– Наши предки установили новый порядок. Они обустроились в Каталонии, а потом освободили Валенсию и Майорку и заселили эти земли нашими соотечественниками. Но они не стали удерживать эти территории как свои владения, как это делает обычно Кастилия. Вместо этого они создали союз братских государств, которые всегда будут для нас равными и любимыми. Одна религия, один язык, одни и те же законы, но у каждого – свой парламент. И каков же был этот общий и высший закон, непоколебимый и означавший высшую степень свободы? Служить королю, который служит всем. – Тут он вдруг взволнованно потряс кулаком в воздухе. – И вот теперь французский претендент на испанский трон хочет свести на нет и уничтожить тысячелетие свободы каталонцев, опираясь на какое-то кастильское завещание! И мы это позволим? Oi, que no, nois? (Ведь нет, ребята?)
Мне вспоминается, что я взмахнул рукой, точно барабанщик палочкой. Грохот стоял такой, что мне пришлось заорать:
– Профессор Басонс, извольте присесть!
Не знаю, успел ли этот увалень меня услышать. Он стоял так близко от меня, что я потянул его за полы мундира, чтобы вынудить старика укрыться. Но было слишком поздно. В это самое время я увидел, как небо пересекла белая полоса, дымный след, похожий на хвост кометы. Вогнутый металлический лист размером с большую тарелку со страшной скоростью ворвался на нашу позицию, вонзился в голову Басонса и рассек ее пополам, словно кости его черепа были сделаны из сыра.
Откуда прилетел этот снаряд? Этого мы никогда не узнаем. Скорее всего, это был осколок от ядра, которое разбилось на части, ударившись о стены башни Сант-Жуан справа и сзади от нас. Осколки разлетелись в разные стороны, и самый большой из них нашел себе пристанище в голове Басонса.
Бедняга упал на меня с раздробленным черепом. Его тело пробила дрожь, но потом он сразу успокоился, только руки остались судорожно сжатыми, точно когти большой птицы. Мое лицо было так забрызгано кровью, что я был, наверное, похож на человека, заболевшего корью. Я спихнул с себя мертвое тело, но не успел даже положить его на землю, как все студенты окружили труп.
– Профессор Басонс, профессор Басонс!
Я стер с лица кровь, задыхаясь, не успев оправиться от ужаса этой внезапной смерти. Пока я переводил дух, студенты столпились вокруг своего профессора и моей скромной персоны. Из сотни ртов вырвался единый вопль отчаяния.
– Мы на войне, – попробовал успокоить их я. – Возвращайтесь на свои места.
Студенты любили Басонса – питали к нему особую любовь ученика к учителю. Оскорбленные моими словами, они едва не подняли мятеж.
– Возвращайтесь на свои позиции, закройте всю протяженность баррикады и стреляйте, черт бы вас побрал, стреляйте! – приказывал я им, подталкивая тех, кто оказался со мной рядом. – Если вы не будете стрелять, враг пойдет в атаку!
Послушайте, я никогда не был склонен воспевать военные подвиги, отчасти потому, что мне нечасто доводилось их видеть. Большинство героев, которые заслужили воинскую славу, действовали, движимые животным страхом загнанной в угол крысы. В сражениях люди убивают, чтобы не умереть, вот и все. А потом появляется поэт, историк или какой-нибудь летописец, не чуждый поэтического дара, и превращает отчаянные ножевые удары в славные деяния, вдохновленные высокими побуждениями. И однако, события того дня противоречили всем моим убеждениям.
Студенты превратили свое горе в ненависть и не переставая кричали: «Мерзавцы, сволочи!» Чтобы зарядить ружье, необходимо хладнокровие, а их кровь кипела. Один из этих мальчишек, который был потрясен увиденным больше других, потерял терпение. Его руки дрожали от ярости, и струйка пороха сбегала то справа, то слева от ружейного ствола. Парень как-то странно, по-девчоночьи взвизгнул, а потом примкнул штык и перепрыгнул за заграждение наружу.
– Эй! – Только это я и успел крикнуть. – Куда ты? Вернись немедленно!
Но он меня не слушал. Обезумев от ярости, мальчишка шел в атаку на занятую бурбонскими солдатами баррикаду, завывая как помешанный.
– Да, зададим им жару! – закричал какой-то идиот, вдохновленный примером безумца. – Отомстим за дона Марья Басонса!
И тут эта сотня с лишним ребят полезла через стену вслед за своим товарищем!
Само собой разумеется, я бегал вдоль баррикады, стараясь их удержать:
– Стойте! Стойте! Вас всех убьют!
Мною двигало не только простое сострадание. Мне пришлось бы объяснять дону Антонио, доброму пастырю простых солдат, что вверенные мне овцы разбежались, потерялись и погибли все как одна. Мои оскорбления, угрозы и попытки удержать их силой ни к чему не привели. Все мальчишки до последнего бросились на врага. Я, естественно, не последовал за ними и несколько минут сидел, прислонившись спиной к стене, сжимая голову руками. За баррикадой никого, кроме меня, не осталось, если не считать трупа этого увальня Басонса. Mon Dieu, quelle catasrophe![127]
Наконец я обернулся, чтобы увидеть резню через бойницу в баррикаде. И даже сегодня не могу поверить в увиденное в тот миг.
