Мои натренированные в Базоше глаза заметили какой-то предмет, который выглядывал из-под развалин нашего дома. То был carillon à musique Амелис. Я взял находку в руки осторожно, как берут младенца, и очистил шкатулку от мусора и пыли. Как и следовало предполагать, игрушка сломалась: когда я открыл крышку, никакой музыки не послышалось. Но как мог оказаться здесь предмет, с которым Амелис никогда не расставалась? Позже я узнал, что Перет, больше всего на свете боявшийся воришек, воспользовался какой-то оплошностью Амелис и унес музыкальную шкатулку к нам домой, воображая, что дверные замки предохранят драгоценный предмет лучше, чем стены нашей палатки на пляже. Кажется, ему не пришло в голову, что бомбы могут нанести имуществу больший ущерб, чем любой вор. Я подошел к Амелис, протянул ей шкатулку и сказал:
– Не расстраивайся, мы найдем кого-нибудь, кто сможет ее починить.
И тут мной овладело неясное чувство вины: меня обучили строить и чинить исполинские стены, но я не отваживался взяться за починку коробочки, из которой, стоило только открыть ее крышку, лилась музыка. Когда Амелис говорила о шкатулке, никогда нельзя было понять, шутит она или говорит серьезно, потому что ее ответ прозвучал так:
– Это не важно.
Что такое дом, родной очаг? Порой это мелодия или воспоминание о ней. Пока шкатулка была у Амелис в руках, она была дома. Просто оболочка этого дома разрушилась, только и всего.
– Это не важно, – уверенно повторила Амелис. – Пока у нас останется шкатулка, нам будет легче вспоминать мелодию.
Дона Антонио я навестил в тот же вечер, чтобы рассказать ему о письмах Бурбончика с призывами к массовому уничтожению барселонцев и о том, что английская королева при смерти. И само собой разумеется, Вильяроэлю было весьма полезно получить детальную информацию об устройстве Наступательной Траншеи. Благодаря тренировкам в Сферическом зале все данные были тщательно сохранены в голове умницы Суви.
Во время моей короткой прогулки по улицам города я успел заметить, какой грязной и мрачной стала Барселона. На берегу моря накопились горы мусора. Жители города, обычно улыбчивые и беззаботные, сейчас казались сосредоточенными и замкнутыми, привычный шум и радостная суета сменились общей печалью. В палатках, где устроились семьи горожан, было теперь гораздо больше мужчин, чем вначале: у одних перевязаны руки, другие лишились ноги – все раненые и увечные поправлялись рядом со своими родными. Женщины варили жидкий суп. Неподалеку от меня две горожанки повздорили: они царапались и таскали друг друга за волосы. Причиной спора, как мне показалось, была украденная половинка турнепса. Я углубился в городские кварталы и увидел, что даже цвет города изменился: все было покрыто толстым слоем серой пыли и пепла. Единственными военными частями, которые сохраняли верность правительству и поддерживали дисциплину, были отряды Коронелы.
Дон Антонио так отощал, одежда стала ему так велика, что, не будь он в своем генеральском мундире, я бы его, наверное, не сразу узнал. Позже мне рассказали, что с того момента, когда неприятель приступил к строительству траншеи, Вильяроэль почти перестал есть и спать. Мы сели друг напротив друга, и он долго слушал меня. Я припоминал все детали траншеи, указывая ему их размещение на карте, и тут мое сердце меня подвело: хотя речь шла о сугубо технических подробностях, мной с каждой минутой все больше овладевало жуткое и безграничное отчаяние.
В Базоше меня натренировали заострять внимание и подавлять в себе чувства, ибо они – облака, что застилают небосвод разума. Однако в Барселоне 1714 года неожиданно сошлись два противоположных полюса. Крайняя рациональность порождала глубочайшие эмоции. И причина тому была передо мной: кто лучше меня понимал, что означают эти прочерченные тушью линии на карте, столь безобидные на первый взгляд?
Я рассказал Вильяроэлю о том, как должна расти бурбонская траншея, окоп за окопом. Вот первая параллель – мы уже могли видеть там, снаружи, как она удлиняется с каждым часом. Вторая параллель. Третья.
У меня сжималось горло, и, когда я произнес: «И наконец, они достигнут рва», мой голос дрогнул. Я извинился:
– Простите меня, генерал.
– Я хочу, чтобы вы наблюдали за работами по строительству заслона. И ради бога, – закричал он, – не нойте!
Мне захотелось проявить твердость, хотя на самом деле я колебался, и перед уходом я заговорил о теме, которую предложил мне в свое время Вобан.
– Кто знает, – сказал я, – может быть, наше упорство позволит нам создать оборону столь совершенную, что она заставит врага отступить.
Но Вильяроэль покачал головой:
– Сынок, чтобы приблизиться к совершенству, нам надо выйти за пределы человеческих возможностей. И если вынуждать к этому солдат регулярной армии преступно, разве у нас есть моральное право требовать такое от всех жителей города?
