Говорить с ней было бесполезно – за Амелис говорил голод. Даже долго спорить ей было не под силу, и она уронила голову, точно умирающий зверек.
Половина этого супа предназначалась для раненых и недужных в больницах, а остатки раздавали нуждающимся. Варево, которое с каждым днем становилось все жиже, готовили на пресной воде из единственной канавы, по которой еще поступала в город вода. Неприятель перекрыл все остальные и оставил этот единственный ручей, куда нарочно сбрасывал трупы. Но барселонские бедняки ели эту баланду за милую душу: в сравнении с хлебом из очисток фасоли она казалась им изысканным яством.
Пока мы ругались, котлы опустели. Женщина, занявшая в очереди место Амелис, оказалась последней счастливицей и унесла полчерпака супа. Остальные возмутились, но шумели не слишком – люди были измождены, и пары ударов прикладами хватило, чтобы разогнать толпу. Вопли Амелис сменились градом слез.
Мне ничего другого не оставалось, как поговорить с самим Анфаном. И тут необходимо поговорить об одном явлении, которое я по небрежности не учел: течение времени. Я познакомился с Наном и Анфаном при осаде Тортосы. Сейчас тот 1708 год кажется мне далеким прошлым. Анфан родился где-то на рубеже веков, а значит, в 1708 году ему было лет восемь. Тогда в 1714 году ему уже исполнилось четырнадцать.
Соответственно, он уже не был ребенком. Увидев, что Анфан поднимается из подкопа, я попросил командира червей списать его из отряда, но против ответа не смог ничего возразить. Командир червей посмотрел на меня скорее удивленно, чем осуждающе, и сказал:
– У нас и так мало людей, почему я должен освобождать от службы парней призывного возраста?
Возрастная граница, перейдя которую каталонцы были обязаны защищать свою родину с оружием в руках, была установлена в четырнадцать лет. И по правде говоря, после стольких лет жизни с нами ухоженный и воспитанный Анфан выглядел крепким и здоровым парнем. Я виню себя в том, что не заметил этого раньше. Если день за днем наблюдать за травой на лугу, ее роста не заметишь. И к тому же родители всегда будут видеть в своем сыне ребенка, которым он был когда-то.
Спор с Анфаном, вероятно, привел бы к обратному результату, поэтому я завел ласковую беседу. Сначала мы долго говорили об операциях минеров, и Анфан с радостью раскрыл мне все подробности своей работы. Черви рыли узкие туннели в боковых стенах основной галереи, экономя таким образом время и усилия. Эти проходы были так узки, что взрослый мужчина не пролезет, но Нану и Анфану места хватало. Обнаружив галерею неприятеля, они рыли в стене – по диагонали сверху вниз – узкую щель шириной в кулак, через нее бросали во вражеский туннель две или три гранаты с зажженными фитилями и потом улепетывали на четвереньках.
Я улыбался, слушая его рассказ, но на душе у меня кошки скребли. В подземной войне бойцы одного лагеря узнают своих невидимых врагов по приемам, которые те применяют. У меня не было ни малейших сомнений: в бурбонском лагере уже назначена награда тому, кто изловит эту парочку крыс.
– А о Нане ты не подумал? – спросил я с холодной улыбкой на губах. – В эту самую минуту десятки французов придумывают, как им вас убить.
Мальчишка упер руки в бока, словно бросая мне вызов, и ответил:
– Десятки? А я-то думал – тысячи. – И продолжил: – Сыну Казановы четырнадцать лет, и он служит барабанщиком своего полка.
Тут я не сдержался.
– Сам Казанова явился, чтобы освободить его от этой службы! – закричал я. – И устроил, чтобы его отпрыска отправили из города охранять Кардону.
Так оно и было. Красным подстилкам всегда хотелось похвастаться добродетелями, достойными Гомера. Отправляя солдат из города, они словно желали сказать Джимми, что барселонцам хватит смелости, упорства и настойчивости выдержать любое нападение. (Вообразите сами, какого мнения был дон Антонио об этих потерях для городской обороны, вызванных самими нашими правителями.) Понимаете, в Кардоне, одном из немногих городов, еще остававшихся во власти Женералитата, было очень спокойно. Бурбонские военачальники не хуже нашего знали, что стоит им завладеть Барселоной, как вся страна падет, а потому не обращали ни малейшего внимания на отдельные опухоли, оставшиеся в тылу.
Я схватил Анфана за плечи и спросил:
– Я твой патрон? Скажи мне! Да или нет?
Боже мой, каким он стал взрослым! Анфан посмотрел на меня серьезно и ответил:
– Конечно, патрон. Конечно да. Так и быть, я никогда больше не полезу в подкопы. – Он сложил пальцы крестом и поднес к губам. – Клянусь.
Мальчишка сказал это, вытянувшись в струнку и глядя мне прямо в глаза. Я не поверил ни одному его слову.
На следующий день горстка червей, всего четыре человека, нашла наконец огромный заряд противника, его Королевскую Мину. В широкой галерее припасли целую сотню бочонков с порохом, закрытых сверху влажными бычьими шкурами. Черви перерезали глотки бурбонским караульным, утащили весь запас взрывчатки и, отходя, обрушили потолок галереи. Была мина – и нету.
