точно, как нам поступить. Когда началось строительство траншеи, самые робкие горожане и наемные солдаты потянулись из города в сторону кордона противника. Ничего удивительного в этом не было: город был обречен.