С точки зрения военного искусства городу не приходилось рассчитывать на успех, и никто не мог этого знать лучше, чем Вильяроэль. Он тысячу раз настаивал, чтобы правительство попыталось прийти с противником к приемлемому соглашению. Никому еще не доводилось попадать в такую коварную моральную ловушку. Совесть дона Антонио не позволяла ему продолжать безумную защиту города, но исполнение принятых на себя обязательств было для него делом чести. Вообще-то, он неоднократно пытался просить об отставке. Однако, подавая эти прошения, генерал действовал не искренне, а скорее пользовался ими для достижения своих целей в переговорах с правительством, будучи уверенным, что красные подстилки не примут его отставки. Вильяроэль оказался затянут в порочный круг: солдаты безоговорочно подчинялись ему, он – красным подстилкам, а те вынуждены были прислушиваться к мнению барселонцев. Но что представляло собой войско? Солдатами Коронелы были жители Барселоны, взявшиеся за оружие. Задолго до того, как неприятель начал работы в траншее, дон Антонио преследовал одну-единственную цель: избежать бессмысленного кровопролития. Но эта благородная цель с каждым днем становилась все более недостижимой, в первую очередь потому, что те самые люди, которых он хотел спасти, предпочитали смерть сдаче города.
А я? Я превратился в наблюдателя, который созерцает это безумство и в то же время в нем участвует. В первую ночь после моего возвращения, когда я еще лежал в объятиях Амелис, мы перекинулись несколькими словами. Рядом с нашим убогим матрасом она поставила свою сломанную музыкальную шкатулку. Я предпочел не слишком распространяться о своих приключениях в бурбонском лагере. Утром того дня, во время нашей первой встречи, увидев ее израненные камнями руки, я не стал задавать ей вопросы о Вербоме. И сейчас, когда мы лежали рядом, обнаженные, мне не захотелось расспрашивать ее. Я ограничился тем, что сказал:
– Я хочу попросить тебя об одном одолжении. Помнишь твое платье сиреневого цвета, которое ты надевала по воскресеньям? Пожалуйста, сожги его.
Она устало захихикала и ответила:
– Марти, какой же ты дурак! Я уже давным-давно продала это платье, чтобы купить еду.
Сейчас Джимми сосредоточивал удары бурбонской артиллерии на бастионах Порталь-Ноу, Санта-Клара и на участке наших несчастных стен между ними. На смену убийственным, но хаотичным бомбардировкам Пополи пришел методичный и постоянный огонь, который подчинялся планам строительства траншеи (а какой инженер разработал эти планы? Эта мысль меня мучила). День и ночь прибавлялись новые окопы и переходы, а тем временем орудия неприятеля пытались пробить в стенах брешь для решающего наступления.
Само собой разумеется, Коста и его майоркинцы не зря ели свой хлеб и старались помешать вражеским пушкам делать свою работу. Они стреляли по батареям неприятеля и по окопам, пытаясь уничтожить как можно больше саперов и солдат противника. В ответ бурбонские орудия старались расправиться с нашей артиллерией. В результате на позициях стоял невыносимый для человеческих ушей грохот. Пушки враждующих сторон непрестанно искали друг друга, часть наших батарей осыпала картечью их параллели, а часть орудий неприятеля наносила удары по нашим стенам и убивала наших солдат. Коста неотлучно стоял на своем посту с веточкой петрушки в зубах и время от времени приказывал переменить место расположения батарей, чтобы осложнить задачу противника. Пушки то стреляли, то перемещались, а тем временем стрелки Коронелы вели ружейный огонь по траншеям.
Эти портные, плотники и огородники, сидевшие в пятигранных склепах, которыми стали бастионы, прекрасно знали, что им придется терпеть артиллерийский огонь день и ночь, пока не придет смена. Они с отчаянием смотрели в небо, надеясь увидеть тучи, потому что ливни мочили порох и замедляли работу бурбонской артиллерии. К несчастью, стоял самый разгар лета, а поскольку Средиземное море близко, в Барселоне в это время испокон веков стояла влажная и липкая жара. Наш август ужасно душен. О, это синее небо без облаков, дающих надежду на дождь, каждый день одна и та же синева: никогда еще синий цвет не был таким непреклонным. Какое невыносимое пекло! К летнему зною прибавлялся жар сражения.
Находясь на вершине бастиона во время продолжительной и жестокой бомбежки, человек начинал вдыхать каменную пыль. Крупные хлопья пепла летали в воздухе: стоило махнуть рукой, и они кружились перед глазами, точно пыльца чудовищных цветов. Когда тебе доводилось провести недолгое время на бастионе Порталь-Ноу или Санта-Клара, на зубах начинал скрипеть песок – нет, еще кое-что похуже: ты понимал, что это размолотые бомбами и превращенные в пыль камни стен. Одни солдаты язвили по этому поводу, другие теряли рассудок. Бывали случаи, когда безумие овладевало ими внезапно: они отходили в уголок и скрючивались там, чуждые всему, что происходило вокруг. Их веки мигали со скоростью крылышек колибри, а руки судорожно двигались, точно сворачивали шею невидимой курице. Сумасшествие всегда было и остается способом спрятаться внутри самого себя.