Вот задача, которую должны были бы разрешить философы от военной юриспруденции: если два дезертира встречаются на оспариваемой воюющими сторонами территории, обязаны ли они убивать друг друга? Мы решили, что не обязаны. Он сделал вид, будто не заметил меня, и я поступил точно так же. В полумраке мой взгляд различил еще человек двенадцать, которые ползли, словно черви, за первым дезертиром. Поравнявшись со мной, они посмотрели на меня без злобы, но таким взглядом, каким обычно провожают сумасшедших. К концу осады почти все профессиональные солдаты дезертировали. Следовательно, к этому времени мы уже превратились в армию горожан, бывших соседей по улице.
Передо мной выросли наши несчастные бастионы и стены, возвышавшиеся в темноте, точно огромные гнилые зубы. В моем неразумном возвращении был виноват отчасти дон Антонио. Если подумать хорошенько, осада Барселоны превратилась в дуэль двух настоящих лидеров. С одной стороны стоял Джимми – хитрый и извращенный обитатель высших сфер общества, махровый эгоист, воспитанный в Версале. А напротив него был дон Антонио – очаровательный кастильский чудак, самоотверженный до безумия, настоящий работяга, чуждый изысканных манер плебей.
А как же мой сын, которого я оставлял сейчас, возможно, навеки? Мне не суждено будет обнять его. Возвращаясь в город, я прощался с ним навсегда. Однако мое решение основывалось на принципе, которым руководствовались ополченцы Коронелы: родственные связи менее важны, чем узы, связывающие нас с теми, кто бок о бок с нами проливает слезы и кровь. Понятно ли вам, что независимо от всей истории Конституций и Свобод в душе каждого бойца возникало множество противоречий? Зло может дать нам шелк и бархат, удовольствия и почести. А Mystère способен дать нам силу, чтобы противостоять искушениям зла, но ничего другого не дарит. Может быть, только Слово. Но важнее всего для меня были мои близкие.
Меня убьют. Нет, хуже того, локти и колени несли меня в черную дыру несчастья, страшнее самой смерти. И все из-за сгорбленного старика, калеки-карлика, невоспитанного мальчишки и смуглой потаскушки. И раз уж ни один поэт не осмелился выразить эту мысль, ее выскажу я.
Любовь – это дерьмо.
10
Едва вернувшись в Барселону, я сразу увидел, насколько ухудшилось положение в городе за мое долгое отсутствие.
С приездом Джимми французский флот воспрял духом, и теперь только отдельным маленьким судам удавалось проникнуть в порт. Эти ловкие лодочки были очень малы и потому перевозили весьма незначительные грузы. А когда подвоз продовольствия по морю окончательно заглох, городские склады опустели за один день.
Хотя цены на еду уже давно были астрономическими, барселонцам все-таки удавалось раздобыть продовольствие. Чтобы вам было понятно, я объясню: каталонский ливр делился на двадцать солей, а барселонский работник получал два соля в день. С января 1714 года литр вина стоил восемь солей, а водки – целых пятнадцать. Пара яиц от куриц, которых горожане держали на балконах, пока их не разрушили бомбежки, шли по три соля. Мясо было недоступно беднякам с самого начала осады. Две курицы стоили два ливра, полкило баранины – ливр. За тот же ливр ты мог получить шесть кило овса или семь – пшеницы. Но трудность заключалась в том, чтобы испечь из этого зерна хлеб.
Во время осад в первую очередь исчезает топливо: дрова и уголь. Необычно холодная зима 1713–1714 годов свела на нет все наши запасы. Люди сожгли свою мебель. Но несчастья на этом не кончались. Работы по укреплению стен осажденного города требуют не только бревен, но и камней, и мы дошли до крайности: разобрали мосты через каналы – или, как их называли по-каталански, recs, – по которым поступала в город вода. Двести пять деревьев бульвара Рамблас тоже стали жертвами ненасытных пил инженерных отрядов. (Бедный наш бульвар Рамблас, наш радовавший глаз бульвар: после каждой осады там высаживали деревья, чтобы снова срубить их во время следующей кампании.) Пока я пребывал в бурбонском лагере, в городе начался голод, от которого теперь страдали все. Я вернулся в Барселону в начале августа, когда блокада достигла своего апогея, и в это время ни за какие безумные деньги уже нельзя было купить продукты, которых в городе просто не существовало. Жалкие остатки продовольствия использовались на пайки для солдат. И что же тогда ели люди?
Летом 1714 года единственным доступным продуктом питания были лепешки из вылущенных бобовых стручков. Они сохранились в глубине складов, но наполовину сгнили и так страшно воняли, что невозможно себе представить, как мы могли глотать эти склизкие и зловонные куски. Рядом с Джимми я ел телячью вырезку три раза в день, и смена рациона оказалась такой резкой, что я целых три дня не мог смириться с переменой. Но в конце концов я сдался. Нет в мире власти более жестокой, чем власть голодного желудка. Франсеск Кастельви, наш капитан ткачей, рассказал мне об эксперименте, который он провел с куском такой лепешки из бобовых стручков. Кастельви кинул его одному из немногих псов, которые еще оставались в городе, и животное убежало с обиженным лаем, отказавшись от подобного угощения.