То была последняя наша радость. Колокола всех церквей радостно звонили, а правительство оплатило пятьсот молебнов в ознаменование свершения. Один червь-герой приехал из Арагона, и звали его Франсиско Дьяго; другой, Жузеп Матеу, жил в Барселоне; а третьим был командир червей, который руководил всей операцией… Как его звали? Какая жалость, что в моей памяти не сохранилось имени такого отважного бойца! Четвертым оказался, естественно, Анфан. Он первым пролез через крошечное отверстие и нашел галерею, набитую взрывчаткой. Как бы вы поступили? Отругали бы его или, наоборот, похвалили? Я не стал делать ни того ни другого.
В тысячный раз моя дорогая и ужасная Вальтрауд прерывает меня. Неужели ты не можешь позволить мне порадоваться одной из наших немногочисленных побед?
Что ты говоришь? Тебе кажется странным, что я помню имена солдат, которые сопровождали командира червей, но запамятовал его имя? Ты считаешь подозрительным, что в моей великолепной памяти, натренированной в Базоше, не удержалось имя героя, спасшего город, отсрочившего трагедию на несколько дней? Быть может, я скрываю его имя, потому что в его личности есть нечто мне неприятное или отталкивающее?
Ладно, довольно! Довольно.
Ты права. Я обещал, что расскажу правду, всю правду, и так и сделаю. Я помню его имя.
Этого великого героя-червя звали Франсеск Молина; его родители приехали жить в Барселону, покинув родную страну, но ощущали себя частью нашего города настолько, что их сын, как многие другие иноземцы и дети иноземцев, сражался за него даже под землей, ломая ногти и надрывая легкие, день за днем, ночь за ночью, пока не нашел эту гору смертоносного пороха.
Ты спрашиваешь, откуда приехали его родители?
Я вижу, что ты не отстанешь и мне придется испить чашу унижения до дна.
Сдаюсь, скажем все, до конца.
Семья Молины приехала из Италии.
Из Неаполя.
14
Я, Марти Сувирия, Инженер (не будем тратить времени на скучное перечисление титулов и званий), подтверждаю все изложенное ниже и признаю безоговорочно:
– что происхождение наций зависит исключительно от капризов истории и ни в коей мере не связано с природными наклонностями людей, к ним принадлежащих;
– что подавляющее большинство знакомых мне итальянцев являются безобидными творениями Господа нашего, благочинными, серьезными и достойными людьми. Никто не имеет права следовать своим низменным порывам и приписывать недостатки отдельных лиц всем членам того или иного людского сообщества. Никому также не дано делать это сообщество ответственным за понесенные от отдельных его членов обиды.
И пусть данный документ станет письменным свидетельством того, что я раскаиваюсь во всех обидных замечаниях, которые может содержать данная книга по адресу неаполитанцев, итальянцев и вообще иностранцев – французов, немцев, кастильцев, мавров, маори, оглага[137], голландцев, китайцев или персов. (Поймите, исправлять все пораженные этой заразой страницы привело бы к затратам на перепечатку, которые недопустимы для моего тощего кошелька.)
Теперь ты довольна? Радуешься, что удалось сломить волю несчастного, дни которого сочтены? И кто бы мог подумать, что дело кончится этим: я, автор книги, прошу прощения у того, кто записывает мои слова.
Ну хорошо, хорошо, ты права. Пойдем дальше и закончим рассказ. Прольем последние слезы.
3 сентября 1714 года все противоречия, копившиеся в нашем лагере, превратились в открытое столкновение. И причиной тому оказался не голод, заставлявший людей пожирать себе подобных, не победа неприятеля и не недостаток решимости изможденных защитников города. Как ни парадоксально, споры возникли из-за великодушного жеста Джимми.
В тот день к нам явился барабанщик неприятеля с посланием. В нем Бервик предлагал нам сдаться, дабы избежать штурма, который повлечет за собой невообразимые последствия. Это было краткое и угрожающее письмо, не оставлявшее даже самой малой надежды на милосердие. Или мы сдадимся, или они перережут глотки всем, включая нерожденных младенцев. Однако здесь мне придется сделать небольшое отступление о правилах игры во время осад.
В конечном счете цель создания Наступательной Траншеи состоит в том, чтобы вынудить осажденных просить о начале переговоров. Battre la chamade[138]. Когда траншеи неприятеля доходят до самого рва крепости, а стены разрушены, осажденные, оказавшись в безвыходном положении, просят начать переговоры о сдаче города, в надежде спасти хоть что-нибудь. Жизнь, честь. По возможности – имущество. В противном случае осаждающие имеют законное право войти в город, а потом грабить, поджигать, убивать и насиловать. Сигнал chamade позволяет избежать этой крайности. Согласно законам военной вежливости (которым в мое время беспрекословно следовали все, за исключением этого зверя Пополи и его генералов, верных Филиппу) осажденному, который просит о переговорах «барабанным зовом», гарантированы как минимум жизнь простых горожан и честь военного гарнизона.