Бурбонские войска начали рыть вторую параллель. Неприятелю теперь удалось установить батареи так, что они поражали фланги стен со значительно меньшего расстояния. Коста почти ничего не мог сделать против такого количества орудий. К тому же теперь противник стал использовать выстрел «а-ля Рикошет», изобретенный самим маркизом де Вобаном.
Техника удара рикошетом по сути своей состоит в том, что пушка заряжается только двумя третями от необходимого количества пороха. В таком случае снаряды не разрываются и не впечатываются в стены, а долго прыгают, подобно плоским камням, брошенным параллельно речной глади. Такой выстрел может сильно поубавить силы неприятельской артиллерии. Снаряд носится по площадке бастиона и сносит все, что встречается на его пути. Нетрудно было увидеть эти прыгающие ядра размером с большой арбуз, когда они прыгали по брусчатому полу. Каждый удар тяжелого шара, равнодушного к ужасу людей, сопровождался страшным шумом. Выстрелы рикошетом превращают человека в жалкого муравьишку, а бастионы – в разворошенные муравейники. Тяжелые металлические или каменные ядра скакали по каменным плитам. Крак! Крак! Крак! Эти шары летели справа, слева, спереди и со всех сторон сразу, и каждую минуту кто-нибудь кричал:
– Ложись!
Если ты вовремя растягивался на земле, бомба вряд ли могла убить тебя своей тяжестью. Обычно она прокатывалась по мягким частям тела и в худшем случае ломала тебе пару ребер. Однако скорость полета ядер была обманчивой, и на лету они калечили всех подряд. Наименее проворным снаряд отрывал руку или ногу, а потом невозмутимо летел дальше и скакал по площадке бастиона. Вид кусков человеческих тел вызывает в душе какой-то первобытный ужас.
Солдаты батальонов, которым предстояло нести службу на бастионах Порталь-Ноу или Санта-Клара, преклоняли колени и крестились перед тем, как подняться на свои позиции. Но тем не менее поднимались. У меня никогда не хватало духу направлять их по проходу на бастионы – я придумывал самые разные отговорки. Это было бы все равно что командовать казнью честных людей.
Я воображал, будто написание этой книги избавит меня от тяжелых воспоминаний, хотел растворить свое предательство на ее страницах, искупить свою вину правдой. Мне казалось – о тщеславие, – что стоит только воспеть при помощи пера и чернил этих мужчин и женщин, которые вели отчаянную борьбу за свою свободу, и моя низость получит прощение. Но это невыполнимая задача, теперь я в этом уверен. В чем же дело? Проблема кроется в присущем нам извращенном и банальном понимании геройства.
В качестве эталона героя мы восхваляем какого-нибудь Ахиллеса в шлеме с перьями. Нам представляется его победный жест, когда он поднимает меч над головой поверженного Гектора. Какой же достойный эпической поэмы образ мы можем создать, если перед нами грязные оборванцы, которые живут обыденной жизнью и занимаются своими скучными каждодневными делами? Героизм заключается не в минутном подвиге, а в постоянстве – это не блестящая точка, а тонкая, но непрерывная линия, неразрушимая, несмотря на свою незаметность. Героизм заключается в том, чтобы подниматься на стены, которые терпят удар за ударом, сегодня, и завтра, и послезавтра. Отправляться поутру из дома в ад, возвращаться в родные стены, а наутро снова уходить навстречу смерти. И поскольку такой героизм встречался на каждом шагу, никто не выглядел героем в глазах себе подобных. Однако именно это придавало им величие и возвышало их. И герои, и предатели с годами стареют. Но те, кто отдал свою жизнь в борьбе, неподвластны времени, им принадлежит слава. Невозможно жить облеченным славой, ибо только смерти дано запечатлеть бессмертные образы.
Неприятель приступил к созданию третьей параллели. Увидев это, я свернулся в комочек, вжавшись в самый узкий угол бастиона, где камни врезались мне в плечи, и закрыл лицо обеими руками. Бальестер и его отряд стояли рядом со мной. Причины моего горя были им непонятны, но в то же время они чувствовали и знали, что мои слезы вызваны каким-то знанием, им недоступным. Микелеты всегда прятали свои чувства, никогда их не проявляли, а потому, наверное, восхищались теми, кто был способен бесстыдно раскрыть свою душу.
В третьей параллели есть нечто, знаменующее начало конца. Как-то раз Гёте принялся расспрашивать меня о философии Вобана. Я постарался как можно точнее объяснить ему основные идеи ведения осады путем создания Наступательной Траншеи, которая состоит из трех больших параллелей. Он подумал немного и заключил: «Еще Аристотель говорил: все драмы состоят из трех актов». Мне никогда раньше не приходило в голову рассматривать осадное искусство с этой точки зрения.
Неприятель продолжал работы. Когда ему удастся завершить создание третьей параллели, нам конец. Ему останется только проложить проходы, чтобы достичь нашего рва, потом возвести там боевые площадки (которые на жаргоне инженеров назывались кавальерами) и незамедлительно бросить на захват крепости пятьдесят тысяч дисциплинированных убийц.