Очутившись в городе, я думал только об Амелис и об Анфане. Пока я пребывал в бурбонском лагере, они виделись мне такими далекими, оказаться рядом с ними казалось мне таким трудным делом, что я сделал все возможное, дабы изгнать их из головы. А сейчас, когда я знал, что они где-то совсем близко, я сгорал от желания немедленно обнять их и сходил с ума от нетерпения. Так обычно случается, когда мы вновь встречаем близких нам людей после долгой разлуки: чем ближе от нас любимые существа, тем страшнее для нас опасность их потерять.
Я нашел их в тылу, сразу за городскими стенами. Они работали на строительстве укреплений. Вместо того чтобы броситься к ним и заключить их в объятия, я некоторое время наблюдал за ними из-за угла. Униженные и оскорбленные знают, как коротки минуты их счастья и как они редки, а потому довольствуются малым. Нам приходилось выносить тяготы самой разрушительной войны нашего века, и нас окружали стены обреченного города. Но мы были живы, до сих пор живы. Само наше существование означало вызов сильным мира сего, и теперь, когда я просто мог видеть Амелис и Анфана, мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдержать слезы.
Меня настолько поглотило созерцание родных мне людей, что я не сразу понял, в чем заключалась их работа. Бригады работников привязывали толстые цепи к несущим балкам зданий, а затем по команде вереницы женщин и мужчин тянули одновременно за эти цепи. Дома рушились с оглушительным грохотом камнепада в тучах пыли и штукатурки. И одно из приносимых в жертву зданий было нашим домом! Наконец я подошел к ним. Наградой мне было выражение лица Амелис: такой радости на нем я еще никогда не видел.
Бывают объятия, которые отмечают смену этапов нашей жизни. Я вернулся, чтобы быть рядом с ними, и это объятие скрепляло узы, которых не смогли разрушить даже два монарха. Когда мои руки коснулись боков Амелис, я заметил еще одну новость: она так похудела, что у нее торчали ребра.
– О боже мой, – сказал я, – ты своими руками рушишь наш дом.
– Все равно от него почти ничего не оставалось, – заметил Перет, который тоже был поблизости. – Почти сразу после того, как тебя схватили, две бомбы попали в фасад.
На самом деле это были работы по строительству заслона. Я без труда обнаружил, что эту драконовскую меру приняло правительство.
Когда в стенах осажденной крепости образуются проломы, которые невозможно заделать, у ее защитников остается только одна крайняя мера: соорудить заслон. Само название говорит о его назначении: закрыть путь осаждающим, когда тем удастся овладеть стенами. Идея состояла в том, чтобы построить зигзагообразный парапет за стенами и параллельно им. Его высота должна была быть максимально возможной, а перед ним планировалось сделать ров в качестве дополнительного укрепления. Когда захватчик воображает, будто достиг победы, он наталкивается на новое препятствие.
В Базоше мои учителя посвятили заслонам очень мало уроков и давали их с большой неохотой. Почему? Да потому, что никакой пользы они не приносят. За всю мою долгую жизнь я никогда не видел, чтобы подобное сооружение остановило штурм многочисленного отряда. Если на это не способны даже циклопические бастионы, что может сделать жалкая крошечная баррикада? Еще до моего пленения я категорически противился этому плану. Доводов в свою пользу мне долго искать не приходилось.
Во-первых, заслон ослабляет боевой дух войск, которые защищают стену, потому что, если солдаты знают, что за их спиной есть укрытие, они всегда предпочтут отойти за него, вместо того чтобы сражаться до последней капли крови. Во-вторых, поскольку эта вторая линия обороны всегда менее мощная, мы добиваемся только того, что неприятель, вдохновленный захватом основного укрепления, бросит все силы на этот последний и слабый редут. В-третьих, если обратить внимание на элементарную топографию Барселоны, получалось, что наш заслон окажется на более низком уровне, чем городские стены. Поэтому воодушевленные успехом бурбонские войска предпримут массовую атаку с более высоких позиций, а это всегда дает захватчикам преимущество. Но самым важным мне виделся четвертый аргумент: заслон придется строить внутри городских стен, а перед ним необходимо оставить открытое пространство, чтобы вести огонь по нападающим. Плотность застройки в Барселоне была столь высока, что дома подступали к самым стенам, поэтому пришлось бы снести целые улицы. Их жители вряд ли бы обрадовались, узнав о таком решении правительства.
И однако, по крайней мере в этом последнем случае мои предположения не оправдались. Горожане не воспротивились сносу своих домов, а поддержали это решение ради успеха обороны. И вот теперь эти умиравшие от голода мужчины и женщины помогали ломать те самые стены, которые раньше служили им обиталищем. Я не мог поверить своим глазам: чтобы защитить свои дома, барселонцы были готовы их разрушить.