Подстегиваемые собственной яростью, студенты в один миг пересекли площадку, разделявшую две баррикады. Бурбонским солдатам даже не хватило времени произвести общий залп по этой толпе. Трое или четверо студентов пали жертвами отдельных выстрелов. Когда весь отряд оказался на половине пути до вражеского укрепления, кто-то из мальчишек выкрикнул старый клич барселонских студентов: «Камнями их, камнями!» Тут они на минуту остановились, запалили фитили сотни гранат и забросали ими бурбонскую баррикаду. (Вы сами видите, самые непристойные городские традиции оказываются самыми полезными для патриотических целей.)
Над стеной взлетело несколько тел, которые разрывами гранат взмело в воздух. Безумец, начавший атаку, уже охрипший от крика, даже не остановился, чтобы зажечь свою гранату, а продолжал бежать вперед со штыком наперевес. Остальные последовали за ним, добежали до баррикады, взобрались на нее и начали сверху обстреливать врагов и колоть их штыками.
За первой баррикадой находились в это время сотни бурбонских солдат, ожидавших приказа для наступления. Они никак не ожидали, что какая-то горстка вояк начнет штурм их укреплений, и стояли такой плотной толпой, что большинство из них не могло даже поднять вверх свои ружья и выстрелить. Студенты преодолели стену и пошли в атаку, погружая острия своих штыков в головы, груди и спины врагов. Мальчишки были так взбешены, а бурбонские солдаты оказались столь беззащитны, что, несмотря на свое численное преимущество, поддались панике и бросились наутек, назад ко рву, к своим линиям обороны, преследуемые обезумевшими ребятами, которые неумолчно издавали странные гортанные крики.
Когда эта невероятная победа стала реальностью, я отправился за ними и пересек пространство между двумя баррикадами, пригнувшись и наступая на мертвых и раненых, – их было столько, что иначе бежать было невозможно. Я же говорю: по сей день я не понимаю, как горстка студентов обратила в бегство тысячу с лишним французских гренадеров.
Слава богу, мне удалось преградить им путь дальше, ко рву на штурм бурбонского лагеря. Моральная опустошенность и крайняя физическая усталость, которые следуют за боем не на жизнь, а на смерть, сыграли мне на руку. Мои приказы, казалось, вернули им минимальную способность мыслить. Они отвоевали у врага первую баррикаду, теперь надо было ее охранять, восстанавливая ситуацию, предшествовавшую атаке неприятеля. Студенты беспрекословно и покорно подчинились. Мне кажется, тот, кто пережил приступ безумия, сам потом, наверное, больше других удивляется своему безрассудству.
И раньше, до того дня, мне приходилось наблюдать явления, противоречившие теориям Базоша. Но атака роты студентов превосходила все, виденное мною: она отрицала все рациональные принципы. Вобан никогда бы не допустил такой вылазки, какую предприняли студенты, потому что не считал возможным так рисковать солдатами и потому что такой штурм не мог увенчаться успехом ни при каких обстоятельствах. И однако, каким бы невероятным это ни казалось, я стоял на ковре из трупов французских гренадеров и отдавал приказы мальчишкам, которые их победили.
Студент, который первым пошел в атаку, остался невредим, но вид у него был потерянный. Вся передняя часть его мундира промокла от крови сверху донизу. Он смотрел на свой штык, тоже покрытый алой жидкостью, ничего не понимая, словно весь окружавший его мир был новым, чужим и созданным другими существами. Я потряс его за плечи и спросил:
– Noi, noi[128], с тобой все в порядке? С тобой все в порядке?
Он смотрел на меня, не узнавая, и только открывал и закрывал рот. Его глаза глядели куда-то в иной мир, и на протяжении всего дня бедняга, будучи не в себе, говорил мне «профессор Басонс».
12
Джимми, естественно, не думал о людских трагедиях, а видел перед собой только сухие цифры. Для всех маршалов мира вопрос заключается только в том, приемлема ли данная цифра. Бервик счел, что может себе позволить потери первого дня наступления, и на следующее утро повторил штурм, бросив все силы на захват полуразрушенного бастиона Санта-Клара.
С балкона хутора Гинардо Джимми нетрудно было наблюдать за развитием событий на поле боя. А для несчастных букашек, которые участвовали в сражении за бастион по обе стороны, борьба превратилась в подобие кошмара, который повторяется снова и снова. После студенческой атаки не прошло и двенадцати часов, а все вернулось вспять: бурбонские солдаты заняли позиции за первой баррикадой, которую им удалось снова захватить, а мы укрывались за второй линией укреплений.
Весь день 13 августа продолжались атаки и контратаки на площадке бастиона; солдаты с одной баррикады пытались штурмовать другую и наоборот. Удерживая вторую баррикаду, мы стояли на краю пропасти. Один шаг назад, только один – и Санта-Клара окажется в руках Джимми. А завладев одним бастионом, он бы сразу неизбежно завоевал весь город. Бервик, хитрая лиса, приказал вести ложные атаки на другие участки стен. Эти хитрости никого не могли обмануть, и тем не менее дон Антонио ока