Наступательная Траншея уже представляла собой гигантский лабиринт, тянувшийся на тысячи метров, и ее окопы извивались, змеились и изгибались, образуя тысячи углов. Где-то вдалеке слева, скрытый пеленой дыма до самой вершины, нам виден был Монтжуик – парящая в воздухе заколдованная гора. Мне приходилось использовать все знания, полученные в Базоше, чтобы видеть и чувствовать все, что происходило прямо передо мной, в каком-нибудь десятке метров. Во время одного из обстрелов произошел случай, причинивший мне особую боль.
Я сидел на корточках на бастионе Порталь-Ноу. Мне было невыносимо больно видеть, как день за днем под ударами бомб и снарядов бреши в стенах увеличиваются, а мы ничем не можем их закрыть. Рядом со мной прятался какой-то солдат Коронелы, которого я никогда раньше не встречал. Он точно так же, как и я, тщетно пытался укрываться от ударов артиллерии, одной рукой сжимая свое ружье, а другой придерживая шляпу на голове. Мы сжимались в единый комок, так что трудно было различить, кому из нас принадлежала эта рука или нога. Ба-ах! Ба-ра-бах! Этот товарищ по несчастью достался мне совершенно случайно. Он был в бедной и истрепанной одежде, его с головы до ног покрывала пыль сражения. В какую-то минуту он высунул голову через дыру нашей полуразрушенной стены и, обратив взгляд на грандиозную, нескончаемую Наступательную Траншею, заметил:
– Но какой же сукин сын мог придумать такую жуткую штуку?
Может быть, именно это замечание стало для меня пропуском в страну терзаний. Я почувствовал себя орудием нашего поражения и стал неразумно подставляться под пули. Но однажды перед моими глазами возник долгожданный знак: на гребне окопов стали появляться ведра, которыми бурбонские солдаты пытались вычерпывать воду, просочившуюся в траншею.
Составляя планы, я продумал наклон траншеи так, чтобы морская вода затопляла ее, и землекопы Джимми теперь вынуждены были бороться с соленой водой. При виде ведер меня охватила безумная радость: я высунулся до самого пояса из-за стены и завопил:
– Так вам и надо, сукины дети! Вы захлебнетесь там, как крысы!
Бальестер потянул меня за фалды мундира и силой заставил пригнуться.
– Подполковник! – укоризненно сказал он, когда я упал под прикрытие стен.
Мне вспоминается эта минута как момент исключительной важности. Почему? Потому что я увидел в глазах Бальестера выражение, которое заставило меня узнать в нем самого себя.
Прежде этот микелет видел во мне человека исполнительного, но робкого, трусоватого и чересчур осторожного. А в тот день мы неожиданно странным образом переродились. Бальестер стал настоящим офицером правительственных войск, обладавшим чувством ответственности, а подполковник Сувирия превратился в фанатичное орудие убийства. Да, мы обменялись долгим-долгим взглядом.
Если днем поле сражения было адом, то ужас тех ночей невозможно передать никакими словами. С момента создания третьей параллели ночные вылазки предпринимались все чаще и стали еще отчаяннее. Как мог я уклониться от участия в них? Я знал наизусть каждый уголок и каждый изгиб своей траншеи и мог направлять перемещение атакующего отряда направо или налево по окопам, а потому мое присутствие было необходимо. Нет ничего сумбурнее борьбы в потемках, среди разрывов гранат и штыковых или ножевых ударов, когда бой идет в лабиринте переходов и боковых ответвлений окопов.
Да, ночные бои отличались неслыханной жестокостью. Мы совершали вылазки сразу после захода солнца или незадолго до восхода, меняя время наших операций, чтобы нанести удар неожиданно. Поначалу я думал, что Бальестер будет чувствовать себя в этих условиях как рыба в воде. Под прикрытием ночной мглы он мог дать волю инстинкту, присущему людям низкого происхождения, который велит им убивать и пускаться наутек. Но все получилось как раз наоборот. Эти ночные вылазки облагородили Бальестера в той же мере, в которой они остервенили меня.
Ключ к успеху любой вылазки – стремительность и экономия времени. Авангард отряда, штурмующего позиции неприятеля, рассчитывает только углубиться как можно дальше в осадном сооружении, укрепиться на какой-нибудь позиции и удерживать противника, пока второй эшелон атакующих рушит и крушит все на своем пути. Потом весь отряд отступает с наименьшими возможными потерями.
По сигналу мы бегом бросались к траншее, пригнувшись к земле и не издавая ни единого звука. Офицеры не пользовались свистками, чтобы не выдать наших передвижений противнику и не дать ему возможности встретить нас выстрелами. Третья параллель неприятеля находилась теперь так близко, что проникнуть внутрь было относительно легко. Как бы внимательно они ни следили за нашими позициями, мы могли оказаться в их окопах в один миг. Оказавшись внутри, мы начинали весьма своеобразный бой: прежде всего перерезали горло их караульным на переднем фланге и тут же закреплялись на какой-нибудь позиции хотя бы на несколько минут. Из-за ночной темноты, глубины окопов, в которых мы передвигались, и их узости никто почти никого не видел, однако все почти постоянно слышали разные голоса. Они умоляли или рычали, но все срывались на вой. Раздавались свистки бурбонских офицеров, крики на десяти разных языках. Задача таких вылазок заключалась в том, чтобы привести в негодность орудия труда саперов, испортить настил окопа и нанести ущерб артиллерии. Суви-молодец руководил отрядом, который крушил и ломал все вокруг. И в первую очередь – пушки.